Сяо-ба приличными знаками выразил свое удовольствие от встречи, а потом заговорил небрежно, но вкрадчиво:
— Да, времена нелегкие. Оглянешься кругом — сколько горя по всей Поднебесной. Не вы одни не уверены в завтрашнем дне. Сейчас человеку одному не прожить, вся надежда на помощь друзей. Помните ли вы, господин учитель Ю Ши, как рассказали нам сказочку об отпрысках дракона?
Ю Ши расцвел, заулыбался и скромно заметил:
— Приятно, что вы не забыли мои уроки!
— Нет, мы не забыли, — сказал Сяо-ба. — : Надо вам сказать, что тогда же, по-рэбячьи играя, побратались мы, чтобы помогать друг другу в беде и бороться со злом. Потом, в голодный год, многие из нас рассеялись по разным местам. И когда случалось нам помочь человеку, или он помогал нам, или совместно выручали мы бедняка из беды, то братались мы с ними, а те снова привлекали других в наше братство Отпрысков Дракона! Сейчас по всей Поднебесной нас, возможно, сто или даже тысяча, и мы не знаем всех в лицо. Встретится нам человек, который по поступкам или небрежно брошенному слову кажется нам членом нашего братства, заводим мы подходящий разговор. Если небо ясно, мы говорим: «Видно, заснули в облаках драконы, что-то не шлют дождя». Если гроза, говорим: «Как разыгрались драконы, перекидываясь золотым мячом! Так и сверкает меж туч». На берегу реки мы спрашиваем: «Как имя дракона, повелителя этих вод?» И на все эти замечания человек отвечает: «Драконы бывают разные». А мы спрашиваем: «А сколько отпрысков у дракона?» И человек должен ответить: «Я из них». И тут уж смело проси его помощи в малом или большом, а придет время — станем мы рядом бороться со злом, чтобы побороть его.
Ю Ши хмуро ответил:
— Я человек мирный и не умею бороться. Вы напрасно открыли мне тайну.
— Кто хочет урожая, — ответил Сяо-ба, — заранее сажает семена. Когда вы обильно польете его слезами и потом, семя взойдет и принесет свой плод. Нехорошо человеку быть одному, господин учитель. Оттого несчастные люди по всей Поднебесной заключают союзы и братаются, а придет час, все эти братства сольются воедино и сильным потоком сметут врагов. Я хотел бы, чтобы вы подумали над моими словами.
Он встал, почтительно простился и скрылся за поворотом.
Хо Чжи вернулся домой, когда уже настала ночь. Он обрадовался, увидев Ю Ши, раздул угли в горшке и начал варить кашу. Ю Ши печально глядел на его изможденное лицо и впалую грудь, натруженную лямкой, в которой волок он лодку вверх по течению.
«Вот я хотел помочь ему, — думал он, — и ничего из этого не вышло. Работает на реке и живет хуже господской собаки. Как я старался учить его! Но, увы, учил он каждый знак долго, а забывал его быстро. От детской болезни его память ослабла. Несчастный мальчик!»
— Ешьте кашу, учитель, — сказал Хо Чжи и поставил на стол миску. Ю Ши взял палочки, но так грустно было у него на душе, что и есть не хотелось.
— Милый Чжи, — спросил он. — Помнишь ли ты хоть что-нибудь, чему я учил тебя?
— Я не помню, — ответил Хо Чжи. — Ешьте, каша горячая.
— Хоть что-нибудь да вспоминаешь ли? — снова спросил Ю Ши. — Свою мать помнишь?
— Помню, — ответил Хо Чжи. — Я помню. Она кормила меня грибами и мясом. Она дала мне теплую одежду. Я помню. Но так это далеко, будто приснилось.
— Милый Чжи, а тебе никогда не снится, что живешь ты во дворце и служишь молодому господину, а когда позовут тебя: «Цзеба!», — загогочешь ты, как гусь, и залаешь собакой для его развлечения?
Хо Чжи рассердился и бросил палочки в миску.
— Это неправда! — закричал он. — Зачем говорить «Цзеба» — я не заика. Зачем так говорить? Я не собака и не гусь! Я человек и работаю на реке! — И он горько заплакал от обиды.
При виде этого Ю Ши тоже заплакал, а Хо Чжи вскочил и начал утирать щеки учителя своим рваным рукавом. При этом он приговаривал:
— Прошу вас, не печальтесь! Не надо, не надо! Мне ведь не плохо. Я работаю, а вечером ем мою кашу. Приходит друг, я говорю: «Ешь со мной, здесь хватит на двоих». Ешьте кашу, учитель. Она остынет.
И оба принялись за еду.
А теперь вернемся мы ненадолго назад, в Ваньцзяцунь, о которой только что вспоминали Ю Ши и Сяо-ба, к тому самому голодному году, когда кочевники сняли урожай мечами и стрелами и жители деревни, у которых не осталось ни зернышка, с чем начать осень, разбрелись кто куда.
В начале следующей главы мы вкратце расскажем, что произошло с ними за эти годы, а затем перейдем к дальнейшим событиям.
ГРУСТНАЯ СВАДЬБА
Зима после нашествия кочевников была тяжелой и долгой, но наконец вновь приблизилась весна. Ноздри втянули запах оттаявшей земли, руки заныли от желания прикоснуться к земле, и что же? Кто пережил зиму, вернулся домой. Кто пришел вчера, сегодня встречал запоздавших. Через неделю жизнь вошла в свою колею, и год за годом все пошло по-прежнему.
