Хоть и надобно было ему спешить, гонец — старый знакомый Ильи Муравленина — всё же остался отобедать с храбрами. Сидя в шатре у Алёши, рассказывал: князья, собравшиеся на совет в Киеве, решили, не дожидаясь остальных, выступить в поход сейчас, чтобы дать бой чужеземцам не тогда, когда они приблизятся к русским границам, а на чужой земле — в половецком поле. Об этом он и послан сообщить в Суздаль и Ростов. Если северные князья всё же захотят принять участие в походе, то пусть не идут в стольный, как это намечалось раньше, а спускаются вниз по Днепру к порогам — месту сбора всех дружин.
Только, думается мне, не станут князья дожидаться один другого, — сказал он, понизив голос. — Каждый спит и видит — первым добраться до таурменских обозов да захватить побольше добычи.
Сам он был из старшей дружины, присутствовал и на княжеском совете.
Этими обозами и поманил их половчанин. А сначала, кроме галицкого князя да нашего, никто и идти не хотел, — рассказывал гонец. — И потом никак не могли князья сговориться меж собой. Галицкий князь больше всех за поход ратовал, а как до дела дошло, он сразу же: «Ни под чью руку не пойду!» Да и его понять можно. Вроде бы, по обычаю, голова надо всеми — киевский князь. Да уж больно он молод, и идти под его начало такому воину, как галицкий князь, не по чести. А за ним и другие. Вот и порешили, что каждый сам поведет свою дружину. Отбыли по своим волостям. Галицкий князь сказал, что со своей ратью и частью половецких войск пойдет снизу от устья Днепра. А остальные пусть идут сверху с тем, чтобы сойтись у больших порогов.
У порогов сойтись — это он верно помыслил, — сказал Добрыня. — Только дальше надобно уже держаться всем вместе. Не то будет с нашими то же, что и с половчанами.
Так и наш князь считает. А некоторые говорят, мол, таурмены — такие же степняки, как и половчане. Сколько раз мы их били и сейчас побьем.
Пожалуй, и нам теперь незачем идти в Киев? Как ты думаешь, Добрыня? — спросил Алёша. — Лучше сразу двинуться к порогам. Там и встретимся с киевской дружиной.
Так-то оно так, — с некоторым сомнением откликнулся Добрыня. Тут было о чём призадуматься. Обычно русское войско, отправляясь в поход на половецкие вежи, чтобы сберечь силы ратников и коней, спускалось, сколько было возможно, по Днепру на ладьях, если, конечно, военные действия происходили летом. И уже потом конные и пешие полки с обозами двигались посуху в глубь половецких степей. Теперь же дружине храбров предстояло проделать весь дальний путь посуху. Правда, одно обстоятельство несколько облегчало положение. У богатырской дружины не было большого обоза, который обычно сопровождает воинский полк. У каждого храбра имелось при себе только личное оружие. Доспехи и то не все захватили с собой. Ведь отправляясь в Ростов по приглашению Алёши, никто и помыслить не мог, что вскоре придётся вступить в бой.
— Ничего, доспехи мы достанем по пути, — сказал Алёша. — А кони у нас есть — это главное. — Кони и правда были — и свойские у богатырей, и Алёшины, все, которых вывёл он с собой из Ростова.
— При конях да без обоза! Неужто не пройдём?
— Пожалуй, ты прав, — согласился Добрыня. Поддержал Алёшу и гонец. Посоветовал:
— Сейчас и сверните на полдень. Потом выйдете на Залозный шлях. Ты ведь знаешь его, Илюша? — обернулся он к Муравленину.
— Как не знать. Знаю, — отвечал Илья. Залозным, или Железным, шляхом, названным так потому, что по нему возили добываемую в этих местах руду, ему не раз приходилось проезжать. Знал он и пастушьи тропы, что петляли по степи, выводя путника к речке, к ручью или на худой конец — к колодцу. Мог Илюша провести по ним войско и по своей земле и по половецкому полю.
— Так кто же из князей идёт в поход? — спросил Алёша гонца.
— И переяславский князь, и черниговский, и новгород-северский обещались, — стал перечислять гонец. — Да из младших князей курский, путивльский, козельский, волынский… Вот если бы ещё Суздаль с Ростовом послали дружины! — сказал он и поднялся из-за стола. Но Алёша остановил его, попросил ещё немного подождать, а сам вышел из шатра, кликнул Торопка. Тот явился не сразу. Лицо хмурое, будто со сна. Алёша сказал просительно:
— Поезжай в Ростов!
— Не поеду, — мотнул головой Торопок. — Письма отдай гонцу. А я при тебе останусь — куда иголка, туда и нитка! — поворотился и пошёл.
Пока Алёша писал письма своим друзьям в Ростов, гонец беседовал с Ильёй. Вспомнил вдруг:
— Видел твоего Сокольника. Орел! Ушёл с дружиной киевского князя.
Вышел с письмами Алёша. Гонец поклонился храбрам:
— Прощайте! Счастливого пути!
— И тебе удачи! — пожелал ото всех Алёша.
Предложение Алёши Поповича идти на соединение с киевской ратью было единогласно одобрено военным советом, и дружина храбров, изменив первоначальный маршрут, двинулась на юг — в половецкие степи.
