БОГ
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами.
Грозите свирепо тюрьмой, кандалами,
Мы вольны душою, хоть телом попраны.
Позор, позор, позор вам, тираны!
1
Поплыли над землей осенние тучи, мокрые, растрепанные. Они так низко нависли над поселком, что цеплялись грязными космами за деревья. Темно и тесно стало жить. Дни и ночи хлестал холодный дождь с ветром.
Как ни помогал мой отец Анисиму Ивановичу, семья их бедствовала. Часто у них не было в доме даже ведра угля, чтобы растопить плиту. Пришлось Васе определиться на работу.
Сначала его не принимали. Мастер и слышать не хотел, чтобы взять на завод такого маленького. Тогда люди посоветовали тете Матрене пойти в церковь к отцу Иоанну. Он продавал года - кому сколько надо. Год стоил три рубля. За девять целковых Ваське выдали святую бумажку, по которой ему вместо одиннадцати сразу стало четырнадцать лет. Тогда его записали в рабочие и даже выдали круглый жестяной номерок с дырочкой и выдавленным числом «733».
Вечером мы собрались возле Васькиной землянки, чтобы в последний раз побыть со своим вожаком. Пришел гречонок Уча, худенький мальчик-калека с черными глазами и горбатым носом, Абдулка Цыган, чей отец, дядя Хусейн, теперь ни за что сидел в тюрьме, и рыжий Илюха, которого все мы недолюбливали. Отец Илюхи работал банщиком. Вся их семья славилась жадностью - камня со двора не выпросишь. Илюха вечно ходил сопливый. Лицо и руки были густо усыпаны веснушками: как будто маляр, балуясь, тряхнул ему в лицо кистью с краской. Ресницы у Илюхи были белые, как у свиньи. Уважали его только за то, что он умел шевелить ушами.
На улице, погруженной во тьму, было тоскливо и пусто. В черном небе мерцали звезды.
Закутавшись в старые ватные пиджаки, мы тесно сгрудились на лавочке, согревая один другого. Рыжий Илюха, глядя на звезды, рассказывал нам, что небо - это терем божий, а звезды - окна в этом терему. Для каждого человека, когда он родится, бог открывает в небе окошко. На подоконник садится ангел со свечой в руке. Когда человек умирает, ангел тушит свечу, закрывает окошко и уходит.
«Интересно, где там мое окошко?» - подумал я, глядя на звезды, а они сверкали, как живые, и то пропадали во тьме, то опять вспыхивали...
- А богово окошко где? - спросил Уча, косясь на Илюху черными, как два жука, хитрыми глазами.
Илюха презрительно хмыкнул:
- Не знаешь? Эх ты, а еще православный! Самое большое окно богово.
- А какое? - спросил Абдулка Цыган, большегубый, коренастый татарчонок.
- Гм, какое... Отгадай!
Абдулка молчал. Мы тоже не знали. Тогда Илюха объяснил:
- Луна, вот какое!
Уча ядовито заметил:
- Значит, днем бог ничего не видит?
- Почему это? - настороженно спросил Илюха.
- Потому что днем луны не бывает.
Илюха громко засмеялся:
- Чудак-рыбак. Зачем луне светить днем, если и так видно? Другое дело - ночью, когда темно и надо светить.
- А сейчас бог видит что-нибудь? - спросил вдруг Васька, сидевший до того в молчаливой задумчивости.
- Сейчас?
- Да.
- А то как же? - поспешно ответил Илюха. - Бог всегда все видит.
- А ведь луны нету, как он видит?
Васька удивил всех. И правда, как же бог видит в темноте, если луны нет?
- Тю, дурной, - возмутился Илюха, - ангелы на небе зачем? Они смотрят и обо всем богу рассказывают. У человека всегда слева ангел, а справа черт с копытами. Ангел от смерти спасает, а черт на грех наводит. Даже когда мы спим, ангелы караулят около подушки. Один раз интересный случай был. Просыпаюсь утром, открыл глаза, гляжу, а он сидит сбоку.
- Кто?
- Тебе ж говорят - ангел. Сидит на табуретке и дремлет. Я ка-ак вскочу, а он захлопал крыльями и улетел.
- Куда? - спросил я, пораженный словами Илюхи.
- «Куда, куда»! Закудыкал. В трубу улетел.
- Там же сажа!
- Ну и что? Он в ставке искупается и опять чистый летит на небо.
- Врешь ты, Илюха, - с досадой проговорил Васька.
Илюха оправдывался:
- В божьем писании так сказано, а я здесь ни при чем. Да ты сам Леньке говорил про рай и про чертей, забыл, да? Забыл?
- Забыл я или не забыл, то мое дело, - хмуро отозвался Васька, - а врать, что живого ангела видел, незачем.
- Могу показать перо от крыла ангела, если не веришь.
- Опять врешь.
- Чтоб я провалился! Когда ангел вылетал в трубу, он зацепился за гвоздик, и перо выпало. Хоть сейчас идем, посмотришь, за иконами у нас лежит.
- То небось петушиное.
- Петушиное, как бы не так!
Ребята примолкли. Видя, что больше никто не возражает, Илюха, глядя в небо, блещущее звездами, продолжал:
- А во-он дорога в рай, видите, где звезды густой полосой тянутся. По этой дороге праведники после смерти идут в рай. Там у ворот стоит святой Петр с золотыми ключами и стерегет. У него на дурницу в рай не проберешься.
- Документы требует? - простодушно спросил Абдулка.
Васька усмехнулся:
- Пачпорт!
- Не пачпорт, а крест на шее, - поправил Илюха. - Если грешник крест будет заржавленный, а у праведника - новенький, сияет, как солнце. Если святой Петр увидит, что грешник хочет незаметно в рай пробраться, то сейчас его за шиворот - и под зад коленкой.
- А кто в раю живет? - не унимался Абдулка.
- В раю живут Адам и Ева.
- Еще кто?
- Я же говорил: праведники. Те, которые безгрешно жили на земле. Моя бабка там живет.
- Откуда ты знаешь?
- Во сне видел.
- Тю, во сне... - насмешливо протянул Уча. - Бабку видеть во сне к дождю.
- И вовсе не к дождю... А потом, я где видел бабку? В раю, будто она сидит под райским деревом и золотые яблоки ест. В раю хорошо. А возле ада, прямо у калитки, сидит на цепи страшная-престрашная собака о семи головах, Санхурха называется.
Хотя я чувствовал, что Илюха врет, все же было интересно слушать его рассказы.
Поздно в этот вечер разошлись мы по домам.
Ваське нужно было ложиться, чтобы утром не проспать на работу. Расставаясь, мы взяли друг друга за руки. Наверно, ему тоже было тяжело; он вздохнул и сказал ободряюще:
- Ничего, Лень. Зато денежек заработаю. Батька даст нам гривенник, и накупим мы целую шапку пряников и «раковых шеек», а хочешь - голубей купим.
- Голубей лучше, - сказал я, стараясь подавить слезы.
- Ладно, купим голубей: красноперых, чернохвостых, «монаха» одного купим...
