Канкуро настаивал на новом прочтении. Сарувака ругался и запрещал все, что выдумывал Канкуро.
Я иногда пропускал Нагасиро на репетиции. Хаясу мне не препятствовал, видимо, рассчитывая на мое благоразумие.
В один из тех дней меня неожиданно позвал к себе хозяин театра.
– Господин Исава, Канкуро нужно гулять, его голосу полезен свежий воздух. Прошу вас, на него уже покушались, составьте Канкуро компанию.
– Конечно, господин Сарувака.
– И этого кабукимоно, Нагасиро, прихватите. Он может быть полезен.
Мог ли я отказать? Надо ли говорить, как рад оказался Нагасиро? Пожалуй, я мог считать себя теперь вполне отдарившимся за введение меня в это общество.
Наша прогулка началась утром прямо от театра, мы шли до замкового рва и далее уже не спеша прогуливались вдоль широкого, как иная река, рва, поглядывая на затянутые черным мхом огромные валуны на той стороне, составлявшие наклонный вал выходящей к воде крепостной стены.
Канкуро шествовал впереди, похлопывая по ладони сложенным веером. На спине его белого кимоно искусный мастер начертал черной тушью в стиле театральных афиш мускулистых зубастых рогатых демонов, азартно топивших в бушующем море бочки для саке с надписью «Торговый дом Коноикэ» на каждой.
Канкуро ни с чем не смирился.
Нагасиро неброско следовал за нами, не собираясь нарушать свой обычай угрюмого молчания даже ради беседы с предметом своего поклонения.
– Ты владеешь малым мечом? – спросил я тогда у Канкуро.
– От вас ничего не скроется, господин Исава.
– Ты где-то учился?
– У отца. Моего предыдущего отца. Господин Сарувака, мой батюшка, замечательный человек и право носить свой меч заслужил, но владеет он им только на сцене.
– Значит, ты происходишь из семьи самураев?
– Воины следуют за кабуки с момента его появления. Основательница Окуни странствовала с воином Нагоя Сандзабуро. Он принес ей личную присягу на сухом дне реки Камо в Киото в год, когда она впервые выступила перед лицом наместника Ставки в старой столице. И следовал за нею всю свою жизнь. Мне приятно вспоминать, что я происхожу из его рода.
– Понятно, – пробормотал я.
– Нагасиро! – Канкуро обернулся к нашему попутчику, широко взмахнув веером, а я сильно удивился тому, что Канкуро помнит его имя. – У тебя есть мнение по поводу нашей обновленной пьесы?
– Ваша новая роль передает должный дух, – угрюмо, но вежливо произнес Нагасиро, приблизившись к нам. – Раньше ваш Ёсицунэ был комичен, почти смеялся, разделывая беднягу Бэнкэя. А теперь видно, что он герой, несокрушимо следующий своим путем.
– Недавно со мной произошли некоторые напряженные события, и в связи с ними я завел определенно плодотворные знакомства, полезные для создания верного впечатления, – озорно произнес Канкуро, прикрыв рот сложенным веером. – Ну же, господа! Смотрите веселей! Не пристало столь образцовым представителям этого города пребывать в печали, будьте эдокко, получайте радость от своей жизни! Пожары и поединки – это буйные и прекрасные цветы Эдо, его цвет и его вкус! Без них жизнь стала бы невыносимо пресна! Вам ли быть в печали? Все хотят быть такими, как вы, будьте достойны этого признания.
Должен сказать, это было неожиданно. Мы с Нагасиро переглянулись. Я недоумевал, а тот, вдруг белозубо ухмыльнувшись, закинул на плечо красные ножны с мечом, что нес в руке, развернул плечи и с дерзкой улыбкой, широко расставляя ноги, зашагал вперед вразвалочку навстречу почтительно расступавшейся толпе, бросавшей вслед боязливые и восхищенные взгляды, которые я ранее относил на счет нашего спутника-актера.
И я тяжело задумался.
Что? Что это значит? Значит, быть эдокко? Мне действительно оставить прошлое и так же дерзко смотреть вперед, забыть Какэгава и все, что было до того, и жить на этих улицах каждый день как последний, в готовности к смерти? Разве я могу сказать, что это место не по мне? Разве не так и должен жить воин в наши мирные времена?
Я огляделся, и до меня окончательно дошло, я окончательно понял, что уже никуда из этого огромного и недоброго города не денусь. Я допустил, что достиг конца пути, что я действительно умру здесь, может, погибну на этих улицах, в драке, или от огня, или от своей руки. Может, и от голода. Но здесь.
И смирился с этим.
Но вряд ли я полюблю пожары или драки. Я уже не молод для таких молодецких утех.
А ведь и не думал, что старого воина можно научить новым штукам, но театр научил. Научил, как мне жить дальше в этом новом страшном и прекрасном мире, как найти в нем свое место, а точнее – себя.
Надо быть героем своей истории и следовать по ней до конца, каким бы он ни был.
Меня рассчитали к концу месяца, как и было уговорено. Господин Сарувака обещал позвать при случае снова, что я благоразумно не принял во внимание, подарил мне кошелек, в который сложил заработанные мной восемь бу – один к одному, все как положено, и это кроме бесплатно просмотренных мною спектаклей без счета.
