– Какой же ты недоумок, – всплеснула она руками.
Она положила много сил, чтобы исправиться самой и исправить меня. Но если боги кого калечат, то не для того, чтобы он просто так исцелился. Она была отважной маленькой девочкой, моя сестра, она была готова на многое ради семьи. Тогда я этого не понимал.
Той зимой мне уже почти исполнилось тринадцать, я донашивал цветастое юношеское косодэ и подростковый пучок волос. Скоро я должен был облачиться в строгие одежды мужчины и получить мужскую прическу. Уже очень скоро.
А пока я ходил в школу.
Кроме прописей, счета, чтения классического «Пятикнижия» и воинского этикета мальчикам преподавали боевые искусства. Кроме большого лука, длинного копья, нам преподавали обращение с мечом.
Занятия с деревянным мечом оборачивались для меня ужасными неуклюжими корчами, пальцы не желали держать рукоять. Под сдавленные смешки других учеников я ковылял по последовательности канонических движений, изящество которых заставляло учителя закрывать в мучении глаза.
Со мной невыносимо было работать в паре. Я же держал деревянный меч не с той стороны.
Иногда раздражение учителя прорывалось наружу.
– Не та рука! – выкрикнул учитель и больно ударил меня своим деревянным мечом, самым кончиком, чуть выше запястья.
В нашей школе уже были не в ходу настоящие мечи, как водилось в школах времен Междоусобицы, – для обучения использовали деревянные, из белого дуба, увесистые, слегка изогнутые, удобно ложившиеся в руку. И больно отбивавшие тело, если ты пропускал удар.
Рука сразу отсохла, бессильно упала. Теперь я держал свой меч только одной правильной рукой. Было больно. И обидно. Тяжело было смирить рвущуюся наружу ярость.
Мой двоюродный брат, младший брат, сын младшего брата моего сгинувшего отца, краса и отрада всего нашего большого семейства, стоял со мной в паре, нес груз родственной ответственности за меня, недоделка.
И конечно, он не смог удержаться.
Едва шевеля губами, беззвучно, но я понял, он произнес:
– Кривору…
Детская чистая ослепительная ярость снесла остатки разума, и я с трудом помню, что там было дальше, но, когда меня оттащили, пара его зубов лежала на полу. Он вопил, он кричал, а глаз его украшал здоровенный синяк. Мой деревянный меч был забрызган его кровью.
Глава 5Надзор спокойствия духов
Сказ о том, что если знаешь, то молчишь.
На следующий день в наше скромное жилище явился мой дед, я вскочил со своего места у очага, низко поклонился, приветствуя главу рода.
– Идем, – отрывисто бросил он мне, коротким кивком ответив на низкий почтительный поклон моих сестры и матери. Даже чаю не выпил.
Он был очень нами недоволен.
Он был сильно выше меня, коренаст и сед, мой дед. Резок в движениях и суждениях. Дед никогда меня не выделял из прочих детей, я даже не знал, что он помнит, как меня зовут, до того дня.
Позже мать рассказала мне, что некоторое время мой дед даже предполагал передать мне свое место во владении, но в конце концов очевидный недостаток воспитания и не менее очевидный телесный недостаток заставили его в обход старшинства завещать место младшему брату моего отца, сына которого, того самого лучшего ученика, я избил вчера.
В то время я не оценил этого в той мере, которая, видимо, ожидалась. Урока из этого я не вынес, моей новорожденной самоуверенности ничто не могло положить предела.
Тогда ничто не могло положить мне предела.
Но таким человеком стал Мацуда Хирото, невзрачный отшельник и потрясающе ловкий убийца, обитавший в последние годы после исчезновения заблудшего ронина в бамбуковой роще, к которому и отвел меня дед в то раннее зимнее утро.
Я знал, что он живет здесь. Я иногда таскал сюда ему еду.
Короткий меч в старинных красных ножнах был, как и прежде, у него за поясом.
– Вот он, – бросил мой дед, представив меня седому, но еще не слишком старому человеку в изношенной, но когда-то приличной одежде, сидевшему на ступенях маленького святилища, укрытого в бамбуке, в котором он и обитал по холодному времени.
Мацуда Хирото окинул меня бесцветным, холодным, как наступившая зима, взором и произнес:
– Миямото Мусаси убил первого примерно в этом же возрасте.
– Если его предоставить самому себе, он тоже кого-то убьет, – сварливо отозвался мой дед.
– Н-да, – задумчиво отозвался Мацуда Хирото. – Времена-то переменились. Искусство убить человека уже не самое важное в жизни?
– Что там теперь тот Мусаси делает? – спросил мой дед. – В горах сидит, медитирует? Книжки пишет. Займись им, Мацуда, ему нужна твердая рука, а наш школьный учитель не таков.
Мацуда окинул меня холодным взглядом и произнес:
– Да. Прежде чем учить этих юных убийц в наши времена, нужно уметь убивать. Или эти юные головорезы убьют тебя сами. Если учитель не в состоянии уничтожить ученика, чему доброму и светлому он сможет его научить?
– Мальчишка криворукий, – сварливо отозвался мой дед. – Ничего доверить нельзя, совсем пропащий, если не переучится. Можешь хоть дрова на нем возить.