Безрадостным был наступивший день. Потерянный, слонялся я по улице, не зная, куда себя девать. Поиграл возле калитки с Полканом: закидывал палку и заставлял принести обратно. Потом смотрел в щелку забора, как Илюхина мать стирала во дворе белье. Надоело и это. С тоской побрел я на речку, сел на камень у засохших камышей и, глядя на небо, стал считать облака. Вот проплыло первое, похожее на грязную рубаху с разбросанными рукавами, за ним второе, похожее на скачущего коня...
Интересно, на каком облаке сидит сейчас бог? Еще покойная бабушка рассказывала: есть у бога золотая книга, где записано, кто когда родился и сколько ему положено жить на земле. Про меня тоже записано. Хотя бы одним глазком поглядеть, сколько мне назначено жить! Я подчистил бы стеклышком свою жизнь и прибавил годика два, Сеньке-колбаснику стер бы лет десять. А его отца совсем вычеркнул бы из божьей книги. Пусть явится после смерти на тот свет, а бог проверит по книге и спросит: «Откуда тебя черти принесли? Ты в золотой книге не записан. Проваливай в ад!» - и по шее его, по шее. А в аду черти схватят колбасника за шиворот - и на сковородку: поджарься, голубчик, потанцуй на горячей сковородочке... потом в кипящей смоле посидишь да раскаленную плиту языком полижешь...
В размышлениях я не заметил, долго ли сидел у речки. Надоели облака и степь. Поднялся я и пошел домой.
А там нежданно-негаданно выпало счастье.
- Сынок, - сказала мать, едва я переступил порог, - сходи-ка на завод, снеси отцу обед. Я что-то занедужила, да и стирки много.
С трудом сдержался я, чтобы не заплясать. Пойти на завод - значит побывать у Васьки, увидеть, где он работает, поговорить с ним. А еще, слышал я, там куют снаряды для войны. Все это я увижу своими глазами.
Захватив судок с обедом, я пошел из дому не спеша, чтобы мать видела, что я осторожно несу обед. Но едва я вышел за калитку, гикнул от радости и помчался, расплескивая суп. Мать кричала мне вслед:
- Душу-то застегни, скаженный!
Я ничего и слышать не хотел.
2
На заводе я бывал не раз. Но одно дело - пробраться туда с задворок и поминутно озираться, не идет ли Юз, и другое дело - идти свободно, с полным правом: несу отцу обед!
Первый раз я по-настоящему увидел завод. Черный дым и копоть закрывали солнце. Всюду грохотало, лязгало, свистело, визжало. Вертелись огромные колеса, что-то ухало над самой головой. Казалось, какой-то страшный великан, скрежеща зубами, жевал что ни попадя: железо, камни, людей, не зря что-то хрустело, трещало, и пламя сквозь черный дым выбивалось будто из ноздрей.
Все на заводе было покрыто ржавчиной: земля, железо, трубы, даже воробьи. Пахло известью, мазутом, гарью - задохнуться можно.
У высоких домен мускулистые катали возили железные двухколесные тачки с коксом и рудой. Глядя на их голые, красные от руды, натруженные спины, я вспоминал Абдулкиного отца - дядю Хусейна. Он работал здесь, а теперь ни за что сидел в тюрьме.
За доменными печами начинался мартеновский цех. Я долго смотрел, как сталевары носили на плечах пудовые чушки чугуна. Корчась от пламени, они швыряли чугун в пасти печей, откуда с яростью выбивался огонь, будто хотел догнать рабочих и сжечь их. Кожа на лицах лопалась от жара, одежда дымилась. Но сталевары были смелыми людьми - куда Кузьме Крючкову и даже царю! - они лезли в самое пламя, и, если на ком-нибудь загоралась рубаха, он окунался в бочку с водой и, объятый паром, опять спешил к печам.
Из завалочных окон через край выливалась на площадку горячая жидкая сталь. Она расползалась ручьями, но рабочие спокойно перешагивали через них.
Возле прокатного цеха встретились мне тряские дроги, покрытые рогожей. Из-под края рогожи торчали две ноги, обутые в чуни. «Наверно, задавило кого-нибудь», - подумал я и поспешил уйти подальше.
Прошелся я мимо горячего заводского ставка, где, по рассказам ребят, хорошо купаться даже зимой. Кто знает, может, и взаправду хорошо, а только берега в том ставке были черны от мазута.
Суп в моем судке давно остыл, а я все бродил по заводу. У литейного цеха меня увидел городовой и взялся за свисток. Я прицепился позади паровозного крана и доехал до кузнечно-костыльного цеха, где работал отец.
Здесь тоже стоял грохот; синий дым висел под высокими сводами здания. Голоплечие кузнецы выхватывали из огня клещами раскаленное железо и лупили по нему тяжелыми кувалдами. Только и слышно:
Динь-дон-бум,
Динь-дон-бум...
Жара стояла невыносимая. Из-под молотов в разные стороны летели искры. Недаром у отца одежда была прожженная, мать вечно заплатки пришивала.
Я с трудом узнал отца среди кузнецов. Он грохал молотом по вишнево-огненному железу, и под его ударами кусок железа превращался в топор.
«А корону царю кто выковал?» - вспомнились мне слова Анисима Ивановича. «Может быть, здесь, в кузнечном цехе, и сделали царю корону, подумал я, - может, отец и выковал ее?»
Я смотрел на кузнецов и думал: «Вырасту, никем не буду, а только кузнецом и еще сталеваром, чтобы ковать железо, варить сталь и окунаться в кадушку с водой. Я нырял бы на самое дно и сидел в бочке, пуская пузыри. Люди бы удивлялись: откуда пузыри в кадушке? А я сидел бы на дне и смеялся...»
Хрипло, натруженно завыл гудок. Начался обед. Рабочие примостились кто где: на ржавых болванках, а то и просто на полу, привалившись спиной к наковальне. Одни тянули из бутылок чай, другие черпали из чугунков жидкую похлебку.
Пока отец обедал, я бродил по цеху, ощупывал только что выкованные теплые гайки; потрогал кузнечный мех, и он зашипел, как живой.
Потом один из рабочих подошел к моему отцу и, глядя издали на меня, стал о чем-то шептаться с ним. Я насторожился: «Обо мне говорят». Когда рабочий отошел, отец связал недоеденный обед и поманил меня:
- Сынок, пойдем, я тебя помою. Пойдем в баньку, а то ты грязный.
Так я и знал! Всегда что-нибудь придумает отец. Я смерть как не любил мыться.
- Я не грязный, не хочу.
- Как же не грязный, смотри! - Отец мазнул меня черным пальцем по носу.
- Это ты меня сейчас вымазал, не буду мыться!
- Пойдем, пойдем, - говорил отец, подталкивая меня в спину.
Рабочие смеялись.
- Устинов, ты куда? - строго спросил проходивший мимо толстый человек.
- Мальчика помыть, господин мастер, а то бегает целый день как поросенок.
- А-а, ну, ну, помой.
Мы с отцом обогнули кузнечный цех и пошли к заводской кочегарке. Там по мокрым каменным ступеням мы спустились в подвал, где было темно и сыро, прошли на ощупь несколько шагов и столкнулись с каким-то рабочим. Он поднял над головой горящий каганец, присматриваясь к нам.
- Можно помыться? - весело спросил отец.
- Можно, вода ждет, - ответил рабочий, похожий на китайца.
- Добре, - сказал отец, - а ты, Ваня, покарауль здесь.
- Будь спокоен...
