— Поедешь вместе с гонцом. Передашь письма, кому скажу, — и, немного помолчав, будто через силу, добавил: — И заодно свезёшь бересту Елене. Да на словах скажи, пусть ещё немного подождёт. Собирайся!
Но Торопок упрямо покачал головой:
— Никуда я не поеду! Пошли кого другого.
— Это ещё почему?
— А я там ничего не забыл.
Алеша гневно сверкнул глазами. Но на Торопка сверкай не сверкай. Алешин оруженосец, слуга и друг, и смолоду был как норовистый конь, а теперь с годами и вовсе. Ежели закусит удила, с места не стронешь. И, махнув на него рукой, Алеша поворотил назад. Никого с гонцом посылать не стал. Просто отпустил его, пожелав удачи. Низко поклонившись, гонец вскочил на коня. Но прежде чем он тронулся в путь, его окликнул Добрыня: «Сынок!» и спросил, не знаком ли он с его внуком Ядрейкой.
— И знаком, и дружен! — радостно улыбаясь, ответил юноша, довольный, что может услужить знаменитому полководцу. — Ядрейка пребывает в добром здравии. И князь его привечает, и товарищи любят! — И поклонившись, уже отдельно ото всех, дородному, в густой седине храбру, поскакал своей дорогой.
О грозных пришельцах, в единочасье так разгромивших половцев, в дружине храбров говорили долго.
Эти таурмены не впервой нападают на половчан, — рассказывал вечером на привале Илья Муравленин. — Ещё прошлой весной заявились они в половецкие степи. Мне об этом один половецкий хан рассказывал. Есть у меня такой друг, — улыбнулся Илюша. — Его род пасёт свои стада как раз за диким полем. И случалось нам сходиться по-соседски: я — с мечом, он — с саблей. Вот у меня его мета осталась, — показал Илья застарелый шрам, распахнув ворот рубахи. — Ну и я его пометил на память. Да и в полон два раза брал. Потом отпускал за выкуп. А в мирное время пригоняют они к нам скот на продажу, покупают разную железную кузнь и прочие товары. И в эту зиму приезжал мой знакомец. Кумыс в подарок привёз. А я его мёдом потчевал.
— Ну и чья взяла?
— Кто кого в этот раз свалил?
— Кумыс ли хмельнее или наш мёд? — смеялись храбры. Добрыня тоже улыбнулся, представив себе своего побратима и его гостя за мирным застольем.
— А мы и кумыс выпили, и мёд — ничего, — отвечал Илюша. — Посидели, потолковали. И о таурменах речь зашла. Они, как и половцы, в кибитках живут, пасут стада.
— Откуда они пришли? Где раньше-то жили? — спросил кто-то из молодых.
— Где жили, не знаю, — отвечал Илья. — А к половецким степям пришли через Железные ворота. Ещё тогда крепко побили они половчан.
— И город Сурож сожгли, — добавил богатырь-белгородец из Галицкого княжества.
— А где этот Сурож?
— На Чёрном море, — отвечал белгородец. — В Таврии. Наши купцы туда часто ходят на ладьях. Город этот старинный. В давние времена населяли его греки. Теперь — половчане. Он у них вроде как стольный. Летом они кочуют по всей степи, к осени отгоняют свои стада на юг, а сами зимуют в городе.
Добрыня слушал разговоры храбров, думал о своем. Встреча с юношей-гонцом вновь разбудила мысли о Ядрейке. Радовался Добрыня и тому, что внук его в чести, и предстоящей встрече с ним. Вспомнил, что и Сокольник тоже в Киеве при дворе молодого князя. Так ни разу и не видал он сына своего побратима. Теперь непременно увидит!
— Как же таурмены эти поспели? — спросил тот же молодой голос. — Железные ворота на одном краю половецких степей, а Сурож — на другом.
— Так и успели. Кони у них привычные к дальним переходам, и сами они только что не родятся в седле. Степняки, как и половчане. А ещё рассказывали нашим купцам: как завоюют они какую-нибудь землю или город, хан их велит тотчас отбирать людей искусных в ремеслах или в воинском деле. Остальных безо всякой пощады убивают, даже в полон не берут. А умельцев приставляют к делу. Кого только нету, говорят, в их войске! Когда Сурож брали, и из огнеметов жгли его, и горшки с горящим нефтяным маслом бросали, и стенобитные орудия подвели.
— Киевский князь тоже в мыслях держит вооружить наших ратников огнеметами да огнестрелами, — сказал Илья, вспомнив последнюю свою поездку в стольный.
— Пока он мыслит, другие уже их в руках держат, — отозвался Добрыня.
Белгородский богатырь ещё продолжал рассказывать о том, что, разграбив Сурож, или, как его потом стали называть, город Судак, и ближние половецкие вежи, грозные пришельцы ушли. О них ничего не было слышно, и степняки обрадовались, думали татары-монголы отправились назад к себе и больше не вернутся. А они вот снова объявились.
