Ярко светило солнце, и небо над головой показалось мне просторнее, чем было.
— Бога нема! — завопил я на всю улицу и увидел на заборе рыжего Илюху. Он смотрел на меня, испуганно вытаращив глаза. Челюсть у него отвисла.
— Ну, чего уставился? Нема твоего бога, и ангелов нема!
Илюха хотел перекреститься, но от страха не сумел, спрыгнул с забора и пустился наутек.
— Держи Илью-пророка! — закричал я вдогонку и, веселый, побежал через дорогу к Ваське.
Но вдруг у Васькиной калитки я с разбегу чуть не ткнулся в живот Загребаю. Городовой сцапал меня за шиворот:
— А ну стой! Это кто тебе сказал, что бога нема? Идем к отцу!
— Я больше не буду, дяденька…
— Врешь… Ишь разбаловались — бога нема! Отвечай: православный?
— Православный.
— А ну перекрестись!
Я торопливо осенил себя крестом раз, и другой, и третий.
— Скажи: «кукуруза».
— Кукуруза.
— Прочитай «Отче наш».
Я затарахтел заученное:
— Отче наш иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя…
— Стой!.. Понял теперь, что бог есть?
— Понял…
— Хочешь его увидеть?
— Х-хочу, — машинально пробормотал я.
Внезапно городовой поднес к моему лицу огромный волосатый кулак.
— Вот бог, видел?
Я молчал, глядя на грязный, пахнувший солеными огурцами кулак. Городовой держал его у самых моих бровей, закрыв от меня весь свет.
— Что это? — спросил он грозно.
Я не знал, как отвечать. Городовой закричал:
— Я спрашиваю, что это?
— Б… бог, — испуганно выговорил я.
— То-то же… Я тебе покажу, бога нема! Ишь интильгенты!
Городовой дал мне подзатыльник, и я помчался что было духу к Ваське.
Глава третья
КРАСНЫЕ МАКИ
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
1
Миновала зимушка-зима; отсвистели вьюги, растаяли надоевшие за зиму, покрытые копотью серые равнины снега в степи за поселком.
Пришла весна.
По крутым склонам каменного карьера снежной россыпью, белым кружевом цвели заросли дикого терна. Чуть подальше, где спускались к речке еще не зазеленевшие огороды, за низкими заборами отцветали абрикосы, вишни, сливы. Земля под ними была усеяна душистыми лепестками. В густой листве сиреневых кустов звенели синицы, пели зяблики, порхали щеглы. От речки доносилось кваканье лягушек, с утра до ночи звучал их разноголосый хор. Не было сил удержаться — манило в степь.
С весной пришла к нам радость — вернулся отец.
Всю зиму он скитался где-то по рудникам: искал работу, да напрасно. С тех пор как отцу выдали «волчий билет», его нигде не принимали. И что это был за билет? Куда отец не придет, ему говорят: «Проваливай. Хорошо «Марсельезу» поешь, пойди еще попой».
Так и воротился отец ни с чем, худой, бородатый. Пиджак на нем был драный, а сапоги ношеные-переношеные, какие-то рыжие, со стоптанными каблуками и без подметок. Если бы отец не улыбнулся, входя, мы с мамкой не узнали бы его.
Гостинцев отец не привез. В пустых карманах пиджака я только и нашел огрызок карандаша да за подкладкой нащупал пачку каких-то красных листков с надписью: «Российская социал-демократическая рабочая партия». Я украдкой вынул один. На листке был стишок:
Царь ты наш русский,
Носишь мундир прусский.
Все твои министры
На руку нечисты.
А все сенаторы
Пьяницы и воры,
Флигель-адъютанты
Дураки и франты.
Сам ты в три аршина
Экая скотина…
Дальше прочитать не удалось: вошел отец. Я успел положить листок обратно за подкладку, а в пиджаке запутался.
— Воришку поймал, — весело проговорил отец, входя. Он был добрый, чувствовалось, что соскучился по нас — Ты что в чужих карманах ищешь?
— Обещал гостинца привезти, а сам не привез, — притворился я обиженным.
— Гостинец надо заработать. Отгадаешь загадку — получишь гостинец.
— Какую загадку?
— Ну слушай и отгадывай. Первая загадка такая: «Ударю булатом по каменным палатам, выйдет княгиня, сядет на перину»…
Пряча в усах усмешку, отец не спеша достал кисет, свернул цигарку, вынул кремень, фитиль, огниво, ударил раз-другой по кремню и начал раздувать искру.
— Отгадал? — спросил он, прикуривая.
— Нет.
— Плохи твои дела… Ну, тогда отгадывай вторую: «Лежит брус через всю Русь, а как станет — до неба достанет». Отгадывай.
— Не знаю.
— А ты подумай.
— Я уже думал.
— Эх ты, отгадчик…
Отец вынул из жилетного кармана кусок сахару, завернутый в лоскуток, и отдал мне.
— Грызи… А загадки мои простые. Первая — кремень, огниво, искра. Вторая — дорога. Пролегли дороги через всю Русь — не измеришь их, не сосчитаешь. Сколько ни ходи — не исходишь. Каждый человек выбирает себе дорогу и шагает по ней через всю жизнь. И у тебя будет своя дорога…
В голосе отца слышалась грусть, будто ему было жалко меня. Папка, папка, я и сам его жалел, прижался плечом к его худому плечу, и так мне стало хорошо! Я любил, когда отец бывал дома, но такое редко случалось.