Отец взял у рабочего каганец, и мы стали пробираться по каменному коридору. Отец открыл деревянную, разбухшую от сырости тяжелую дверь, и мы очутились в темном каземате. В углу стоял цементный ящик, а в него из железной трубки капала вода.
- Ну, здравствуй, товарищ Богдан, - услышал я во тьме чей-то басовитый голос и в свете каганца увидел незнакомое чернобородое лицо.
«Черт, ей-богу, черт!» - подумал я и спрятался за отца. А он и не собирался пугаться и даже весело потряс руку незнакомцу, здороваясь с ним.
- Заждались тебя, товарищ Митяй. Очень рады, что ты появился.
- Патруль выставлен?
- Есть... Раздевайся, сынок, не бойся, это хороший дядя. Вот тебе мыло, скидывай рубашку. - Отец повернул в стене какую-то ручку, и в ящик из железной трубки с шумом ударила струя воды. - Мойся, сынок, а я поговорю с дядей.
И откуда принесло этого чернобородого? Делает вид, будто знакомый, а сам даже не знает, как зовут отца. «Богдан»... Еще Иваном назови...
Я разделся и нехотя, как в пропасть, полез в воду. Лучше бы мне не приходить на завод. Когда я теперь доберусь к Ваське?
Отец присел на край ванны и стал разговаривать с незнакомым человеком.
- ЦК партии прислал меня к вам, чтобы восстановить разгромленный комитет. За мной слежка от самого Луганска. Если арестуют, придется тебе, товарищ Богдан, взять на себя партийное руководство. Я сейчас дам явки...
- Мойся, мойся, сынок, - сказал отец и загородил спиной незнакомца.
Я ничего не понял из их разговора и начал плескаться. Вода была теплая. Мыло я забросил и начал нырять, заткнув пальцами уши и нос.
Отец и незнакомец стали прощаться. Чернобородый поглядел на меня и усмехнулся:
- А нырять ты не умеешь.
- А ты? - спросил я.
- Еще как!..
Отец погладил меня по мокрой голове и сказал:
- Сорванец растет.
- Ладно, в другой раз встретимся, научу тебя нырять, - сказал чернобородый, - далеко будешь нырять...
- Как далеко?
- Здесь нырнешь, а в Петрограде вынырнешь! - И они оба рассмеялись.
Отец проводил незнакомца до двери и вернулся:
- Вылезай.
- Подожди, я еще не накупался.
- Вылезай, а то мне на работу пора.
Отец вытащил меня из ванны. Я дрожал от холода. Он кое-как вытер меня рубахой, натянул на мокрое тело штаны.
Прежней дорогой мы выбрались наверх. Там уже никого не было: ни китайца, ни чернобородого.
Мы вернулись в цех. Отец поспешно доел обед, а я захватил пустой судок и заторопился к Ваське. На прощание я взял теплую гайку и опустил ее за пазуху.
Ваську я нашел на коксовых печах. Там нечем было дышать. Все вокруг заволокло ядовито-желтым дымом. Даже я, сидя в отдалении, поминутно вытирал слезящиеся глаза.
Коксовые печи-батареи вытянулись в длинный ряд. Сверху по рельсам ходила вагонетка и ссыпала в круглые люки размолотый каменный уголь. Когда печь наполнялась доверху, ее накрывали чугунной крышкой, плотно обмазывали глиной, и уголь спекался внутри. Когда кокс был готов, раздавался звонок, сбоку открывалась узкая, точно крышка гроба, заслонка, и на площадку из огненной печи сама собой, как живая, медленно выползала стена раскаленного кокса. Ее называли «коксовым пирогом». Васька должен был остужать этот «пирог» водой из пожарной кишки.
Становилось жутко, когда он, надвинув на самые глаза вывернутую наизнанку ватную шапку, подходил к жаркому коксу и поливал его брызжущей струей.
В рваном отцовском пиджаке с длинными рукавами Васька казался совсем маленьким. Он копошился перед пылающей стеной, и горячий пар окутывал его так, что он, наверно, и сам не видел, куда лить воду.
Постепенно коксовая стена осыпалась, от нее отваливались огненные куски и падали к ногам Васьки. Казалось, вот-вот вся эта стена рухнет на него и сожжет заживо.
Мастер коксовых печей, бельгиец, маленький, лысый человечек с большим животом, знавший по-русски только три слова: «лей», «с богом» и «своличь», все время покрикивал на Ваську:
- С богом, лей!
Васька еще ближе подступал к пышущей жаром стене и изо всех сил тянул за собой длинную кишку. Ему не под силу было держать на весу тяжелый медный наконечник пожарной кишки, и Васька упал на одно колено. Мастер заорал, затряс брюхом:
- Лей, своличь!
Двое рабочих, проходивших мимо, остановились, глядя на то, как мучается Васька.
- Душегубы, какого мальца поставили на проклятую работу, - сказал один.
- Дешевле платить, вот и поставили, - ответил другой. - Взрослому надо сорок копеек в день, а мальчику можно гривенник.
- Чей это пацан, не знаешь?
- Анисима Руднева сын. Отец с войны без ног пришел, и сынишка теперь пропадает...
- Чтоб их, этих богачей, в бараний рог согнуло. Когда они напьются нашей крови?..
Я видел, как Васька еле держался на ногах. Я знал, какой он упрямый скорее умрет, чем покажет, что ему тяжело, - и мне стало жаль его.
Закончив поливать, он, шатаясь, с красным от жары лицом поплелся к ведру с водой. С жадностью Васька выпил подряд три кружки теплой, смешанной с каплями пота воды, потом снял шапку и вытер ею лицо. Васька сел на приступке в уголке, где на кирпичной стене в тусклом свете лампадки виднелась черная от копоти икона. Трудно было разобрать, кто на иконе - не то божья матерь, не то Николай-чудотворец: одни белки глаз светились в полутьме.
- Тяжело, Вась? - спросил я, вытирая пот на его лице.
- Что поделаешь, - хрипло отозвался он, - надо же мамку с батей кормить...
Все-таки Васька не выдержал и убежал с завода.
Случилось это в понедельник. Я принес ему на коксовые печи обед бутылку чаю и кусок хлеба. Не успел он поесть, как зазвенел звонок - стали выдавать кокс. Васька подхватил ненавистную брезентовую кишку и стал поливать.
Зашипело, затрещало вокруг. Удушающий огненный пар совершенно скрыл Ваську, и я не заметил, как и когда он упал. Я видел только, как толстобрюхий мастер взмахнул руками и заорал:
- С богом, своличь!
Он спрыгнул на площадку, где находился Васька, и продолжал вопить:
- Лей!
Когда горячий пар рассеялся, я увидел Ваську лежащим на железных плитах. Вода, пофыркивая, выливалась из кишки. Бельгиец схватил Ваську за шиворот и поставил на ноги:
- Своличь, лей!
Васька стоял пошатываясь. Из носа у него текла струйка крови. Он смотрел на мастера какими-то пустыми глазами, будто не видел его. Но когда тот схватил его и встряхнул, Васька вырвался, подхватил кишку и направил струю прямо в усатое лицо мастера.
Бельгиец вскинул руки, хотел позвать на помощь, но захлебнулся и грохнулся мягким задом на железные плиты.