Потом Цинь победила Янь, и целую неделю горела великолепная столица Цзи, так что небо ночами пламенело, а днем было затянуто серым дымом. Но огни отгорели, и снова жизнь потекла, как встарь. Мальчики стали юношами и сменили стариков на полях. Девчонки уложили косы в прическу и, сидя на корточках за очагом, нянчили собственных детишек. Но не такое это было время, чтобы спокойно рождаться и умирать и праздновать наступление новой весны у могильных холмиков среди вспаханного поля. Позже чем для многих, но и до этой глухой деревушки докатилась волна горя, затопившего Поднебесную.
Стражник пришел за древним стариком Бань и велел ему явиться к начальнику уезда. Узловатые, подобные древесным корням ноги уже не держали старца. Бань Сяо-эр, по прозвищу Крепкий камыш, взвалил деда на плечи и потащил его в уездный город. Вечером он принес его обратно на руках, слабого, как новорожденный ребенок, положил на циновку и побежал по дворам созывать отцов семейств. Едва слышным голосом старик Вань сообщил им, что по приказу императора, все живущие по левую сторону деревенских ворот переселяются на северо-восток, живущие по правую сторону остаются на месте.
Император — сын неба, и его повеления так же неотвратимы, как гроза, засуха и наводнение. Не мешкая, связали добро в узлы, нагрузили тележки, взяли на руки стариков и детей, горестно навеки распрощались с родными и двинулись в путь.
Об этом переселении не стоит писать подробно. И без того понятно, что днем идут по дороге, бесконечно стремящейся вдаль, а вечером варят еду на кострах и спят на земле. Два раза переправлялись через Желтую реку, брели долинами и карабкались на горные перевалы и наконец пришли к месту, где горы, тянущиеся с трех направлений — запада, севера и востока, — встречаются вместе и образуют отвесный утес, спускающийся скатом к морскому берегу. Здесь, в узкой равнине между горами и заливом, они остановились, наспех построили шалаши, вскопали огороды и стали ждать новых распоряжений. Долго ждать не пришлось — всех мужчин отправили ломать камень и носить его за два часа пути, на берег залива.
Что ни день, прибывали новые переселенцы, растерянно устраивались на, непривычном месте и с ужасом смотрели, как бесконечной вереницей возвращались вечером домой рабочие, полуобнаженные, в серой каменной пыли, с воспаленными глазами, изодранными ногами, в похожих на хомуты воротниках, грубо сплетенных из соломы и предохраняющих шею и плечи от порезов камнями. Через день новые пришельцы примыкали к шествию; а их жены учились плести соломенные воротники.
Поселок рос и скоро достиг размеров городка. Здесь кончалась Поднебесная и начинались земли кочевников, и узкая равнина была как бы воротами из одной страны в другую. Но, чтобы не вошли в эти ворота незваные и враждебные гости, следовало их запереть, и вскоре из огромных камней начали складывать стену.
Прибыл великий полководец Мын Тянь, охраняющий границы. Люди с трепетом смотрели в дыры циновок — стен своих шалашей, на огромного человека верхом на свирепом коне. Он указал место, где начинать строить стену, и вновь ускакал со своей свитой в город Шаньцзюнь, где была его ставка.
Стену начали строить на морском дне. Едва начинался отлив и волны обнажали морские скалы, как люди, словно муравьи, облепляли приготовленные заранее огромные глыбы, впрягались в лямки из толстых канатов, толкали камень плечами и руками, напряженными сверх меры, и глыба поддавалась и, стронувшись с места, двигалась вслед за отступающим морем. Иногда ее острые края перерезали толстый канат, и впряженные в него люди падали с плеском, но тотчас вскакивали и вновь с яростью бросались на камень, чтобы успеть его продвинуть как можно дальше, пока не вернется море, и установить на едва обсохшей скале, чтобы волны прилива не могли его покачнуть и сбросить. Через шесть часов море возвращалось, захлестывая людей по колена, по пояс, по горло, и люди нехотя поднимались из воды, словно морские чудовища, выходящие на сушу. Нехотя, потому что рабочий день был еще далек от окончания и теперь приходилось тащить новые глыбы, подымать их и укладывать вторым рядом на те, которые уже лизала набегающая волна.
Шершавый ракушечник резал тело до кости, соленая морская вода разъедала порезы и ссадины, так что люди покрывались язвами, и многие думали, что это укусы морских драконов, разгневанных их вторжением.
Рабочих все не хватало, и однажды прибыла огромная партия каторжников, пригнанных с другой стройки. Они шли, страшные, как тени самоубийц, с лицами, многократно заклейменными, иные с отрезанными ушами и носами, едва прикрытые багрово-красными тряпками, в тяжелых колодках, скованные цепями. И где предел человеческой любви? За ними следовали их семьи.
Когда каторжников загнали в заранее вырытую подземную тюрьму и над ними захлопнулись тяжелые решетки, на площади осталась кучка женщин и старух. Их тотчас окружили местные женщины.
Казалось, сами они испили скорбь до предела, но несчастье этих вновь прибывших превышало их собственное, как гора Тайшань превышает простые холмы и бросает на них свою огромную тень. Ведь к этим страдалицам не вернутся вечером их мужья, и им не с чем начать нищую жизнь: ни горсти зерна бросить в глиняный горшок, ни циновки — укрыться от ночного холода и утренней росы.