На углу нашей улицы торговала семечками бедная бабушка Ивановна. Я подошел к ней и, стараясь быть строгим, спросил:
— Товарищ бабушка, почем семечки?
Должно быть, старушке тоже нравилось это слово. Усмехаясь, она протянула мне горсть семечек:
— Возьми, сыночек, лузгай, сиротка.
Однажды я встретил Алешу Пупка. Было уже начало зимы, а он шел без шапки, втянув голову в воротник рваного женского сака. Я остановил Алешу и спросил:
— Почему ты без шапки, товарищ?
— Нема, — тихо ответил Алеша, — порвалась шапка.
— Бери мою, — предложил я, снимая драный картуз без козырька.
Алеша ответил:
— Обойдусь, спасибо… товарищ. — И мы улыбнулись друг другу, согретые этим словом.
Вся жизнь переменилась в городе. Бедняки переезжали в дома богачей. Мы тоже могли переехать, но Анисим Иванович сказал, что пусть сначала переедут те, кто больше нуждается. А потом и мы бросим свои лачуги. Васька сказал, что теперь кто был ничем, тот станет всем!..
Не хватало дня, чтобы успеть увидеть все интересное. Давно нужно было поглядеть, как дядя Митяй — наш председатель Совета рабочих и солдатских депутатов — заседает в Совете. Хотелось заглянуть в банк. Анисим Иванович теперь стал комиссаром финансов. Он уже не ползал на своей тележке, а ездил на линейке, запряженной буланой лошадкой. Через плечо на тонком ремешке он носил наган, чтобы охранять народные деньги. И я представлял себе, как Анисим Иванович сидит возле дверей банка, набитого деньгами до потолка, держит в одной руке наган, а в другой — саблю: попробуй-ка сунься за денежками. Теперь они народные: хотим тратим, хотим нет. Довольно богатеям набивать карманы деньгами.
Каждый день появлялось что-нибудь новое. То в бывшем Благородном собрании открывали рабочий клуб. То на Пожарную площадь заводские парни и девушки сносили иконы, сваливали их в кучу и под пение «Интернационала» сжигали. (Мы с Васькой тоже сняли и забросили в костер свои медные крестики. Бога нет, чего дурака валять!) То в бывшей судебной палате именем революции судили колбасника Цыбулю.
Все было по-новому и все радостно!
Только один раз мне стало горько, когда я увидел, как на главной улице рабочие срывали старые эмалированные таблички «Николаевский проспект» и прибивали новые: «Улица рабочего Егора Устинова». Вывески были деревянные, плохо оструганы. И пусть мне было грустно, а все-таки не забыли рабочие моего отца…
Полно было новостей на заводе. Управляющим рабочие выбрали Абдулкиного отца — дядю Хусейна. Сбегать бы да поглядеть хоть в щелочку, как он управляет заводом…
Говорят, отобрали имение у генерала Шатохина и землю роздали крестьянам. Я порадовался за деда Карпо. Ему, наверно, столько земли теперь дали, что за день не обойдешь.
2
По дороге в центр города мне встретилась колонна рабочих. Вместо винтовок они несли лопаты, пилы, кирки и, шагая в ногу, дружно пели:
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.
«Братский союз и свобода»
Вот наш девиз боевой.
Впереди плыл, надуваясь ветром, красный флаг. Он весело похлопывал о древко, будто хотел взлететь в голубое небо. Я видел, как рабочие свернули в боковую улицу, ведущую к заводу. Вот скрылась за домами последняя шеренга, и только доносились слова песни:
И водрузим над землею
Красное знамя труда!
Из разговоров на улице я узнал, что это был первый коммунистический трудовой отряд. Оказывается, вышел новый закон: «Кто не работает, тот не ест!» Мне, когда я услышал об этом, стало совестно: я вчера и сегодня ел хлеб и даже тюрю и узвар пил, а работать не работал. Я не знал, что так стыдно, если обедать бежишь скорее, а сам не работаешь. «Назло теперь не стану есть, а буду только работать!» — решил я.
В городе, в бывшей лавке Цыбули, открыли потребительскую кооперацию. Возле нее стояла длинная очередь за хлебом. Где-то здесь должен быть Васька.
Женщины, закутавшись в платки, сидели на скамеечках, принесенных из дому, лузгали подсолнухи и рассказывали о том, как сегодня ночью у богатея Цыбули в яме под сараем нашли сто мешков муки и сколько-то много пудов конфет. Совет рабочих депутатов приказал раздать конфеты детям, а кроме того, по фунту муки.
Узнал я из разговоров в очереди и о том, что за станцией Караванной идет бой красногвардейцев с калединцами и что туда поскакал на лошади председатель Совета, наш дядя Митяй, товарищ Арсентьев…
Ваську я нашел в середине очереди. Здесь уже были Уча, Илюха и сын конторщика Витька Доктор.
Хлеб еще не привозили. Стоять в очереди долго, и мы решили пойти в Совет, узнать, верно ли, ходят слухи, что скоро откроется школа для детей рабочих.
В очереди мы оставили Илюху, передали ему свои хлебные карточки, а сами пошли в Совет.
По главной улице разъезжали конные красногвардейцы. Они были одеты кто как: в пиджак, в пальто, в шинелях. Сбоку на поясах висели разные шашки: у одних — загнутые на конце, точно колесо, у других — прямые, у третьих — самодельные, без ножен. За спинами покачивались винтовки, кони весело гарцевали — приятно было смотреть на красногвардейцев.
