— Что же будет теперь со мной и этими людьми?
— Решай сама, девушка, с кем из нас тебе по пути! Я должен вернуться в свою дружину. Моего русского друга Василия, который помог нам в трудный час, наши люди проводят по ту сторону Балкан. Вот эта чета новобрачных направится сегодня же морем в Галлиполи, за сотню миль отсюда, чтобы какой-нибудь сговорчивый шкипер взял их обоих на свой корабль, прошел Геллеспонт и высадил где-нибдь под небом твоей Италии. Ты можешь попытаться бежать с ними, Ева… А работорговцев мы предоставим божьему суду! Ради твоего спасения мы отменили смертную казнь вот этому предателю, и он разделит участь своих матросов, работорговцев. Я намерен по пути в Галлиполи спустить их за борт. Мы пойдем в двадцати милях от берега. Коли бог захочет — он спасет их. Или даст им утонуть, на то его воля!
— Дай мне сказать слово, Николо! — заговорил один из матросов. — Мы — люди грешные. На совести у нас немало темных дел, и пощады мы не просим. Но ты, Николо, не должен смешивать нас, матросов, вот с этим Метью Гленом. Он предал нас, своих товарищей, в ваши руки. Дай нам самим и судить его!
— Это вы сделаете в воде, — сказал Николо.
— Слушай, Николо, а не возьмешь ли ты меня в свою дружину, если там все ребята похожи на тебя? Я ведь на «Валетте» недавно, и мне там чертовски не по душе. Если возьмешь — не пожалеешь!
— А меня, Николо, — заявил старший из матросов, — лучше прикончи здесь, сразу. Я плохо плаваю, а для дружины твоей слишком стар и грешен. Незачем мне выходить с тобой в это плаванье!
Только Бобби-постник ничего не сказал. Он предпочитал купанье в обществе Метью Глена, чтобы в воде разделаться с этим франтом. Бобби смерил Глена таким взглядом, что у того сразу задергалась щека.
— Сейчас — все на борт шаланды! — приказал Константин Варгас. — Здесь не место для казней. Дорога каждая минута. Прощайте, папа Панайот, мама Анастасия. До лучших времен.
Парус развернулся, шаланда быстро набрала ход. Вскоре маленький юнга перестал различать прощальный взмахи белого платка на берегу и сквозь слезы улыбнулся своему капитану.
Для бегства с Зоей Константин Варгас выбрал лучшую из рыболовных шаланд в артели своего отца. У нее был хороший ход — даже в сравнительно тихую погоду она могла покрыть сотню миль до Галлиполи за девять часов. Но прийти туда следовало в темноте, и Константин не очень спешил. Его друг, Николо Зуриди, показывал берега родной страны Василию Баранщикову.
— Видишь, вот этот поселок у залива — это Кючюк-Чекмедже. Там, за мысом, будет Бююк-Чекмедже. Вон, вдоль моря, пошла дорога на Силиврию, родину Константина. А там, повыше, в горах — городок Чаталджа, главный город нашего санджака. Туда на днях прибыл новый начальник, офицер Дели-Хасан, чей фирман позволяет нам выход в море.
— Знал бы он, что его фирман помогает янычару Селиму выбраться из эдакой каши! — про себя пробормотал Василий Баранщиков.
Когда солнце перевалило за полдень, берег почти исчез из виду. До него было верст двадцать — двадцать пять. Полуденное марево делало берег призрачным, как мираж. Шаланда шла на траверзе Текирдага и приближалась к Газикею. Сейчас расстояние до берега начнет уменьшаться. Пришел час «божьего суда» над работорговцами.
Молодого матроса, который попросился в дружину, Николо решил не спускать в море, а провести к предводителю, чтобы испытать в первом же бою. Старшего из матросов-работорговцев решено было тоже увести в горы как пленника, чтобы не подвергать его неминуемой гибели в море. Пусть дружина решит его участь! Обоих же приговоренных к купанию, Бобби-постника и Метью Глена, снабдили ножами и несколькими червонцами. Ни тот, ни другой не просили пощады. Первым ушел за борт Бобби. Плавал он, как настоящая акула. Уйдя под воду, он долго не выныривал на поверхность, опасаясь выстрела: он судил о людях по себе! потом, проводив глазами парус, выбрал направление, перевернулся на спину и, чуть шевеля ногами, стал двигаться к берегу. Ветер ему помогал, но пловец решил не торопиться: выйти на берег можно было только в темноте.
Через пятнадцать минут окунулся в море и второй осужденный, Метью Глен, или, точнее, Матиас Гленский. С борта долго еще видели в волнах его рыжеватую голову. Шансов спастись у этого пловца было мало: он уже начинал толстеть, изнеженное тело отвыкло от усилий. Вот уже потеряна из виду его голова… Никто из оставшихся на борту так никогда и не узнал, какая участь постигла в море этого человека…
А спасенная пленница лишь теперь поняла окончательно, что за судьба ждала ее в Стамбуле. И когда ей опять предложили разделить с Константином и Зоей риск ночного побега через Дарданеллы на чужом корабле, она, подумав, отказалась, поглядевши в глаза Николо Зуриди. Ведь она была теперь совсем одна на свете, а горная Греция… разве она хуже прекрасной Италии?