Служители театра, люди в черном, внезапно поднесли мне на прощание бутылку саке в соломенной оплетке. Пришлось ее тут же открыть и налить всем хотя бы по одной. Хаясу на это безобразие только степенно кивнул.
А еще на прощание я получил подарок от Канкуро. Это была свежеотпечатанная черной тушью на желтоватой бумаге афиша, где юноша представал в спектакле о воинах в непривычной роли степенного и медлительного седого воина-старика.
Канкуро все еще продолжал учиться всему у всех и продолжал расширять свои амплуа…
Я подарил эту афишу Нагасиро – он это заслужил. И тот это оценил.
Так настал конец этого странного месяца – и уже пришло время цветения камелий. И я покинул театр, успокоившись душой, готовый жить дальше. В этом огромном городе.
В Эдо.
Глава 22Цветы Эдо, не из тех, что пахнут приятно
Чего есть прекрасного в столичном городе Эдо? В теплом, буйном, богатом и алчном, строгом и равнодушном городе сёгунов Токугава, запускающем свои каменные пальцы в морской залив, связанном водными путями и огромными горбатыми мостами через забранные в булыжный камень реки и каналы. С огромной крепостью в середине спирали сходящихся к центру каналов. В городе, населенном родовитыми князьями, их гордыми вассалами, блестящими проститутками, банщицами, держателями чайных домов, крепкими рыбаками и лодочниками, носильщиками, грузчиками, строителями – буйным и резким людом портового столичного города. Чего есть прекрасного в нем, самом большом, вольно раскинувшемся городе всех Четырех морей, ну кроме прекрасных видов далекой облачной громады священной горы Фудзи, естественно?
С недавних пор я знал ответ на этот вопрос.
Пожары и драки.
Так положено отвечать настоящему горожанину Эдо – потомственному кичливому и драчливому эдокко и всякому, кто желает за него слыть. Пожары и драки – вот цветы Эдо, и нет в этом городе ничего более прекрасного, горячего и более волнующего.
Ну, может, только театр «Сарувакадза», с его блистательной труппой кабуки, но об этом судили только те, кто там бывал, а простому люду представление было не по карману.
А покуда все желающие могли наслаждаться цветами города в обоих видах разом. Горел прибрежный рисовый склад, а перед складом кипела добрая драка.
Склад горел в том неясном месте, где Оденматё уже переходил в Хондзё, или, наоборот, недалеко от уходившего в землю Муцу тракта Ёчу-Дочу. И две колоритные пожарные команды из Оденматё и Хондзё сошлись перед ним не на жизнь, а на смерть, решая, на чьей земле горит пожар-кормилец и кому его гасить.
Морды били, таскали друг друга за кимоно и воинские накидки, кидали в пыль, били палками и мечами в ножнах. Треск огня и разрываемой одежды, крики дерущихся и напуганных чаек, жар и пот битвы.
Рисовый приказчик только носился между дерущимися и ломал руки, а потом и вовсе упал в пыль, свернулся калачиком и голову закрыл в полном отчаянии.
– Кто побеждает? – спросил я.
– Да вроде наши. Не, пришлые. Да не – наши бьют! – Младший из Хиракодзи, Тогай, болел всей душой за приютивший нас квартал. – Точно наши! Вон погнали этих! Эй! Давай! Молодцы!
Пинками отогнав претендентов, наши пожарные быстро организовались в группы и набросились на расползающееся пламя, а точнее, на сам склад. Бодро растаскивали тлеющие бревна и доски уже завалившейся кровли. Валили тонкие стены. Таскали воду от близкой реки. Удивительное дело: пламя, словно лишившись почвы под собой, осело, потускнело, цвет дыма сменился на белый, и вот его уже загасили, затоптали, засыпали землей, заплескали водой.
– И что? Так каждый раз? – спросил я, впечатленный не на шутку.
– Нет, – ответил притаившийся в тени у стены Сакуратай. – Но случается.
Оживший рисовый приказчик поднял голову, заозирался, вскочил, заметался с новой силой, организуя носильщиков для спасения имущества из тлеющего склада. Народ из окрестных домов, внимательно следивший за тем, не пора ли уже делать ноги, предав родимый кров огню и лишь прихватив с собой самое ценное, начал разбредаться по домам.
Не сегодня.
А пожарные уже с честью отходили с места пожара, отягощенные славой и добычей – обгорелые мешки с рисом на плечах потных могучих мужиков, удалявшихся в глубь нашего квартала, оставляли коричневые дорожки еще необрушенного риса, сыпавшегося в прогоревшие прорехи. Риса они утащили этак на пяток рё.
– А вот так – каждый раз, – произнес Сакуратай, выбил трубку, сунул ее за пояс и степенно удалился от места пожара, сцепив руки за спиной и о чем-то задумавшись.
– Да уж, – хлопнул себя по бокам старший Хиракодзи, здоровяк Хаято, – бурная могла бы выдаться ночка, кабы ребята купцу не подсобили. Долго бы горело. А вы какими судьбами тут оказались, господин Исава?
– Искал работу в городе, опять с нею плохо, – ответил я. – Проходил весь день зря. Возвращаюсь к себе. А тут у нас такое…
– Да. Славно горело, хотя вот дожди только закончились, – согласился Хаято. – А что, почтенный господин Исава? Разделите вечернюю трапезу с нами, я вас приглашаю. Славно посидим!