Закрываясь от бьющей струи руками, он что-то кричал, но Васька поливал и поливал его, сбил с него кожаный картуз, намочил жилетку с золотой цепочкой на брюхе. На крик мастера отовсюду стали сбегаться рабочие. Васька отбросил шланг и помчался вдоль коксовых батарей, вскарабкался на гору железного лома и скрылся.
Мы встретились с ним у проходных ворот. Васька сорвал пыльный лист лопуха и вытер им кровь на губах. С ненавистью глядя туда, где курился над печами желтый дым, он сказал:
- Так ему и надо, толстопузому. Идем, Леня, нехай они пропадут со своим коксом...
3
В неглубокой балке мы присели отдохнуть. Я показал Ваське новые фантики от конфет, потом достал из-под рубашки веревку и предложил поиграть в коня и кучера, но Васька безразлично смотрел на все это.
- Не надо, - сказал он, - ни к чему...
Мы поднялись и пошли домой.
Васька боялся, что ему влетит от отца. Но все обошлось. Жаль только, что жалованье Ваське не выдали. Он заработал семьдесят копеек, но Юз оштрафовал его на рубль. Ладно уж, спасибо, что в тюрьму не посадили...
Теперь мы опять играли вместе, строили в огороде шалаш из бурьяна и палок, потом копали шахту. Только Васька сильно переменился. Испортили его на заводе. Он сделался задумчивым: лежит и лежит с открытыми глазами. Окликнешь, а он молчит.
Однажды, когда мы возились у калитки, подъехал на тележке Анисим Иванович и виновато сказал:
- Определили тебя, сынок, в шахту! Не хотелось губить твои малые годы, да такая уж наша судьба - тяни лямку, пока не выроют ямку.
Тетя Матрена заплакала:
- Посылаем дите в прорву!..
- Замолчи! - прикрикнул на нее Анисим Иванович. - И так тяжко на душе.
На другой день тетя Матрена повела Ваську на Пастуховский рудник.
Я продолжал ходить к отцу на завод, но теперь ничто не занимало меня там. Все чаще взбирался я на крышу нашего домика и с грустью смотрел в далекую степь. Вон куда угнали моего Васю, на самый конец света...
Долго я тосковал и наконец не выдержал: сунул за пазуху ломоть хлеба, захватил на всякий случай две сырые картошки и подался на рудник. Для смелости я кликнул Полкана, но он проводил меня только до речки. «Полкан, Полкан!» - кричал я, но он сел на берегу, уставился на меня грустными глазами и сидел, виновато помахивая хвостом.
Идти было версты три. В степи уже высохла трава - даже полынь почернела, лишь торчали кое-где высокие будяки с грязными, как тряпки, листьями, да катились под порывами ветра сухие шары перекати-поля.
Страшно было идти одному. Раскинулась кругом печальная степь с одинокими, как могилы, терриконами шахт. Куда ни глянь - пусто, безлюдно, тихо. Наверно, один бог наблюдал с неба, как я чмокал опорками по раскисшей грязи.
За Богодуховской балкой начался Пастуховский рудник. Поселок был черный от угольной пыли.
Здесь, как и у нас, заборы были низкие, сложенные из дикого камня песчаника, даже крыши землянок были покрыты тонкими каменными плитами. Улочки все узкие, шага три от забора до забора. Старые землянки, повалившиеся в разные стороны, были похожи на толпу подгулявших шахтеров, бредущих в обнимку неизвестно куда и зачем.
Едва я вошел в первую улочку, как рыжая цепная собака вскочила на крышу землянки и облаяла меня, потом спрыгнула на землю и продолжала хрипло брехать, гремя цепью.
Невдалеке, пугая страшным видом, стояла шахта «Италия». Над воротами на железной сетке виднелись крупные буквы: «Угольные копи, Шульц Апшероден фон Графф».
Дул пронизывающий ветер. Я шагал мимо кабака, где на вывеске был нарисован красный рак, держащий в клешне кружку с пивом.
Под забором среди сваленных пивных бочек я увидел группу оборванных рудничных ребят. Двое играли в карты, остальные тоскливо пели сиплыми голосами:
Вот мчится лошадь по продольной,
По узкой, темной и сырой,
А молодого коногона
Несут с разбитой головой.
В кабаке дрожали стекла от пляски. Ребята не обращали на грохот никакого внимания и продолжали заунывно петь:
Двенадцать раз сигнал пробило,
И клетка в гору пронеслась,
Подняли тело коногона,
И мать слезою залилась...
Меня поразила худенькая девочка лет семи, с бледным лицом и большими черными глазами. На тонкой шее у нее висел медный крестик. Девочка сидела, поджав под себя красные босые ноги и натянув на озябшие колени юбчонку. Она держала в дрожащих пальцах папиросу и, жадно затягиваясь, курила. Я никогда не видел, чтобы девочки курили табак. Не зря она по-стариковски кашляла.
А ребята пели негромко, лениво, будто им не хотелось петь:
Я был отважным коногоном,
Родная маменька моя,
Меня убило в темной шахте,
А ты осталася одна...
Чтобы меня не заметили рудничные ребята, я нагнулся, делая вид, что очищаю щепкой налипшую грязь. Но меня увидели.
Коренастый, одетый в черные лохмотья мальчуган, наверное вожак, подошел ко мне вразвалку, запустив руки в карманы по самые локти. Он оглядел меня презрительно и спросил:
- Ты кто?
- Никто.
- Дать тебе в рыло?
- Не надо.
- Почему?
Я не знал почему и сказал:
- Драться грех. Бог накажет.
Задира покосил глазом на свою грязную грудь, где болтался на засаленной нитке крестик, сплюнул сквозь щербатый зуб и сказал:
- Шахтер богу не родня, его бойся как огня. Понял?
- А я Ваське скажу.
- Какому Ваське?
- С Нахаловки, у вас тут работает.
- А ты кем Ваське доводишься?
- Брат, то есть сосед. Одним словом, я ему завтрак несу.
- Забожись!
Я снял шапку и перекрестился.
- Так бы и сказал. Ваську я знаю. Иди, никого не бойся. Если остановят, скажешь, Пашка Огонь пропуск дал.
Я пошел дальше, но Пашка снова догнал меня:
- Идем, я тебе покажу, где Васька работает. Он хороший парняга. У нас его любят.
Мы пошли рядом. Я испуганно косился на Пашку: уж очень он был страшный в своем тряпье, с черным лицом и руками.
- Ты чего такой грязный? - спросил я.
- Со смены, - равнодушно ответил Пашка, - в ночь работал.
- Где?
- Где же? В шахте, конечно. Лампонос я, а батька забойщик.
Мы подходили к последнему «питейному заведению», когда неожиданно с грохотом распахнулась дверь кабака и на пороге показались двое шахтеров.
Один из них держал в руке шахтерский обушок и порывался куда-то бежать. На нем кровавыми клочьями свисала рубаха. Его товарищ, молодой парень с рябоватым лицом, с гармошкой на плече, удерживал друга.
- Пусти, Петька! Хочешь, чтобы они нас совсем задушили, хочешь, чтобы мы сгорели в шахте?
Со страху я было пустился наутек, но Пашка схватил меня за рукав:
- Не бойся. Это мой брат Петька, тот, что с гармошкой, а пьяный - наш сосед. У него сынишку в шахте завалило: три дня пробивались к нему, так и не откопали. Мать с горя удавилась ночью в сарае. И вот он один остался, напился пьяный и хочет хозяина шахты фон Граффа убить.