— У таурменов большая сила, — сказал Алёша Попович. — Киевский князь прав. Ежели выходить на них, то всем вместе. Ну что ж, придем в Киев, там и порешим, что делать дальше, — закончил он и, простившись, пошёл к своему шатру. Перед тем как лечь, хотел было сказать Торопку, чтобы утром седлал не того коня, на котором он ехал сегодня, а которого-нибудь из запасных. Потому что конь захромал и его надо показать лекарю-коновалу. Но Торопка не было видно. Он весь день старался не попадаться на глаза своему хозяину. Знал: посердится Алёша, а потом и сменит гнев на милость. Что же казалось поездки в Ростов, то — Торопок был в этом уверен — скакать ему туда и впрямь было незачем. Письма Алёшиным друзьям он бы, конечно, свез, но их мог захватить и сам гонец. А Елене уже нельзя было передать ничего — ни Алёшиной просьбы подождать его ещё немного, ни просто весточки со словами любви. В день Алёшиного отъезда Елена постриглась в монахини, чтобы до конца жизни отмаливать свой великий грех — любовь к лукавому мужу, похитителю девичьей чести. Алёше пока это ещё не было ведомо. А Торопок — знал.
Между тем в стольный по зову киевского князя съехались князья из ближних волостей, и сразу же случился большой спор. Галицкий князь, имеющий самую сильную дружину средь своих южных собратьев, да к тому же ещё и женатый на дочери главного половецкого хана, первым высказался за поход в помощь половцам. Киевский князь согласно кивнул головой. Он недолюбливал галицкого родича, хотя и считал его опытным воином, хитрым в ратном деле. Хитр был галицкий князь и в других делах. И за поход он ратовал небескорыстно. Но сейчас это не имело значения. Молодой киевский князь тоже стоял за поход против чужеземцев. Правда, по другой причине. Ещё воевода Борислав, несколько лет назад уехавший с торговым караваном в земли хорезмшаха, сообщал в своём последнем письме из города Самарканда о народе, что и обличьем, и жизнью схож с половцами, и о его грозном войске. Больше от Борислава вестей не приходило. Не существовало больше и города Самарканда. Как доносила молва, он был взят пришельцами на острие копья и разрушен, а жители перебиты. Должно быть, разделил их участь и русский воевода. «Наверное, и впрямь лучше выйти на чужеземцев вместе с половцами и разбить их, пока они сами не пришли на Русь», — думал киевский князь. Но другие князья, чьи земли недавно разоряли беспокойные соседи, даже не дали галицкому князю закончить слова.
— Пусть поганые степняки сами воюют с пришлым народом!
— Не повадно будет им в другой раз нас грабить! — кричали они, не смущаясь присутствием на совете знатного половчанина. А тот, тучный, большеголовый, с непривычки неловко сидел на лавке, выставив далеко вперёд тонкие кривые ноги, над которыми туго набитым мешком колыхалось брюхо. Казалось, старый хан сейчас сползёт вниз, на пол. Он и в самом деле не маялся бы на этом неудобном сиденье, а сел бы, как привык у себя в кибитке, на мягкий пушистый ковёр, лежавший у него под ногами. И не делал он этого только потому, что сидеть ему пришлось бы ниже русских князей. В своём травянистого цвета кафтане с мокрыми от слёз, жёлтыми обвисшими щеками он походил на большую тяжелую жабу. Рядом с ним сидели и стояли другие ханы — молчаливые и недвижные, будто каменные половецкие идолы. И лица их были темны, потому что такого разгрома, какой учинили свирепые пришельцы, ещё не случалось в половецком поле.
— Войска у них тьма тьмы — бессчетно! Изведут нас, а потом и ваши земли потопчут! — так говорил, утирая широким шелковым рукавом слёзы, половецкий хан русским князьям. А ещё говорил, поглядывая исподтишка щёлочками-глазами, что в обозах у пришельцев несметные богатства, взятые ими в городах Хорезма, Армении, Грузии… И родичи его дружно кивали и громко щёлкали языками.
Уже уехал, разомлев от собственных слез, старый половецкий хан, нашедший приют на киевском подворье своего зятя. Ушли и другие ханы.
Если мы не поможем половцам, они предадутся чужеземцам и пойдут на нас вместе с ними, — пытался досказать галицкий князь то, что ему не дали в прошлый раз. Но теперь ему не пришлось долго уговаривать своих собратьев. Не зря помянул про богатые обозы чужеземцев хитрый, как змий, половчанин. Против похода больше не возражали даже самые ярые в недавнем времени его противники. Спор продолжался, но спорили князья уже о другом — у кого сколько ратников должно быть в войске, когда выступать и, главное, кто возглавит этот поход.
Мне известно, на какой версте долгого пути повстречался дружине богатырей второй гонец, второй гонец большой беды, той великой напасти, что уже нависла над Русью. Черный от дорожной пыли, с обожженным ветром лицом, он скакал, загнав коней и не давая передышки людям. Увидев на дороге воинскую рать, он обернулся к своим:
— Вот она — северная дружина! — Он был рад и тому, что сильные северные князья все же собрались выступить против чужеземцев, и что он не разминулся с ними, и что теперь ему не нужно скакать дальше, и он со своими людьми может повернуть назад и идти вместе с северянами.
Так же как и его предшественник, молодой боярский сын, он сначала немного удивился, не видя никого из князей, но тут же, узнав Алёшу Поповича, подумал: «С таким воеводой можно идти в битву и без князя! И Добрыня тут! Решил славный храбр тряхнуть стариной! А это… Неужто Илья Муравленин? Откуда он здесь? И Дюк Степанов из Галича?» Все больше удивлялся он, узнавая знакомые лица.