На длинном заборе поповского дома мы увидели лозунг, написанный красной краской:
«Октябрьская революция рабочих и крестьян началась под общим знаменем раскрепощения…»
Мы шли вдоль забора и читали пятисаженную надпись. Прочитав одну строчку, мы вернулись и принялись за другую.
«Раскрепощаются крестьяне… солдаты и матросы… Раскрепощаются рабочие… Все живое и жизнеспособное раскрепощается от ненавистных оков».
Уча стукнул костылем в то место, где стояло слово «оков», и спросил:
— А что такое «оковы»?
— Кандалы, — объяснил Васька, — помнишь, как Абдулкин отец из тюрьмы в цепях вышел?
Уча нахмурил угольные брови, поднял камень и запустил им в дом колбасника Цыбули. Камень, не долетев, упал в снег около забора.
В Совете рабочих и солдатских депутатов в просторном зале толпилось много народу: женщины с грудными детьми, рабочие, девушки в красных косынках. Всюду стоял гомон, треск каких-то машинок.
На столах, поставленных в беспорядке, виднелись таблички: «Продкомиссар», «Отдел по борьбе с контрреволюцией», «Народное просвещение».
За самым дальним столом в углу, где стояло пробитое пулями, знакомое мне, сшитое мамой, красное знамя со словами: «Это будет последний и решительный бой!» — мы увидели Анисима Ивановича. Перед ним красовалась табличка: «Уполномоченный финансов».
Положив тяжелые руки на стол, Анисим Иванович спорил с Абдулкиным отцом — управляющим заводом.
— Давай три миллиона, ничего я знать не хочу! — требовал дядя Хусейн.
— Нема же денег, — отвечал Анисим Иванович, — не веришь, вот тебе ключ от кассы — проверь.
— Не хочу я проверять! Я должен пустить завод, а жалованье рабочим нечем платить.
— Ну а я что могу поделать? Все мы сейчас работаем бесплатно: и я, и ты.
— О себе не говорю, а рабочим нужно платить, понимаешь?
— Понимаю, а ты пойми, что денег в банке нема: буржуи увезли с собой все деньги.
Анисим Иванович повернулся к соседнему столу с табличкой: «Реквизиционный отдел», за которым сидел матрос с шахты «Ветка».
— Слушай, товарищ Черновол, нельзя ли потрясти богатеев насчет денег?
Матрос, тихо разговаривавший о чем-то с группой вооруженных рабочих, ответил:
— Трясем, товарищ Руднев. Клянутся всеми святыми, а деньги прячут. Но ты, товарищ комиссар, не горюй, для рабочих мы денег найдем.
Когда дядя Хусейн ушел, мы протиснулись к Анисиму Ивановичу.
— А вам чего, шпингалеты? — спросил он с доброй улыбкой.
— Дядя Анисим, верно, что у нас школа будет? — спросил Уча.
— Это не по моей части, хлопцы. Во-он туда идите, третий стол от двери.
Уча поскакал на костыле туда, где виднелась табличка: «Народное просвещение», и тотчас вернулся, громко крича:
— Будет! Сказали, будет!
Шумной ватагой мы высыпали на улицу и у входа столкнулись с Абдулкой.
— Хлопцы, айда на завод! — сказал он, с трудом переводя дыхание. Там народу тьма собралась, духовая музыка играет.
Мы прислушались. В самом деле, где-то далеко лязгали звонкие литавры, доносился рык басовой трубы.
3
Чтобы не обходить далеко, мы перелезли через забор. Завод теперь наш — кого бояться!
Абдулка сказал, что люди собрались около доменных печей. Туда мы и устремились.
Первым на нашем пути стоял прокатный цех — огромное безлюдное здание. Сквозь прорехи в крыше на железный пол падали холодные косые снопы солнечного света. Так просторно вокруг, так весело на душе! Захочу вот и стану работать в каком угодно цехе — теперь наш завод, пролетарский!
За прокаткой стояли на путях потухшие заводские паровозики-«кукушки», сплошь занесенные снегом. Мы обогнули высокую, пробитую снарядом кирпичную трубу кузнечного цеха и вдали, у подножия доменных печей, увидели большое скопление народа. Пестрели красные косынки женщин, одетых в телогрейки.
Обгоняя друг друга, мы подбежали и протиснулись в самую гущу толпы, поближе к железной бочке — трибуне.
Выступал молотобоец Федя. После гибели отца Федя жалел меня: часто заходил к Анисиму Ивановичу и совал мне то ломоть кукурузного хлеба, то кулечек с сахарином. При этом он гладил меня по голове и говорил: «Живи, Леня, на свете, на страх врагам живи!..»
Сейчас Федя стоял над толпой и выкрикивал:
— Товарищи! Республика Советов находится в смертельной опасности. У нас нет денег, нет хлеба, нет угля. По всей России заводы и фабрики стоят, шахты затоплены. Нам нужно скорее пустить доменную печь, нужно делать оружие для защиты добытой кровью свободы. Нам не на кого надеяться, товарищи. Мы должны начать работу и, пока нет денег, работать бесплатно, на пользу революции!
Взметнулось громогласное «ура», тучи галок, сидевших на вершинах домен, взлетели и загорланили, кружась над печами. Заиграла музыка. Федя что-то еще говорил, но уже ничего не было слышно.