Едва Пашка произнес эти слова, как из-за угла вымчались двое верховых казаков с чубами из-под фуражек. За ними, покачиваясь на мягких рессорах, ехал фаэтон. В нем сидел важный господин, как видно, хозяин шахты. Позади скакали еще двое всадников с плетками и карабинами через плечо.
- Пусти, Петя, дай я с ним рассчитаюсь! - кричал пьяный и рвался к пролетке.
Один из казаков ударил шахтера плеткой по голове, и тот упал в грязь.
Пашка схватил камень и кинулся туда, где началась свалка.
Я не знал, куда бежать, где искать Ваську, и припустился к шахте...
После долгих поисков я нашел его там.
Васька работал на подъеме. Огромная деревянная катушка-барабан крутилась на высоком столбе, наматывая на себя длинный стальной канат Барабан крутила пара лошадей, ходившая по кругу. На передней, вислопузой, сидел верхом Васька с кнутиком, погонял ее. Когда канат на барабане разматывался - железная бадья опускалась в темную пропасть шахты. Потом Васька поворачивал лошадей и погонял их в обратную сторону. Канат, скрипя, вновь наматывался на барабан - бадья с людьми или углем поднималась из шахты.
Во время минутного отдыха Васька рассказал мне, что лошадей зовут Валетка и Стрепет, что они слепые, потому что раньше работали в темноте под землей. Я покормил Валетку хлебом. Мигая сизым глазом, он понюхал меня и даже притронулся к лицу бархатными губами.
- Это он поцеловал тебя, - сказал Васька ласково.
Жаль, нельзя было стоять возле лошадей, штейгер прогнал меня.
Я отправился бродить по руднику, обходя шахту. Я боялся ее. Илюха рассказывал, что ствол шахты опускается до самого ада, будто если в шахте приложить ухо к земле, то услышишь, как черти разговаривают между собой и как стонут грешники на сковородках...
Все же любопытно было посмотреть, и я подошел к шахте. Как раз в эту минуту из-под земли вынырнула и повисла на ржавых цепях железная бадья. В ней по пояс, как в кадушке, стояли черные люди - ни одного лица не разглядишь, только зубы сверкают и видны белки глаз. Мне стало жутко, и я поспешил уйти подальше от шахты.
Помахав Ваське издали картузом, я пустился в обратный путь.
Опять открылась предо мной неоглядная степь. Теперь я чувствовал себя смелее и даже не побоялся свернуть в сторону, к Богодуховской балке. Люди рассказывали, что в революцию девятьсот пятого года жандармы расстреливали в этой балке рабочих. Захотелось пойти туда и поискать: вдруг найду пулю, оставшуюся после расстрела?.. Кроме того, я знал, что в балке есть ставок - можно побросать камешки со скалы в воду.
Балка находилась в глухой степи, в стороне от дорог, время было осеннее, в ставке давно уже не купались, поэтому я никак не ожидал застать там кого-нибудь. Каково же было мое удивление и мой страх, когда, приблизившись, я услышал приглушенные голоса! Я не сразу сообразил, откуда они доносились.
Осторожно глянув со скалы вниз, я увидел двух незнакомых людей. Они сидели под стеной и о чем-то негромко разговаривали. Сверху мне были видны только шапки, лиц рассмотреть я не мог. Тот, что был в шинели, в сером солдатском картузе, говорил другому, с забинтованной головой и в кепке:
- Явка в Нахаловке, у Преподобного, знаешь его?
- Слыхать слыхал, а в лицо не знаю.
- Безногий он, сапожник.
- А-а, такого знаю. Его, кажись, Анисимом зовут. Значит, это и есть Преподобный?
- Он самый.
- Приду, - сказал забинтованный.
Я стоял у самого обрыва. Бежать было поздно. Голос одного показался мне знакомым. Всмотревшись, я узнал в нем шахтера-гармониста, которого утром видел на Пастуховке. Наверно, казаки избили его, потому и голова перевязана.
- Значит, приходи, - продолжал тот, что был в шинели, - хлопцев много не зови. Перед тем как пригласить, выясни, что за человек. Избегай тех, кто любит выпить, живет разгульно или состоит в родстве с начальством или полицией.
- Понимаю, товарищ Митяй.
«Митяй»... Где-то я уже слышал это имя.
Тихонько, на цыпочках я отошел от обрыва. Боясь, как бы тайные люди не услышали моих шагов, я опустился на четвереньки и пополз, потом подхватился и, шлепая опорками, помчался с горы. Бежал я до самой речки, а там присел за камнем и выглянул: погони за мной не было.
«Что за люди, почему они уединились в балке?» - думал я. Мне казалось, что я знаю и того, в шинели. Я заметил у него черную кудлатую бородку. Тот человек, который разговаривал с отцом в бане, тоже имел такую бородку, и у него был такой же басовитый голос. Неужели это он? Тогда как он попал в степную балку, если работал на заводе?
4
С нетерпением дожидался я Ваську и, когда он пришел с работы, поманил его в самый уединенный угол за сараем и с жаром поведал о таинственной встрече в Богодуховской балке. В ответ Васька загадочно усмехнулся, пытливо взглянул на меня, как бы раздумывая: сказать или нет? Наконец не спеша стащил с головы шапку, порылся в ней и вынул какую-то бумажку.
- Тс-с, тише, - произнес он шепотом и подал мне листок.
Я развернул. Это была какая-то картинка. Она изображала высокую гору, состоявшую из людей и похожую на шахтный террикон.
На самой вершине на тронах сидели царь и царица, около них надпись: «Мы царствуем над вами». Под царем и царицей на широком кругу, похожем на карусель, стояли богачи в дорогих одеждах. Здесь была другая надпись: «Мы правим вами». Еще ниже, тоже на кругу, стояли священники, монахи и всякие богослужители. Надпись около них была мне непонятна: «Мы морочим вас». Под духовенством, на еще более широком кругу, выстроились жандармы, полицейские, генералы. Сбоку надпись: «Мы стреляем в вас». Под военными опять шел круг. Там стоял заваленный всевозможными закусками и винами стол, за которым расселись барыни, купцы, фабриканты. Здесь было написано: «Мы едим за вас».
Васька посмотрел на меня:
- Понял? Они едят за нас.
- А мы что?
- А мы голодные ходим...
Я взглянул на листовку. Под теми господами, которые ели за нас, был еще круг. И на нем, согнувшись под тяжестью господ, стояли рабочие и разный бедный люд. Здесь тоже были надписи: «Мы кормим вас», «Мы работаем на вас». Бедняки, державшие на своих плечах эту карусель, эту уйму богачей, совсем обессилели, многие упали, и только один вырвался из-под круга. Он поднял красный флаг с надписью: «Жить в свободе или умереть в борьбе!»
- Вась, что это такое?
- Афишка против царя.
- Что ты хочешь с ней делать?
Вместо ответа Васька поднял ржавый гвоздь и, отобрав у меня афишку, выколол глаза царю.
- Вот что буду делать, - проговорил он со злостью и хотел порвать ее, но я вовремя остановил его:
- Постой, не надо, лучше мы Сеньке-колбаснику на забор прилепим!
