Майя рядом, она вертит в руках тюбик с клеем. Она спрашивает, и это она спрашивает уже в третий раз за сегодня:
— Ты правда не можешь ему написать хороший отзыв?
— Не могу. Ей-богу, полнейшая чушь.
— А что Наташа сказала?
— Тоже чушь городила.
— А я уверена, что ты, кроме всего, еще какую-то гадость ей сказал.
— Я?
И тут уж Ключарев (он поначалу не хотел этого делать) выкладывает жене разговор со всеми оттенками. «Приглашали тебя и твою жену» и тому подобное.
Майя молчит, губы поджаты, признак глубокой обиды.
Наконец она тихо произносит:
— Мы... мы не пойдем к ней больше.
— Это уж само собой. Особенно если учесть, что нас больше не пригласят.
После ужина Ключаревы купают детей. Пока раздевали — ничего. Но в ванной младое племя, чуя какое-то скрытое нервное напряжение, разгулялось и будто обезумело, визг, крик, от всплесков вода заливала пол. Жена шлепнула Тоню, а Ключарев (независимо от жены, так уж получилось) вдруг дает подзатыльник Дениске. Дети ревут от мыла, от шлепков, от непонимания. Майя быстро обтирает их, она молчит, ни звука. А Ключарев тащит их одного за другим в постель.
Обида на Наташу (женщина задела женщину) не проходит, Майя не может заснуть. Майя лежит в постели, свернувшись в комочек, отдалившаяся, чужая.
— А чему, интересно, ты радуешься? — спрашивает она, а темнота комнаты как бы подчеркивает и повторяет вопрос.
— Я вовсе не радуюсь, — отвечает Ключарев. Ночь. И дети уже спят. Тишина.
На следующий день деликатный и мягкий Иван Серафимович входит в отдел (уже в который раз) и все тем же ровным голосом говорит:
— Виктор, вас к телефону.
Ключарев идет в кабинет начальника; вообще говоря, занимать телефон — это не порядок. Тем более, что Иван Серафимович всегда тут же выходит, чтоб дать поговорить. Ключарева больше бы устроило, если б начальник раздражался, а не выходил из кабинета с этой подчеркнутой ровностью. А звонит Володик Зарубин.
— И ты никак не можешь дать отзыв?
— Нет.
— Зря ты уперся, какого черта пускать пузыри!
— Оно как-то само получилось.
— А вот я бы дал отзыв, дурак все равно дураком останется. Я бы ему дал отзыв. Жаль, я не математик.
— Я тебе сочувствую.
А это уже звонит Логинова:
— Витя... Говорят, на тебя какой-то бзик напал?
— Да, — соглашается Ключарев.
— А ведь ты злишься. Если злишься — не прав. Хочешь расскажу, что в тебе сейчас происходит? Я разложу тебя по полочкам. И ты сразу поймешь, какой ты есть. В тебе, Витя, есть черточка...
— Ладно, ладно, — грубо обрывает Ключарев. — Я знаю, какой я.
Ключарев сидит минуту и другую, трубка положена, — в кабинете начальника пусто и тихо, Ключарев дослушивает как бы повисший в воздухе свой голос. Знаю, какой я. Тут-то и неправда. Или не вся правда. И ясно, что оно подтачивает. То есть ведь чушь, ведь наплевать, и это уж точно, что Ключарев проживет без Наташи и ее приятелей, — ан все же задело. Подтачивает. То есть начинаешь понимать, что когда-нибудь захочется же к ним пойти. Не сейчас, это понятно, что не сейчас. А как-нибудь после...
— Ключарев!.. — раздается голос Бусичкина, он просовывает голову в дверь кабинета.
— Иду, иду.
А это уже на неделе. Строгая хронология тут не существенна, но дня три или четыре прошло. Вечером. Дома. Жена Ключарева: «Я все-таки не могу поверить, не верю!» — решается позвонить Наташе Гусаровой. Сердечко Майи уже помягчело и отошло. Ключарев не вмешивается: звони... Майя начинает исподволь. Она спрашивает, не помнит ли Наташа, где, в каком месте был куплен когда-то Дениске костюмчик. «Мы с тобой вместе покупали, Наташа. Не помнишь ли, в каком это было магазине?» — «Не помню». И Наташа Гусарова, едва извинившись, бросает трубку, как раз когда Майя открыла рот для следующей фразы.
Ключарев смеется:
— Разрыв стал фактом, уже подтвержденным. Ссора на много лет. Повесть об Иване Ивановиче с Иваном Никифоровичем. — И еще, добавляя в голос нежности: — Бедненькая. И как же она не вспомнила, где находится ваш любимый магазин?.. Ай-яй-яй.
— Не юродствуй.
— Бедняжки. Получается, что теперь вы обе не помните, где продают детские костюмы.
Ключарев смеется, но то, что подтачивало, — подтачивает. И как ни верти, а с каждым часом и с каждым днем становится понятнее, что чего-то своего и близкого лишился. По своей воле или по чужой — не о том речь. Лишился. Привычек лишился. Новогодних и других вечеров в компании. Телефонных звонков. Тех самых, и, конечно, лучших, разговоров по телефону, когда просто треплешься с человеком давно знакомым, болтаешь, не подбирая слов, — и тем отдыхаешь. И конечно, Володик Зарубин. И Логиновы. Все это незаметно стало частью жизни. Лишился, а, собственно, ради чего — чего ради?
То есть надо бы объяснение. Себе самому ответ. Вот именно. Он, Ключарев, не какой-то там глобальный мыслитель, ему вполне хватило бы простенького, пусть даже старомодного ответа, дескать, претерпел ради Справедливости. То есть на этом слове он бы вполне сам с собой примирился. И даже не нужно пышности и заглавной буквы. Он бы примирился на простой, на скромненькой — просто справедливости.