ДОРОЖЕНЬКА ДАЛЬНЯЯ
«Язык до Киева доведет»
Новые греческие друзья помогли Василию Баранщикову выбраться с побережья Мраморного моря на адрианопольскую дорогу. Горными тропами они проводили Василия до переправы через речку Эргене и вывели в долину Марицы. Здесь беглец простился со своими спутниками: те переплыли Марицу на челне, чтобы углубиться в Родопские горы, а Василий Баранщиков, едва опомнившись от пережитых треволнений, остался один на большой дороге, в тридцати верстах от города Адрианополя, или по-турецки Эдирне. Беглец отнюдь не чувствовал себя покинутым: он теперь отлично знал, кого и где разыскивать в древнем граде, второй столице Османской империи.
И даже идти пешком по солнцепеку пришлось недолго! Когда Василий догнал пару длиннорогих, мохнатых буйволов, впряженных в небольшую турецкую арбу, старик-возница жестом пригласил путника занять место в повозке рядом с собою. Не останавливая буйволов, старик подгреб к задку арбы сенца, бросил поверх него кошму верблюжьей шерсти и даже пособил Василию перебраться через высокую деревянную спинку. Возница оказался чифчией — турецким крестьянином-земледельцем из Чорлы.
— Сидеть лучше, чем идти, хотя хуже, чем лежать! — сказал он доброжелательно. — Откуда бредешь, путник? Наверное, грек с Фанара?
Беглец добросовестно повторил все, что ему подсказали Панайот Зуриди и поп Иоанн. Дескать, он грек, по имени — Михаил, афонский монастырский послушник, торгует крестиками, иконками и ладанками, собирает доброхотные даяния с мирян в пользу обители.
При этом Василий указал собеседнику на свою холщовую сумку с некоторым количеством богоугодного товара. Поп Иоанн предусмотрительно снабдил Василия этой сумкой со всем содержимым, оставив, правда, у себя кошелек с янычарскими пиастрами. Карманы у Василия почти опустели.
Старый турецкий крестьянин покосился на «амулеты» и сразу поинтересовался, не обладают ли они и лечебными свойствами — жена мучается зубной болью.
— А много ли у тебя всех жен-то? — поинтересовался Баранщиков.
— Одна.
— Что ж так мало? Скучно тебе небось с одной?
— Шутишь ты, путник Михаил! Разве бывает у бедняка много жен? Это только у богатых, а бедный не знает, как одну-то прокормить. Одеть надо, лечить вот тоже надо. Ребятишек кормить надо.
— Твои-то ребятишки, наверное, уже выросли давно.
— Выросли! Было два сына — обоих русские убили на войне, десять лет назад. Чифт[33] совсем плохой стал. Буйволы худые, старые, не тянут. Субаши[34] у нас — настоящий шайтан, хуже последнего гяура. Требует с нас, чифчиев, джизирь[35] даже за маленьких детей. Не сделал я ему подарка, проклятому субаши, так он солдата привел ко мне на постой. Самим нам со старухой житья нет, говорит — корми еще и солдата. А чем кормить солдата, если каждый день четыре часа нужно отработать для тимарли.[36] А тут еще старуха заболела… Ты дай мне, Михаил, амулет от зубной боли для нее. Дашь, а?
Василий порылся в суме, выбрал ладанку с «чудотворными» мощами (цена — десять пиастров!) и протянул старику.
— Поможет? — с надеждой спросил тот.
— Должно помочь! — неуверенно отвечал «чудотворец».
— Рахмат, кунак!
Старик поглубже спрятал «амулет» и на радостях даже подстегнул буйволов ременным бичом. Это не произвело на быков ни малейшего впечатления. Однообразное поскрипывание плохо смазанных осей клонило Василия в сон. А турецкий возница все бормотал рядом о своих заботах, о шайтане-субаши, о жадном владельце тимара — тимарли, богатом помещике, живущем в Стамбуле. Десять лет назад этот хозяин тимара снарядил для султанской армии двадцать боевых всадников, все из сыновей чифчиев, самый цвет села. И ни один из двадцати не пришел назад к своей семье, все полегли за Дунаем, от русских пуль и штыков…
…Когда Василий проснулся, арба оказалась распряженной на речном берегу, буйволы недвижно стояли в воде, хозяин повозки сидел на камне и сосредоточенно, со всех сторон, натирал чесноком сухую корку. А над собственной головой Баранщиков увидел нечто вроде полога, сооруженного с помощью палки и тряпья для защиты спящего от солнца.
— Сладко ты спишь! — сказал старик. — Значит, имеешь спокойную совесть и живешь без заботы. Подкрепись лепешкой с чесноком, больше у меня ничего нет.
Василий огляделся. В просторной долине раскинулся большой восточный город, напоминающий своими строениями Стамбул. Арба остановилась у самого слияния двух рек — Марицы и Тунджи. Лесистые горы казались очень близкими, солнце уже клонилось к их вершинам. Там, где оно собиралось сесть, зеленела еще одна красивая долина — ложе реки Арды. Справа, над крышами городских домов, высились колокольни христианских церквей и минареты многих мечетей. Сразу бросился в глаза огромный купол мечети Селимье, похожей на константинопольскую Айю-Софию. Но здешняя, адрианоп