- Царю бы подкинуть, - сказал Васька.
- Давай! И напишем сбоку: «Царь - собака».
Мы уселись на лавочке и стали шептаться, обдумывая, как подкинуть царю афишку.
Вдруг мы заметили, как во тьме какой-то человек подкрался к землянке, постучал в окно и, подождав, пока отзовутся, негромко спросил:
- Сапожник Анисим здесь живет?
Мы притаились. Из землянки послышался голос Анисима Ивановича:
- Здесь, что надо?
- Поклон от Павла, пришел за сапогами, - проговорил неизвестный.
- Готовы сапоги, заходи, - ответил Анисим Иванович.
Не замечая нас, человек прошел мимо. Скрипнула калитка, и стало тихо. Мне показалось, что я узнал человека из Богодуховской балки.
Сказать об этом Ваське я не успел. На улице снова послышались шаги. Еще один человек подошел к домику, и разговор про какого-то Павла и про сапоги повторился. Когда и этот скрылся в темноте, Васька шепнул мне:
- Сиди тихо, это подпольщики.
Я удивился: зачем подпольщики идут в землянку к Анисиму Ивановичу, если там и пола-то нет - одна земля, подмазанная глиной с кизяком?
Скоро через дорогу к землянке прошел мой отец, за ним однорукий механик Сиротка. Потом показался во тьме высокий рабочий-китаец. А когда с гармошкой на плече явился гость с Пастуховки, я понял, что в землянке сошлись рабочие. Не терпелось поглядеть, что они там делают, и я потянул Ваську в землянку.
Едва мы вошли, Анисим Иванович выпроводил нас, но я успел заметить того, с кудлатой черной бородкой. Понравился он мне: глаза хитрущие, а зубы белые и веселые, как у цыгана.
- Вам тут, хлопцы, делать нечего, - сказал мой отец, подталкивая нас в спины, - Ленька, ты марш спать, а Вася...
Отец о чем-то пошептался с ним, и Васька вышел. Я узнал потом, что отец велел ему покараулить возле хаты. Если появится городовой, нужно запеть громко: «Во субботу, день ненастный...»
Ни о каком сне не могло быть речи.
- Вась, можно, я с тобой подежурю?
- Смотри только, чтобы тихо...
Мы притаились у забора и стали наблюдать.
- Вась, а кто этот, с бородкой?
- Подпольщик из Луганска. Он знаешь какой смелый? Против царя идет.
Против царя! Вот кого я с Васькой охраняю! Значит, я тоже иду против царя. Если бы рыжий Илюха узнал, он бы помер от зависти.
На землю спустилась ночь, но мне не было страшно. Даже хотелось, чтобы поскорее пришел городовой и мы с Васькой запели во весь голос: «Во субботу, день ненастный...» Я напрягал зрение, вглядывался в темноту, но никого нигде не было.
Прошло много времени, я озяб, но не уходить же домой, если до смерти хочется послушать, о чем говорят в землянке!
- Вась, а Вась, у вас в окошке дырка есть, - шепнул я.
- Знаю.
- Стекло подушкой заткнуто...
- Ну и что? Это я заткнул, чтобы не дуло.
- Понимаю... Только я хотел сказать, что подушка вытаскивается...
Понял ли меня Васька или ему самому хотелось послушать подпольщиков, - он погрозил мне: дескать, молчи, - и мы подкрались к окну. Опустившись на колени, Васька осторожно приоткрыл край подушки, и мы стали слушать.
Говорил человек с бородкой - я узнал его по голосу.
- ...Над нами стоит свора паразитов: попов, буржуев, жандармов. Тюрьмы переполнены. Под пулями царя гибнет народ. Стон стоит над Россией, товарищи! Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии большевиков призывает нас к борьбе. Надо разбить вдребезги старый мир. Ничто не поможет - ни слезы, ни протесты. Только наши мозолистые руки, вооруженные пока обушками, добудут себе свободу...
Мы переглянулись и отошли от окошка.
- Слыхал? - шепотом спросил Васька.
Я кивнул.
- Вот гад ползучий!
- Кто?
- Царь, кто же еще? Россия стонет, а он водку пьет и в рабочих стреляет.
Россия стонет... А в ночной степи так тихо, не слышно ни звука.
Мы опять прильнули к окошку. Теперь говорил мой отец:
- Мы куем оружие, товарищи. Сорок сабель и сотня пик сложены в надежном месте. Поднимайтесь смелее, товарищи шахтеры, за вами встанет весь народ...
5
Мы отошли от окна, чтобы проверить, не подкрадывается ли городовой, но вокруг по-прежнему было тихо, лишь мерцали в темном небе звезды.
Вдруг где-то далеко в ночи послышался протяжный, тревожащий душу стон, замер и снова повторился. Что такое? Прерывистые надрывные звуки долетали к нам все яснее. Я схватил в темноте руку Васьки:
- Слышишь?
- Подожди ты, - с досадой проговорил он, прислушиваясь к жалобным стонам.
- Что это?
Васька молчал.
- Россия, да?
- Чего?
- Россия застонала?
- Какая там Россия! Гудок Пастуховской шахты помощи просит. Что-то случилось там. - И Васька снова затих, прислушиваясь.
А во тьме звучал и звучал одинокий призыв. Потом, как бы в ответ ему, печально затрубили другие шахты. И в ночи, наводя страх, заголосили десятки отдаленных тревожных гудков: о-у-у, о-у-у...
Вася метнулся к землянке, но оттуда уже выбегали, одеваясь на ходу, подпольщики. Даже Анисим Иванович выехал на тележке.
- Пастуховка горит! - крикнул Васька. - Во-он, смотрите!
В той стороне, где находился рудник, занималось зловещее зарево.
Гармонист с Пастуховки пропаще махнул рукой и побежал вдоль улицы. Остальные последовали за ним.
Всюду слышался топот ног. Люди беспорядочно бежали все в одном направлении. В темноте звучали встревоженные голоса.
- Пойдем? - чуть не плача, спросил Васька, до боли сжав мне руку. Там же мои Валетка и Стрепет горят.
Мне вспомнились слепые лошади, и я, ни о чем не раздумывая, бросился за Васькой.
На углу улицы мы столкнулись с отцом. Узнав меня, он приказал вернуться. Огорченные, мы остановились. Я чувствовал, что Ваське хотелось сбегать на рудник, но он боялся оставить меня одного.
Мы вышли на окраину. Отсюда хорошо был виден пожар. Пастуховский рудник стоял на горе, и зарево, все больше разгораясь, освещало полстепи. Виднелся зловеще-красный террикон шахты «Италия».
А гудки ревели. Люди метались, спешили со всех концов, растерянно спрашивали друг друга, что случилось. Кто-то произнес: «Рудник горит». Другой подтвердил: «Конечно, взрыв». И заговорили взволнованные, сердитые, жалостливые, гневные голоса:
- Погибли кормильцы, опять сироты по миру пойдут.
- Вентилятор в шахте не чинили, вот и пожар.
- Что им вентилятор, нехай лучше люди гибнут!
- Покидать бы их в ствол, паразитов!
У меня стучали зубы от страха. В приглушенном людском говоре я уловил голос матери. Она спрашивала у кого-то обо мне. Улизнуть не удалось, меня увидели и подвели к ней. Мать шлепнула меня.