Да ведь и тут натяжка. Ведь и простая-то справедливость тут не стреляет. Ведь еще в том телефонном разговоре с Наташей Гусаровой среди прочего Ключарев, и он это хорошо помнит, сказал:
— Наташа, — сказал он ей, — ну что толку в моем положительном отзыве? Ну, допустим, дам я отзыв (я не дам, но допустим). А что дальше?
— А дальше пусть тебя не волнует.
— Да оно, разумеется, не волнует, а все же интересно.
Наташа усмехнулась:
— А дальше кто-то представит к публикации. А дальше опубликуем. А дальше подберем хорошего оппонента. — И она уже с открытой злостью бросила: — Что еще беспокоит твою совесть?
— И он защитит диссертацию?
— Можешь в этом не сомневаться.
Оно, конечно, не так просто, но ведь верно и вне сомнений то, что вместо Ключарева найдут кого-нибудь еще. Он тут же вспомнил двух людей, которые тоже (по профилю работы) могли бы дать отзыв, — они не так сильно дружили с Наташей, но все же дружили, бывали у нее. Вот любому из них и дадут на отзыв. И все равно однажды это дерьмо защитится хоть так, хоть этак. И при чем здесь справедливость? Пусть даже с самой маленькой буквы — в чем она? Уж ради нее, ради этой-то, которая с самой маленькой буквы, куда полезнее поднять пьянчугу на улице. Или отдать часть зарплаты какой-нибудь бедной старухе. Но Ключарев хорошо знает, что не поднимает он пьяных на улице, да и бедные старушки могут излишне не обольщаться. Ответа нет. Еще немного, и мысль Ключарева тонет и гаснет в слишком общей постановке старинных вопросов о Добре и Зле.
И уже другой вечер, но тоже на этой неделе... Ссора с женой. Ссора на ровном месте, из ничего. Вот, дескать, и вечер выдался свободным, а пойти некуда — и все почему? — потому что он, Ключарев, поссорился с Наташей Гусаровой. Ну хорошо, пусть не поссорился, но поладить не сумел, это ведь факт.
— Действительно, — говорит Ключарев. — Действительно, маху я дал. Не захотел дерьмо выдать за прекрасную работу.
— Не впадай в геройство, — говорит жена. — Слышишь. Ненавижу впадающих в геройство. Особенно геройствующих уже задним числом, когда им крыть нечем!
— Почему же нечем?
— Потому что это дерьмо, как ты сам сказал, все равно защитится.
— Но может быть, существует инстинктивная справедливость. Есть я, человек по фамилии Ключарев, — и, соответственно моему инстинкту, есть моя справедливость...
— Ах, личная? твоя?.. А я не знала, что бывает личная справедливость.
— Ну, если ее и нет, то ее не хитро выдумать. Наконец оба обессиленно замолкают. Теорией не придешь к миру. Выдохлись, но не помирились.
— Ладно, — говорит Ключарев, улыбаясь и добрея. — Ладно тебе, старушка. — И после паузы добавляет: — А мы к сестре Анечке сходим. Не убивайся.
— Опять к сестре? Надоело! — взрывается Майя.
И уж тут Ключарев на время не слушает (отключиться — как уши заткнуть), потому что в эту минуту Майя говорит о его, Ключарева, сестре бог знает что. Бранится и наговаривает. Женская нелогичность, в сущности, и есть такие вот вспышки. В раскате эмоции Майя выдает фразу за фразой, прямо чеканка, блистательные перлы озлобленности (разумеется, о сестре Анечке она всего этого не думает и, напомни ей завтра, — удивится). Раньше Ключарев не умел такое выслушивать. Не понимал, даже спорил. Но теперь — дудки! Дыхание глубины. Многолетний опыт брака. Заслуженный опыт. При случае передать молодым... Но иронию он, понятно, сдерживает, он выжидает.
— Ладно тебе, — говорит Ключарев и мягко, и тонко, и вовремя. — Ладно, старушка.
У Майи слезы, разрядка. И понятное ж дело: пашет и пашет — и дома, и на работе, — и конечно же хочется временами куда-то пойти. Самой показаться, других посмотреть. Другие люди, другие глаза и другие слова — оно ведь ей как зеркало, женщина как-никак. Успокоившись, Майя говорит, что, разумеется, Ключарев поступил правильно и честно и что никогда больше они, Ключаревы, в тот дом ни ногой. Даже если их просить станут — ни за что.
— Ни за что!.. Ты понял? — Она остывает и уже расслабляется: — А я-то думала, что мы с ней очень дружны. Я думала, что на нашей-то женской дружбе все и держится.
— А я, — улыбается Ключарев, — был уверен, что все держится на моем личном обаянии.
— Ну ты-то преувеличивал — это понятно. А вот я не ожидала.
Ключарев закуривает, тут уж надо промолчать, преувеличивал он или не преувеличивал.
— Знаешь, — говорит Майя, — для меня все как-то разом обрисовалось. Все по-другому увиделось.
— Я тоже об этом думаю... Это у них как клан. Как неписаные правила клана.
Но жена не об этом — она о другом:
— Нет. Я о Наташе... Какая она вдруг стала вся понятная.
— Деловая женщина.
— Нет. Какая она в себе уверенная.
Домашняя тишь и плюс условный рефлекс вечернего чая делают речь Ключаревых взаимопонятной и взаимоуступчивой. Жена рассказывает о своей работе, прошел отчет. А Ключарев вспоминает, что надо закончить статью Рюрика. Он сейчас же, в ночь, ее закончит, а Майя пусть-ка сделает ему кофе.