– М-м, – протянул Мацуда Хирото. – Заманчиво…
И дед ушел, оставив меня с ним один на один.
Мы обменялись с Мацуда Хирото быстрыми взглядами. Я поклонился ему.
Так Мацуда Хирото стал моим учителем.
Дальнейшая моя жизнь оказалась не самой легкой.
Мацуда Хирото гонял меня, как вьючную скотину, и осаживал, как дикую собаку, и дрова пришлось потаскать из зимнего лесу, и лед рубить в зимней горной речке, чтобы добраться до воды.
Кормился он теперь от нашего очага. Дома я благодаря его непрерывным поручениям не бывал.
Прежде всего он принялся ставить мне правую руку. Он заставлял меня язвительным словом все делать только правой: воду таскать, есть палочками, махать его коротким мечом, держать кисть и сопли вытирать, только что по земле на ней не ходить, хотя, думаю, могло дойти и до этого.
Когда язвительные речи перестали помогать, он просто привязал мою левую руку к поясу и отправил меня так рубить дрова. Первым делом я едва не отрубил себе пальцы на ноге.
Потом-то я приноровился. Но сказать, что мне это не нравилось, значило не сказать ничего. Я являлся домой едва живой и падал как мертвый. Утром я не мог сказать, что проснулся, пока холод темного утра не выгонял из меня вожделенный сон. Я был измотан, я был изможден.
– Что ж ты такой криворукий? – язвительно терзал он мою нежную душу. – Хорошо еще, что не хромой. Никогда не видел, чтобы так корчились с кистью в руках.
– Вам проще, учитель, – рыдая над текстом из «Троецарствия», что он поручил мне переписывать тем днем, отозвался я. – У вас нет такого увечья. Вам не приходилось так мучиться!
Мацуда, не говоря ни слова, протянул мне обе руки с выставленными вперед натруженными ладонями, безнадежно глубоко исчерченными трещинами складок, и только тогда я узрел, а до того все это время он умудрялся как-то это от меня успешно скрывать, что на его правой ладони недостает большого пальца!
– Я знаю об этом все, – негромко отозвался он.
Он не мог держать меч в правой руке, он не мог согнуть лук так же, как все. Такое увечье делало человека калекой, почти неприкасаемым. Но он все это мог и был в этом лучше многих, уж мне-то это теперь доподлинно известно.
Пожалуй, он знал об этом куда больше, ведь когда-то он был правшой и сумел переучиться, да так, что я, имевший непосредственный болезненный опыт, не замечал иного.
И я заткнулся.
Позже я узнал, что на моем учителе намертво повисла презрительная кличка – Левша. Никто, конечно, не осмеливался сказать ему это в лицо. Но служба его была определена сразу и навсегда – никакой больше службы. Никогда и нигде. В государстве Четырех морей все гармонично, и левшей в нем нет. Левша – урод, калека, изгой. Таким он и был. Уродом и изгоем. Опасным уродом и изгоем. И бесполезным. Без поддержки моей семьи этот человек умер бы от голода, в нищете, всеми старательно забытый.
Но он был старый воин, видавший падение Сеула, лишившийся в бою большого пальца на правой руке и героически научившийся биться мечом левой, – и я был у него единственным учеником.
Он был жесток, как жесток нож, вырезающий статую из бревна. Он бил меня, как бьет монах обломок камня, выбивая из него образ Будды. Он знал идеал и шел к цели, не сворачивая, не спрашивая моего мнения.
– Не важно, какой рукой ты наносишь удар, – говорил старик. – Во многих школах есть продвинутые техники для обеих рук. Пока ты можешь убить, ты остаешься воином. Тебя неудобно ставить в общий строй, значит, умирать в толпе не для тебя, твой путь – путь одиночки, где твоя особенность становится внезапным преимуществом. Когда садишься в присутствии врага, ты кладешь меч как все, справа, но ты способен выхватить меч левой рукой из лежащих на полу ножен, чего никто не ждет. Развивай способность к первому удару из ножен, и будешь уметь такое, чего не может никто.
Этот человек не был многословен, любезен или дружелюбен. Но чему можно было меня научить, он научил.
– Смирись, – говорил мне Мацуда. – Будь тем, кто ты есть. И тогда ты ясно увидишь свои достоинства. Твои иероглифы пугают людей – а ведь многие почитаемые ценителями стили начинались с этого. Ты можешь быть хорош. Просто не быть тебе таким же, как все, никогда. Это труд – жить благонравно с такими задатками. Но для лучших – это всегда труд.
Он был как Будда, непостижимый, неподражаемый, ужасающий и снисходительный себе во вред. Иначе зачем было ему возиться со мной?
И наверное, потому он сумел научить меня, неблагодарного леворукого мальчишку, держать кисти и палочки для еды в правой руке. Из сострадания.
– Твоя обычная, общепринятая техника должна быть крайне банальна, обычна, без искры. Это ножны для твоего подлинного меча. Одна техника, один удар, безупречная и неотвратимая, как падение молнии. Тренируйся каждый день и час. Через десять лет никто не сможет превзойти тебя в этом.