- Ах ты босячина! Я его шукаю, всю улицу обегала, а он гулять надумал ночью!
Тетя Матрена держала за рукав Ваську, но с Пастуховки прибежал человек и крикнул:
- Братья, на помощь! Пастуховские шахтеры погибают!
Васька вырвался из рук матери и скрылся в темной степи.
6
Всю ночь в городе не утихала тревога. За окнами слышались крики, выстрелы, топот бегущих людей. Мать погасила каганец и стояла у окна, напряженно вглядываясь в темноту.
Утром к нам прибежал Васька и рассказал, что на шахте «Италия» под землей взорвался газ, погибла целая смена, сгорели здание шахты и конюшня с лошадьми.
Васька с жаром рассказывал, как рабочие выволокли из дома хозяина шахты фон Граффа и потащили его к шахте, хотели бросить в ствол, но налетели казаки и отбили фон Граффа.
Целый день в городе было тревожно, целый день не было дома отца. Мы с матерью боялись, как бы его не посадили в тюрьму. Отец пришел только под утро, виновато положил на стол помятый бумажный рубль и тридцать одну копейку мелочью: отца рассчитали и теперь никуда не возьмут на работу, потому что ему выдали какой-то «волчий билет».
По улицам шныряла конная полиция. Мать строго-настрого запретила мне выходить за калитку, чтобы, не дай бог, не затоптали лошади. Но в день похорон погибших шахтеров я убежал, и мы с Васькой помчались на Пастуховку.
Все дороги к руднику были запружены людьми. Полиция, жандармы и казаки разгоняли их, наезжая на женщин и детей лошадьми, но люди шли и шли.
Вид сгоревшего рудника поразил меня. Над зданием шахты еще курился черный дым. В воздухе летала копоть. Пахло мокрой сажей и чем-то еще тяжелым и приторным, от чего першило в горле. Притихли землянки, опустели кабаки. Даже собаки перестали лаять, как будто понимали, что случилась беда.
По дороге на кладбище длинной вереницей везли на телегах простые дощатые гробы. На целую версту вытянулось похоронное шествие. Лошади шли понуро, точно им тяжело было везти этот страшный груз.
По обе стороны похоронной процессии длинной цепью растянулись и гарцевали на конях жандармы с шашками наголо. Они никого не подпускали к гробам.
Впереди подвод медленно двигалась небольшая группа рабочих. Они несли на руках наскоро сколоченный гроб и нестройно, грозно пели:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
Вся степь оглашалась плачем детей, криками женщин. Одна из них ползала по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон сурово звучало пение:
Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;
Свой суд беспощадный над вами
Враги-палачи изрекли, и на казнь
Пошли вы, гремя кандалами.
Жандармский ротмистр в белых перчатках, нахлестывая лошадь, заезжал вперед и кричал, поднимаясь в стременах на носки, точно петух на насесте:
- Пре-кра-тить пение! Прошу пре-кра-тить!
Рабочие не обращали внимания на жандарма, и дружное пение звучало все громче:
А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но грозные буквы давно на стене
Чертит уж рука роковая.
Протиснувшись сквозь толпу, я увидел в переднем ряду отца. Он нес гроб, подставив под угол плечо. По другую сторону медленно шагал шахтер-гармонист с Пастуховки.
«Не его ли приятель лежит в том гробу?» - подумал я.
Отец шел медленно и пел вместе со всеми:
Настанет пора - и проснется народ,
Великий, могучий, свободный.
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Ваш доблестный путь, благородный.
На кладбище полиция никого не пустила, кроме тех, кто нес гробы. Но мы с Васькой пролезли сквозь шаткую ограду, хотя казак с лошади больно стеганул меня плеткой.
На степном кладбище ни кустика. Только полынь, лопухи да редкие кресты. Посреди кладбища была вырыта братская могила - длинная глубокая яма. Рабочие спускали туда гробы на веревках и устанавливали в ряд.
Чья-то девочка в длинном ситцевом платье хватала рабочих за руки и кричала до хрипоты:
- Куда вы дедушку опускаете, там лягушка!
На другом конце на коленях стояла шахтерская мать. Она обнимала деревянный ящик-гроб и причитала:
- И на кого же ты нас оставил, бедных сиротиночек? А как спросят у меня детки: где же наш папенька? А что скажу я им, что отвечу? В сырой земле закрыл свои очи орлиные!..
Около нее теснилась куча ребят мал мала меньше. Старший, лет тринадцати, хмурый мальчик одной рукой вытирал слезы, а другой поддерживал мать. Я вгляделся и узнал в нем вожака пастуховских ребят. Да, это был он, грозный и лохматый Пашка Огонь.
Священник отец Иоанн с добрым, христолюбивым лицом, в темно-малиновой, расшитой серебром ризе стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:
- Со святыми упо-о-кой, Христе, души рабов твоих-и-их, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъедеши, амо же вси человецы пойдем, надгробно рыдание творяще песнь. Аллилуйя.
Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями женщин. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтеров. Он провожал их в рай.
Механик Сиротка, в чистой рубашке с пустым рукавом, засунутым за пояс, стоял у могилы и, не вытирая молчаливых слез, слушал печальное бормотание священника.
В стороне от нас, в толпе разнаряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.
- Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь - и погасла. Ничто не вечно.
- И царь и народ - все в землю пойдет... - отвечал ему трактирщик, закатывая глаза.
С глубоким вздохом Цыбуля вторил ему:
- Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. Сегодня жив, а завтра жил... - И лавочник поспешил осенить себя крестным знамением.
Механик Сиротка посмотрел на Цыбулю и сказал негромко, будто сквозь зубы:
- Молишься, купчина? Боишься умереть? А люди вот погибли, хорошие люди...
- Бог дал, бог и взял, - сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся...
- Бог... Где он есть, твой бог! Покажи мне его!
- Богохульник, - сердито прошипел трактирщик Титов, - разве можно так говорить? Бог живет в тебе самом, в душе твоей.
Лицо у Сиротки потемнело.
- Во мне живет? - спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно. - Где же он во мне, покажи? - Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь. - Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю? - задыхаясь, говорил Сиротка. - Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты заплыл жиром?
- Тш-ш... - прошипел трактирщик, косясь на Сиротку. - Батюшка услышит, не стыдно тебе?
- Твой батюшка - городовой в рясе. Стыдно должно быть вам. На вас, богатеев, работали шахтеры. Вы же их и погубили!
- Не смеешь так разговаривать со мной! - вдруг выкрикнул трактирщик. - Я купец первой гильдии, я гласный городской думы! Эй, городовой!
- Зови, зови, гад, захлебнетесь нашей кровью!
Жандармы тотчас схватили Сиротку и уволокли его.
Я заметил, как Васька с трудом сдерживал себя, и стал следить, что он будет делать. Васька подошел к трактирщику и негромко сказал ему прямо в лицо:
- Буржуй, свинячий хвост пожуй!
Трактирщик отшатнулся от Васькиных слов, как от пощечины.
- Рвань несчастная, босяки! - крикнул купец. - Всех вас в яму!
У меня отлегло от сердца. Пусть ругается. Зато наш верх!
7
Мы с Васькой ушли с кладбища после всех, когда там оставались только полиция да плачущие над могилой матери с детьми.