А в тот день мы были с ним вместе, лежали за сараем в траве, и он рассказывал мне про дальние города, про шахтеров, которые живут там.
Счастье мое оборвалось неожиданно. Вечером нагрянула полиция. Мы только сели ужинать, как в дверь громко застучали. Отец выхватил из пиджака красные афишки и сунул их в рукомойник. Лишь тогда он открыл дверь, и в землянку, гремя саблями, вошли городовые.
Первым шагнул через порог полицейский пристав, весь в золотых пуговицах, с шашкой на боку.
— Руки в гору! — скомандовал он.
Отец поднял руки, и его стали обыскивать.
Мать как сидела на табуретке, так и окаменела.
Трое городовых начали распарывать подушки, по полу рассыпались перья. Городовые становились сапогами на кровать и шарили за иконами. Потом один перекопал шашкой одежду в сундуке. Раз десять прошли они мимо рукомойника, но никто не догадался приоткрыть крышку. Во время обыска во дворе толпились люди и заглядывали в окно. Полиция отгоняла их.
Пристав, заморившись, хотел сесть на табуретку, но она под ним сломалась.
— Политикой занимаешься, а табуретки исправной нет! — сердито пробурчал пристав, поднимаясь с пола с помощью городового.
Больше он не стал садиться и стоя допрашивал отца:
— Где ваш главарь из Петербурга по кличке Митяй?
— Не знаю такого, — отвечал отец и хотел погладить кошку, но пристав отшвырнул ее ногой.
— Ты, Устинов, дурака не валяй, все равно его найдем, а ты в кутузке насидишься. Я всех ваших главарей знаю: и Преподобного, и Митяя, и Богдана… Скоро всех переловим, так и знай.
Я испугался: Богданом подпольщики называли моего отца. Почему же пристав не схватил его и не закричал: «Держите, вот он, Богдан!» Значит, не знает пристав, что у отца такое прозвище, не знает! — радовался я.
У пристава были рыжие, почти красные усы. Они торчали в стороны, как две морковки, противно смотреть. Отец отвечал угрюмо:
— Власть ваша, господин пристав, делайте что хотите. Мы, рабочие, люди подневольные. У нас крылья связаны.
Пристав постучал по краю стола пальцем и сказал:
— Смотри, как бы твои крылья не оказались скованными. И не погнали бы тебя в Сибирь в кандалах.
Пристав не спеша прошелся по комнате, потом вернулся к отцу и ласково положил ему руку на плечо:
— Ты, Устинов, хороший кузнец. На заводе про тебя говорят, что таких кузнецов по всей России не сыщешь. Бросил бы ты заниматься политикой. У тебя семья, сын растет, ишь какой хороший пацан. Сгубишь ты ему жизнь. Брось это дело и живи по-божески. Я за тебя господину Юзу словечко замолвлю, жалованье прибавят, квартиру дадут.
Отец тяжело поднялся:
— Вы зачем пришли, господин пристав? Обыск делать? Так делайте.
Пристав рассердился и зашагал к двери. У выхода он обернулся и, угрожающе держа руку на сабле, сказал:
— Насчет завтрашнего дня предупреждаю: никто из дому не выйдет. Ничего не будет с того, что вы задумали. Так и передай своим.
Отец запер за полицейскими дверь на крючок и только тогда вынул из рукомойника тайные листки.
Мать так перепугалась полиции, что и убирать не стала. Мы легли спать среди разбросанных вещей. Отец и мать шептались.
Я слышал, как она сказала:
— Против кого идете, подумай-ка! Царь всех вас погубит.
Отец ответил:
— Неправда, народ как туча, в бурю все выльет.
«Пропадет отец, погубит его царь, — думал я, — заберут на войну, а там, известное дело, — останется отец без ног… Дали бы мне царя на расправу, я бы сначала огрел его палкой по голове, потом штыком в пузо ткнул, взял бы клещи да за ухо щипнул. Запросил бы царь: «Отпусти душу на покаяние!»
Всю ночь снились тревожные сны, а утром, чуть солнце заглянуло в окошко, я подхватился. Дверь оказалась запертой снаружи на щепку. Ни отца, ни матери не было. Я испугался: значит, пристав запер меня, а отца с матерью увел.
Я с размаху ударил плечом в дверь и сломал щепку.
По улице, побалтывая ременными плетками, гарцевали верховые казаки, наверно, следили, не вышел ли кто из дому.
Спрятавшись за калиткой, я подождал, пока они проедут, и помчался через дорогу к Анисиму Ивановичу.
У них дверь была открыта. Наверно, тоже сломали запор. Анисим Иванович, куда-то собираясь, надевал чистую сорочку. Он был веселый. Тетя Матрена и Васька успокоили меня: оказывается, мамка моя ушла на базар, а куда делся отец, они сами не знали.
— Дядя Анисим, что это? — спросил я, увидев у старика на груди красную ленточку, пришпиленную булавкой.
— Это? — Он провел корявой ладонью по ленточке. — Это, Леня, знак свободы.
— Зачем?
— День сегодня такой.