Алдым балта,
Салдым тамга,
Имянга тугель талга.
Четвертым подполковником Васька назначил Алешу Пупка. Алеша был очень бедный. Штаны, сшитые из мешка, продырявились на коленках, а сбоку, наискось, виднелось клеймо, которое можно было прочитать издалека: «Пшено».
Алеша редко бывал с нами, потому что ему приходилось добывать пропитание для больной матери. У Алеши был красивый голос, и он знал много песен. Он бродил по улицам, мимо землянок, посадив к себе на плечи верхом маленького братишку и придерживая его рукой за пятку. Другую руку он протягивал за милостыней и пел такие грустные песни, что сердце сжималось:
А брат твои давно уж в Сибири,
Давно кандалами звонит…
Пел он и шахтерские песни — про коногона, про то, как Маруся отравилась, но особенно трогала меня арестантская песня:
Далеко в стране иркутской,
Между двух огромных скал,
Обнесен большим забором
Александровский централ.
На переднем на фасаде
Больша вывеска висит,
А на ей орел двуглавый
Позолоченный блестит…
Алеша так трогательно пел эту песню, что хозяйки выходили за калитку и подолгу слушали, вытирая слезы фартуками. Женщины выносили ему из землянок что у кого было.
Сегодня Алеша пришел только затем, чтобы отплатить своему заклятому врагу — Сеньке Цыбуле.
Появился у Васьки и пятый подполковник — Пашка Огонь с Пастуховского рудника. Тот узнал на базаре, что мы будем драться с кадетами, и пришел со своими ребятами на подмогу.
— Молодец, шахтер, — сказал Васька и похлопал Пашку по плечу, займешь со своими ребятами правое крыло.
— Есть, слухаюсь! — ответил Пашка и взял под козырек.
3
Подготовка к наступлению была закончена. Тоньку отстранили было, но она так заныла, что Васька не выдержал и назначил ее сестрой милосердия.
Грозная наша армия высыпала на пустырь. С горы доносился воинственный гул.
Мы знали: пощады в этом бою никому не будет.
Наша вражда с кадетами тянулась с давних времен, хотя причиной предстоящего боя была ссора в церкви.
Произошло это в прошлое воскресенье.
В церкви, как всегда, было торжественно и празднично. Тысячи огоньков от лампадок и свечей отражались в люстрах, в серебряных крестах, в позолоте икон, все вокруг сверкало, как в солнечный день. В церкви плавал аромат ладана. На клиросе церковный хор пел: «Победы Временному правительству на сопротивные даруя…»
Гнусавил поп, заглядывавший в огромную медную книгу, а мы с нетерпением переминались с ноги на ногу, ожидая причастия сладким вином, из-за которого мы и пришли в церковь.
От скуки я то затыкал, то открывал уши, отчего получалось сплошное «ува-ува…».
Когда мне это надоело, я занялся другим: зажмуришь левый глаз — видно алтарь и попа, правый — виден хор. Потом я начал разглядывать людей.
Спереди стоял отставной генерал помещик Шатохин с женой, толстой и румяной старухой. В церкви было тесно, но позади генеральши на целую сажень никто не стоял, потому что на каменном полу лежал длинный хвост ее платья. Молящиеся боялись наступить на него. Рядом с генералом выпятил грудь плюгавый юнкер, державший на полусогнутой руке военную фуражку с кокардой. За его спиной молился жирный колбасник Цыбуля.
У входной двери понуро стояли рабочие в чистых рубашках, с новыми картузами в руках, бедные женщины, солдаты-калеки.
Генерал Шатохин в торжественной тишине оглушительно сморкался в большой белый платок. Рядом с его ногами, обутыми в зеркальные штиблеты, чернели наши грязные, покрытые цыпками, босые ноги. Невдалеке, возле высокого, закапанного воском медного подсвечника молились наши исконные враги — кадеты. Они с презрением поглядывали в нашу сторону и незаметно подвигались к алтарю, не желая уступать нам очередь во время причастия.
Васька следил за ними исподлобья и подталкивал нас вперед.
Вдруг от кадетов отделился маленький шкетик в кадетской форме и на цыпочках прошел мимо, больно наступив мне на ногу.
— Уходи отсюда! — угрожающе шепнул он и стал позади.
Другой, с широким носом, толкнул меня в бок, а третий, огромный верзила, подошел и стал впереди, заслонив собой алтарь и попа.
В это время хор грянул: «Тело Христово приимите, источника бессмертного вкусите». Поп вынес из алтаря золоченую чашу и блестящую ложечку.
Мы ринулись вперед. Васька схватил за полу длинного кадета и, оттянув его назад, шагнул к попу.
Кадет разозлился и, когда Васька наклонился для благословения, чем-то уколол Ваську сзади.
Васька вздрогнул и поддал головой чашу, которую поп держал в руке. Вино плеснулось и облило золоченую ризу.
— Кровь Христову разлили!
Молящиеся заволновались.
— Богохульники!..
— Тикай! — крикнул мне Васька и бросился к выходу.
Я побежал за ним, ныряя в щели между молящимися.
Позже мы узнали, что кадетов, виновных в пролитии «крови Христовой», высекли розгами.
