Никольская братчина — это на Плотницком конце, где живут и работают корабельщики — плотники, парусные мастера, кузнецы, кующие якоря и цепи, и прочие умельцы по оснастке судов. Был день святого Николы, покровителя плавателей. Ну вот и собралась Никольская братчина — союз корабельщиков отпраздновать Николу. Как и положено, уставили яствами столы, наварили ячменного пива, припасли меду и вин. Вот туда-то, кроме званых гостей, заявились и незваные — Васька Буслай и его дружки. Вылакали чан зелена вина. И пошло. Кому-то кулаком в ухо въехали, кому-то глаз подбили. Дальше — больше. Коротыга Потаня стул за ножку ухватил и давай им по головам лупить. Верзила Костя во двор выбежал, выдернул из забора кол. А сам Васька и вовсе из телеги оглоблю выломал…
Хозяевам — одному руку из плеча вывернули. Лекарь, как ни старался, не мог назад вправить. Пришлось и вовсе пилой руку отпилить бедняге.
А другому ногу сломали. На всю жизнь хромым оставили.
А третьего как хватили поперек хребта, тут ему и смерть пришла!
А почему вы их не свяжете, этих разбойников, и не сведёте к судье?
Давно бы уже свели, если бы были разбойники! А ведь эти-то кто? Не простолюдины какие-нибудь — дети самых почтенных мужей! Взять хотя бы Ваську Буслая…
Вот и предстал перед нами, дорогой читатель, развесёлый гуляка Василий Буслай, ещё один герой. Нет-нет — не герой! Я не хочу, чтобы это слово соседствовало с его именем. Многим Васька, правда, нравится своей силой и удалью. Лично я не люблю его, хотя и признаю, что он не лишен некоторых привлекательных черт. Но былины помнят его, и было бы нечестно о нем умолчать. Да и как умолчишь, когда он врывается в повесть так же, как когда-то ворвался со своей буйной ватагой в Никольскую братчину. Вы еще о нем услышите — о Ваське.
— Васька? Сын Буслая? — переспрашивает посадник, всё больше дивясь.
— Он самый! Хорошо, старый Буслай помер, не дожив до такого позора.
Васькиного отца, новгородского купца Буслая, Добрыня знал в своё время. Тихий был человек. До девяноста лет прожил — ни с кем не перечился.
То-то и оно. Буслай — царство ему божье — умер вскоре после рождения сына. Васькина мать, почтенная Амелфа Тимофеевна, чтобы не почувствовал сынок сиротства своего, уж так пеклась о нём. Как и положено купецкому сыну, учила грамоте. Нанимала учителей, сажала читать книги, отдавала учить церковному пению. Васенька-то, говорят, с малолетства востёр был и к наукам способен. Слух шёл на весь Новгород о том, как впрок Васеньке всё приходится — и грамота, и письмо, и даже пение церковное.
Теперь-то он другие песни поет. Уши бы воском залепить, чтобы не слыхать этого непотребства.
Жаловались люди на Ваську матери его Амелфе Тимофеевне. Почтенная Амелфа Тимофеевна женка крепкая, матерая. Убогой вдовицей её не назовёшь. Нельзя сказать, чтобы Васькина матушка оставляла жалобы без внимания. Напротив. Слушает, что говорят ей про сына убелённые сединами мужи, и губы у ней сжимаются и глаза сверкают: «Ну, погоди, Васька, чадо ненаглядное! Ужо тебе будет!» И правда, осердясь, закрывала маменька Ваську в тёмную без окошек горницу, снаружи привешивала замок-гирю, какими на ночь лавки запирают. Только и это не помогло. Снюхался Васька с девкой-холопкой, по имени Чернавка, которая у Амелфы Тимофеевны была доверенной ключницей. Чернавка возьми да и выпусти Васвку. И госпожи своей не побоялась. Надо же какая!
Вон она — девка непотребная — с Васенькой своим под руку разгуливает, стыда не боится.
«Да, трудно пришлому разобраться в жизни вольного города, — думает Добрыня. — Торговый гость, купчина Садко, покупающий коня за такую цену, что под силу разве только Великому князю. И этот Васька, купецкий сынок, на которого не могут найти управы почтенные городские мужи. Вот он каким стал — Господин Великий Новгород! Новое время — новые люди. Раньше мужи хвастали удалью молодецкой, победой над погаными. А нынче чем похваляются?
Сёлами с приселками.
Палатами дубовыми.
Золотом, которое всех и всё может купить».
16
«Садко? Да он в дружбе с самим водяным царём, владыкой Ильменя! Тот и одарил счастливца несметными богатствами!» — это любому новгородцу доподлинно известно. Рассказывают, как дело было, и даже песни поют:
«Ай как ведь во славном Новеграде,
Ай как над тут над Садком теперь да случилося,
Не зовут Садка уже целый день на почестей пир».
Сам Садко от дружбы с водяным царем не отрекается. Привечает в своем златоверхом тереме сказителей и песенников. Все-таки лестно, когда тебя величают под звоны гуслей. Садко слушает, кивает головой: так, мол, так. Было такое дело — не позвали меня в тот день на. пир. Думает про себя: «А между прочим, кто-кто, а вощанники могли бы позвать. Покойный батюшка отвалил им немалый куш. И членские взносы платил аккуратно, и на строительство и содержание Иваньковского храма внёс свою долю. А они как поступили со мной — отцовы сотоварищи? Разве это по совести? Вот тебе и почестей пир!»