Шли молча, разговаривать не хотелось.
Уже завечерело. Мы подходили к окраине поселка, когда нас догнал фаэтон, мчавшийся со стороны Пастуховского рудника. В фаэтоне на мягком кожаном сиденье полувалялся пьяный отец Иоанн. Пышные женские волосы его были встрепаны, одна нога, обутая в сапог, свесилась на крыло фаэтона. По временам он пьяно вскидывал руки и, не помня себя от водочного дурмана, сиплым голосом запевал:
Все говорят, что я ветрена была,
Все говорят, что я многих люблю...
Эх, многих любила, всех позабыла...
Цыбуля придерживал его за длинный лиловый подрясник и говорил пьяным голосом:
- Батюшка, я люблю вас, давайте поцелуемся.
И они, облапив один другого, соединили свои обвислые губы.
Горькая обида сжала мне сердце. Значит, отец Иоанн, которого я уважал, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих и он притворялся, когда отпевал их на кладбище... А я-то думал, что, когда он кончит молебен, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтеры и как он хоронил их... Выходит, священник обманул нас с Васькой, и шахтеров обманул, и самого бога...
- Напился как свинья, длинногривый, - сказал я. - Бог накажет его, правда, Вась?
- Накажет... Белыми пирогами с начинкой да полбутылкой водки... сердито проговорил Васька.
- Почему пирогами?
- Потому что... - Васька нахмурился и замолк, точно был недоволен тем, что я сам не догадываюсь. Он оглянулся, хотя на целую версту не было ни души, и с отчаянной решимостью прошептал: - Потому что... если хочешь знать... бога совсем нема.
Я остановился, пораженный.
- Чего испугался? Говорю, нема бога.
- Как нема, что ты сказал, Вась, перекрестись!
- Незачем мне креститься. Подпольщики врать не будут.
- А куда девался бог?
- Никуда. Его не было вовсе.
- Как? Я вчера своими глазами видел бога в церкви.
- Картинки ты видел.
- Нет, иконы.
- Это и есть картинки. Их буржуи намалевали, чтобы...
Васька не договорил, сердитым движением достал из-за пазухи афишку и ткнул пальцем в то место, где на карусели были нарисованы духовные лица.
- Чего здесь написано, читай.
- «Мы морочим вас».
- То-то же, понимать надо...
Но я ничего не понимал. Не верить Ваське я не мог, а верить было страшно.
- Вася, а божья матерь есть? - спросил я, заикаясь.
- Нема никакой божьей матери.
- А рай?
- Что?
- Есть рай?
- Рай, рай - ложись да помирай, - хмуро ответил Васька.
Мы помолчали.
- А кто же создал деревья, шахты и... разные огурцы?
Мои вопросы начинали сердить Ваську.
- Ты слыхал, что Сиротка говорил про бога на кладбище? - спросил он с досадой.
- А что?
- Нет, ты скажи - слыхал?
- Слыхал.
- Ну и все. Никакого бога нет.
Потрясенный, я пришел домой. Матери не было. Из переднего угла глядел на меня сердитыми глазами Николай-угодник. Страшен был его темный иконописный лик.
«Как же так бога нема? - думал я. - А молитвенники, а церкви, а Иисус Христос и, наконец, вот Николай-угодник? Если это картинка, то почему святой так зло смотрит на меня? Наверное, уж знает о нашем разговоре с Васькой».
Я вытащил из-за иконы затрепанный святой календарь. Вот великомученица Варвара с печальными, как у Алеши Пупка, глазами. Еще бабушка, когда жива была, учила меня, что этой святой нужно молиться «от нечаянной смерти и головной боли». А вот еще какой-то лысый святой в юбке, с книгой в руке, кажись, преподобный Трофим, которому нужно молиться первого февраля «об истреблении мышей и крыс». А вот мученик Иисус Христос, распятый на кресте. Почему он худущий, как скелет? Потому, что ничего не ел и не пил, все страдал за грехи людские. Как же нема бога?
Но ведь мне сказал об этом Васька. Никому я так не верил, как Ваське! И опять мне вспомнился пьяный отец Иоанн и девочка-сиротка, плачущая над могилой деда-шахтера. Зачем нужно было богу, чтобы она плакала, почему бог не вступился за нее? Вспомнился и Сенька Цыбуля. Неужели бог не видел, как лавочник катался на мне верхом, почему же он не наказал Сеньку?
«Где он, бог, покажи мне его?» - вспомнил я слова Сиротки. И мне захотелось так же смело сказать: «Где бог? Васька сказал, нема бога!»
У кого бы узнать: есть ли бог? Спросить у матери - заругает, а у отца и спрашивать нечего - в церковь он не ходит.
Вдруг меня осенила догадка: «Что, если самому поговорить с богом?»
Не спуская глаз с иконы, я подошел к ней. Николай-чудотворец хмуро смотрел на меня. Тихо, чтобы чудотворец не совсем отчетливо разобрал мои слова, я спросил:
- Бог, тебя нема, да?
Ожидая разящего громового удара, я втянул голову в плечи и зажмурился. Все было тихо. Я пощупал язык - не отсох ли? Язык шевелился.
- Нема бога! - повторил я громче.
Святой тупо глядел на меня темными пятнами очей.
- Нема бога! Бога нема! - выкрикнул я. На душе стало легко и весело. - И не было бога, одни картинки! - продолжал кричать я, ударил ногой в дверь и выскочил во двор.
Ярко светило солнце, и небо над головой показалось мне просторнее, чем было.
- Бога нема! - завопил я на всю улицу и увидел на заборе рыжего Илюху. Он смотрел на меня, испуганно вытаращив глаза. Челюсть у него отвисла.
- Ну, чего уставился? Нема твоего бога, и ангелов нема!
Илюха хотел перекреститься, но от страха не сумел, спрыгнул с забора и пустился наутек.
- Держи Илью-пророка! - закричал я вдогонку и, веселый, побежал через дорогу к Ваське.
Но вдруг у Васькиной калитки я с разбегу чуть не ткнулся в живот Загребаю. Городовой сцапал меня за шиворот:
- А ну стой! Это кто тебе сказал, что бога нема? Идем к отцу!
- Я больше не буду, дяденька...
- Врешь... Ишь разбаловались - бога нема! Отвечай: православный?
- Православный.
- А ну перекрестись!
Я торопливо осенил себя крестом раз, и другой, и третий.
- Скажи: «кукуруза».
- Кукуруза.
- Прочитай «Отче наш».
Я затарахтел заученное:
- Отче наш иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя...
- Стой!.. Понял теперь, что бог есть?
- Понял...
- Хочешь его увидеть?
- Х-хочу, - машинально пробормотал я.
Внезапно городовой поднес к моему лицу огромный волосатый кулак.
- Вот бог, видел?
Я молчал, глядя на грязный, пахнувший солеными огурцами кулак. Городовой держал его у самых моих бровей, закрыв от меня весь свет.
- Что это? - спросил он грозно.
Я не знал, как отвечать. Городовой закричал:
- Я спрашиваю, что это?
- Б... бог, - испуганно выговорил я.
- То-то же... Я тебе покажу, бога нема! Ишь интильгенты!
Городовой дал мне подзатыльник, и я помчался что было духу к Ваське.