С того дня нам была объявлена война. Если кто-нибудь из наших попадался в центре города, кадеты ловили его и, прежде чем предать пленного лютой казни, спрашивали: «Кадет или нет?» Скажешь «нет» — побьют, скажешь «кадет» — тоже отлупят. «Не ври, у нас нищих нет». Враги, насмехаясь, заставляли нас есть землю, грызть камни, спускали на нас цепных собак.
Мы тоже не оставались в долгу и, если на окраине попадался кадюк, давали волю кулакам. Но кадетам незачем было ходить на окраину, а мы каждый день бегали в город, потому что там были киноиллюзион и цирковой балаган, поэтому нам попадало чаще. Кадеты просто-напросто не давали нам жить. Если к этому прибавить, что они стояли за войну, а потом и царя откуда-то выкопали, мы не могли стерпеть такое. Тогда и решил Васька свергнуть кадетов, отнять у них власть.
4
И вот пробил час расплаты.
Кадеты кинулись в наступление первыми. Их было человек сто. Враги шли с горы стройными рядами, уверенные в себе. Чувствовалось, что они на кого-то надеялись и этот «кто-то» был временно припрятан.
Впереди с топориком в руках шагал колбасник Сенька. Справа от него коренастый гимназист с царским флагом.
У каждого кадета сбоку висела сумка с камнями. Враги надвигались сплошной стеной, и от этого становилось не по себе. Васька воинственно взмахнул железным крюком.
— Флаг вперед! — скомандовал он. — Не бойсь!
Кадеты приблизились настолько, что можно было разглядеть выражение лиц. Обе армии остановились. Началось, как всегда, с обидных песенок-припевок. Кадеты начали первыми. Сенька запел хриплым голосом:
Пароход идет
Мимо пристани,
Будем рыбу кормить…
Сенька подал команду, и кадеты дружно выкрикнули:
Коммунистами!
Васька отдал приказ Алеше Пупку:
— А ну, отвечай буржуям!
Алеша вышел вперед и запел:
Николай любил малину,
А Керенский виноград.
Николай пропил Россию,
А Керенский Петроград.
Частушка задела кадетов, и они перешли на оскорбления. Начал колбасник:
— Эй, голоштанники! Заплатки с лоскутами разговаривают!
— Продай колбасы вонючей! — отвечал ему гречонок Уча.
— А ты грек — соленые пятки!
Сенька взмахнул топориком:
— Запасайтесь гробами, сапожники! — и скомандовал: — По большевикам, ро-о-та, или!
Сенька первым кинул в нас чугунную плитку, за ним последовали остальные.
— Бей рабочих и крестьян!
— Лупи шаромыжников! Ура!
Лавина камней обрушилась на наши ряды.
Камни со свистом пролетали у нас над головами, рикошетом отлетали от земли и ранили ребят.
Наши выкатили пушку, но старые подтяжки подвели, и «снаряды» падали, не долетая до врага.
Я оглянулся и увидел, как некоторые из нашего войска попятились, как трусливо присел в канаву Илюха.
— Вася, наши тикают!
Он оглянулся и взмахнул железным прутом:
— Не отступать! — И бросился вперед, пряча голову от летящих камней, отскакивая или подпрыгивая, если камень пролетал понизу.
Пашка Огонь бесстрашно следовал за ним. Уча надел на голову старое ведро и запрыгал навстречу каменному ливню. О ведро ударялись камни, разбрызгивая ржавчину, но это не задерживало Учу. Васька раздавал удары направо и налево.
Я смотрел, как храбро дерется Васька, и мне сделалось стыдно, что я опять робею, вспомнил нашу клятву на костре и почувствовал, как во мне что-то зажглось.
— Не отступать! За мной! — крикнул я, и мне стало совсем не страшно. Нагнув голову и зажмурившись, я бросился в самую гущу врагов.
Началась рукопашная.
В это время появился всадник на белом коне. Он вертел над головой сверкающей шашкой и что-то кричал. Ко мне донеслись слова:
— Господа, война до победного конца! С богом, вперед!
Я узнал того самого кадета, с которым столкнулся в его доме в день свержения царя. Теперь, с шашкой, он казался еще страшнее. Голос у него был властный — не хочешь, испугаешься.
Кадет с ходу въехал в самую свалку, высоко поднял шашку.
— Да здравствует Александр Федорович Керенский! Ура! — выкрикнул он и чуть не упал с лошади, которая, испугавшись чьей-то палки, отпрянула в сторону.
Кадет сильно натянул повод и успокоил коня. С важным видом он подъехал к Ваське. Мы замерли. Остановились и враги.
Перед армиями лицом к лицу встретились двое командующих.
Кадет привстал на стременах, оглядел нас и спросил:
— Ну-с, кто тут свободы хотел?
Мы молчали.
Кадет вскинул шашку и повторил:
— Подходите, буду свободу выдавать!
Сенька, стоявший позади, хмыкнул в кулак.
Кадет все время делал вид, что не замечает Ваську. И вдруг, будто нечаянно увидел, посмотрел на него свысока, скривил губы в усмешке. Острым концом шашки он поддел и сбросил с Васькиной головы картуз.
— Это ты, что ли, сапожник Васька? А ну, повторяй за мной: «Да здравствует Александр Федорович Керенский!»