Был травень, или, как пошло от греков, май, — месяц роста, когда все буйно рвется ввысь. Об эту пору случается в степи уйдёт, как в воду, в зелёную волну и конь, и всадник, с головой. Но в этот травень трава — от корня тратить, тереть, травить — и впрямь травилась, терлась — сухо, ломко, едва поднявшись, чтоб прикрыть копыта топчущих её коней. Вихрилась пылью вслед. Трава травилась. Буйствовало солнце. Росло. Заполняло небо. Висело перезревшим плодом над головою — вот сорвётся.
Уже была съедена похлебка. Уже догорели угли костра. Добрыня, простясь, зашагал к своему шатру. Поднялся Илья Муравленин. Встал и Алёша. То ли пройтись хотел перед сном, размяться после утомительной дневной скачки, то ли поговорить о чем с Илюшей. Торопок с войлоком для постели и прочей рухлядью в охапке приостановился, уступая им дорогу.
Спускались сумерки. Было душно. Сухая трава царапала по сапогам. Алёша вглядывался вдаль. Посмотрел и Илья. Что-то чернело: дерево не дерево, человек не человек. В степных беспредельных просторах случается такое. Дышит в лицо жарким дурманом, и в густом мареве вдруг увидишь криницу с водой, конский косяк, неслышно скачущий своим путем, глинобитные стены жилья… Вроде бы вот оно всё — ещё немного, и дойдёшь. Но это — обман. Сколько ни шагай по жесткой траве, выбьешься из сил, упадешь, как загнанная лошадь, а вдали по-прежнему будет маячить криница, будут беззвучно скакать кони, будет манить в недосягаемые дали несуществующее жилье… Вот и сейчас не понять, в самом ли деле есть что там вдали или это степное видение.
Но в этот раз степь не дразнила обманом. Подойдя, разглядели: стоит посреди степи каменная баба. Обличье плоское. На вздутом животе сложены короткие каменные руки. Каменные стволы ног от собственной тяжести ушли в землю. Кем поставлена, для чего? Непонятно. Немало их на степных просторах. Стоят, покинутые, заброшенные, неприсмотренные. Иссечены ветром, будто изъедены дурной болезнью проказой, их проваленные носы и большие тяжелые груди. Половецкие идолы. Чужие боги — кто их разберёт, какова их суть, какова власть.
Илья глядел на каменную бабу, а в глубинах памяти возник, как степной мираж, половецкий царевич Илтарище, убитый на пиру Алёшей. Илья взял его тогда в полон, а Алёша убил. Не со зла и не в сваре. Свару он затеял нарочно и убил пленника гостя с умыслом — чтобы не кумился Великий князь с врагами Русской земли, погаными степняками. Смертью половецкого царевича откупил Алёша жизнь русских воинов — будто принёс его в жертву ненасытным идолам. А сейчас вот они с Алёшей пришли в проклятые эти половецкие степи, чтобы защитить их от чужеземцев. Такова жизнь. Молча постояв у половецкого идола, распрощались Илья с Алёшей. Не на ночь, как загадывали, — навеки.
Я думаю, что здесь, вблизи Днепровских порогов, где должны были сойтись со своими ратями князья, и предстал перед храбрами третий гонец — окровавленный, в разодранной рубахе, с чёрным от муки лицом, — третий гонец большой беды, той великой напасти, что уже пришла на Русь.
— Ты из какой дружины? Из киевской? — спрашивал Алёша, наклонясь над раненым, которого, разодрав чью-то рубаху, перевязывал конский лекарь. Тот мотал от боли головой, едва шевелил чёрными вспухшими губами:
— Из галицкой. Сошлись: нас — тысяча, да половчане, а их — несчётно!
— Тысяча? Только одна ваша дружина? А остальные где же? Или их тоже побили? — нетерпеливо бросал один за другим вопросы воевода храбров.
— Волынские с нами были и вроде куряне…
— А киевская дружина?
— Киевская и черниговская, как растоптали их стан…
— Чей стан? Кто растоптал? Да говори ты толком! — торопил Алёша. Но ратник не отвечал, жадно припав к кружке с водой, которую кто-то поднёс к его губам.
Кого только не видали перед собой священные дубы за долгие века. Здесь, на острове Хортица, останавливались славянские плаватели. Одолев страшные Днепровские пороги, приносили жертвы Перуну и другим языческим богам. В этих же рощах возносили свои молитвы и христиане — купцы, воины, паломники, отправлявшиеся к грекам в Византию или возвращавшиеся на родину. Здесь, оставляя, ладьи, пересаживались на коней ратники, уходившие в половецкие степи. Но такого множества народа давно уже не привечала гостеприимная Хортица. За парусами столпившихся вокруг острова ладей не видать днепровской воды. По вечерам весь остров светится веселыми огнями костров. Летят на огонь ночные бабочки, тучами вьются комары. А у костров — песни, шутки, смех. Кажется, что собрались здесь не воины перед битвой, а съехались витязи на праздничный турнир. Да и с кем биться? Где они, эти страшные таурмены, или, как их ещё называют, татары-монголы, от которых сломя голову бежали степняки? Стоило галицкому князю со своей дружиной выйти против них, как они повернули коней назад и исчезли в степи, будто наваждение. Даже воеводу своего бросили. А тот, соскочив с убитого коня, кубарем скатился в овраг, забился в волчью нору. Ратники галицкого князя вытащили его. Он стоял, ощерясь, будто затравленный зверь, — невысокий ростом, коренастый, с широким лицом, на котором круто вздымались скулы и горели черным огнем раскосые глаза.