А певец уже ведёт дальше:
«Ай как Садку теперь да соскучилось,
Ай пошел Садко да ко Ильмень он да ко озеру».
И опять кивает головой Садко: «Ещё бы не соскучиться! И пригорюнился и закручинился — всё верно. И на Ильмень-озеро ходил и на горючем камне сидел. Только на гуслях яровчатых не играл». В самом деле, с какой радости было ему бренчать на гуслях! Но из песни слова не выкинешь. Поет певец складно, в пору самому поверить, будто так все и было. Понравилось будто водяному владыке, как играл Садко на гуслях. До того понравилось, что посоветовал водяной царь горемычному молодцу идти в город и поспорить с торговыми мужами, что выловит он в Ильмень-озере рыбу — золотое перо. Нередко случается такое: льется в кубки вино, течёт мёд, и всё громче шумят во хмелю купцы-молодцы, хвалятся друг перед дружкой, бьются об заклад. Ставят серебро и золото, лавки с красным товаром… Куражатся: «Была не была! Где наше не пропадало!» Зовут для суда третейских посредников — видоков и послухов, чтобы все без обмана.
Потом, проспавшись, опомнится спорщик и заплачет горькими слезами. А так как молодому Садко прозакладывать было нечего, то поставил он свою голову, — стал бы холопом, рабом, ни подкинь водяной царь в Садковы сети рыбу — золотое перо. Так рассказывают новгородцы.
На голову свою об заклад Садко не бился — это всё враки. Но не зря говорят: «В каждой сказке есть своя правда». От холопства и в самом деле был Садко недалёк, когда за долги были проданы на торгу и ладьи, и лавки, и отчий дом. Ещё немного, и самого Садко продали бы отцовы заимодавцы.
Отец Садко Сыта принадлежал к древнему роду. Ещё не стоял на земле город Новгород, когда деды и прадеды Сыты водили суда по всему пути из Варягов в Греки. Были они умелыми кормчими и смелыми воинами. На своих ладьях одолевали и реки, и волоки, и моря, своими мечами прокладывали путь через тридевять земель в страны севера и юга. Знали белоголовых, светлоглазых, рослых и статных торговых гостей, прибывших послами от племени ильменских славян, и на многоязыких торгах солнечного Константинополя, и в уединенных, разбросанных среди сумеречных скал варяжских поселениях. Корабельщика Сыту причисляли в Новом городе к почтенным мужам. На отцовских ладьях плавали и старшие сыновья Сыты. Отрок Садко ещё бегал в школу при Софии, учил «Аз» да «Буки», гонял с дружками голубей, прыгал с моста в волховские волны.
Хвалился Сыта своими быстрыми ладьями, гордился Сыта своими ладными сынами. Кого речной волной накрыло, кого — озерной, кого — морской. Остался один только Садко, последыш. А когда ушёл вслед за сынами и Сыта, нависло над молодым Садко ещё не молвленное, но уже замысленное горькое слово — изгой. Нависло над головой, как обух. Падёт и придавит. Накроет хуже, чем волной девятого вала. Не вынырнешь, так и уйдёшь камнем на дно. Метко краткое это слово и ведёт от доброго к худому, от жизни к смерти. Гоить ведь и означает — жить. А изгой — тот, кто изжился, изжил себя, оказался вне жизни. Без вины, а виноватый. Чужой среди своих, лишний, ненужный. Отщепенец. И метят этим словом, будто клеймом.
У княжича-малолетки умер отец, умер прежде, чем сам сел на княжество. Вот и скажут про княжича — изгой. Почему? Да потому, что никогда теперь не занять ему Княжеский стол. Не допустят дядья и двоюродные братья. Отпихнут сироту, дадут худой удел, победнее, подальше. Не будет он равным среди них, каким мог бы быть, если бы не осиротел до срока.
И холоп, выкупившийся на волю, — тоже изгой. Кажется, к добру, а не к худу повернула колея его жизни. Был рабом, стал вольным. Радуйся! Но и на воле худо, если одинок человек, как дерево среди поля, как плаватель, потерпевший крушенье средь бурной воды. Каждый может его обидеть, примучить. Никто не встанет рядом с ним плечом к плечу. Никто не заступится.
И попов сын, по лености не выучившийся в молодые годы грамоте, тоже изгой. Оно и понятно. Ни именья у него нету, как у боярского чада, чтобы жить-поживать там в довольстве и веселии, без забот о хлебе. Ни землю он не умеет пахать, как сын смерда, чтобы добывать пропитание в поте лица. Ни к рукоделью никакому не приучен, как сын ремесленника. Был бы грамотен, пошёл бы по отцовской дороге, а так останется не у дел.
Ну, а про разорившегося купца и говорить нечего. Продадут за долги его лавку, и товары, и дом, и скарб. Останется он гол как сокол. И бывшие друзья-товарищи, с кем дела вел, будут глядеть на него не узнавая.
Шептали люди, сочувственно покачивая головами, мол, вовремя умер Сыта, ушел от позора. Жалели сына его, молодого Садко.
По-настоящему и познал Садко свою беду в тот день, когда не позвали его на свой пир вощанники. Сидел, не выходя из дому. Ждал, а вдруг все же постучится в ворота посыльный, подаст бересту с приглашением: «Уважаемого Садко, сына Сыты, просят пожаловать в такой-то день, в такой-то, час в церковь святого Иоанна, что на Опоках».