Казалось, всё приводило его в уныние. Время от времени он останавливался у центральных ворот дворца, где, слушая звон вечерних колоколов из дальних храмов, сложил:
День проводя
В думах тяжёлых,
По господину тоскую,
Даже слушая храмовый звон
Вечерами.
Слова сами выходят на волю, когда они движимы чувствами[331]. Это было как стихи взрослого поэта. В ту пору очарованные ими монахи и миряне, мужчины и женщины в столице переписывали их на бумажные салфетки и на веера, и не было человека, который бы при этом не говорил, что это стихи восьмилетнего принца.
3О ПЕРВОМ ПРИНЦЕ И О ПРИНЦЕ ИЗ ПАВИЛЬОНА МЁХОИН
В восьмой день третьей луны его императорское высочество Первого принца из Министерства центральных дел услали в Хата в провинции Тоса под охраной Сасаки-таю Токинобу. Он посмотрел на небо, распростёрся на земле и вознёс молитву: «Пусть до сих пор люди умирали от осенних наказаний и бывали погребены подо мхами на равнине Лунмэнь[332], только я хотел бы, чтобы со мной это случилось поблизости от столицы».
Но тут он услышал, как воины из охраны говорят между собой, что уже завтра собираются отправить в ссылку прежнего императора, утратил веру в молитву и впал в неизбывную печаль. Когда же появилось множество воинов, и паланкин с государем приблизился к центральным воротам, он, не в силах подняться, произнёс в слезах:
Мне в беде не сдержать
Этих горьких рыданий.
Моя зыбкая плоть!
А слёзы
Рекою текут.
В тот же день и принца Второго ранга из павильона Мёхоин тоже сослали под охраной Нагаи-сакон-но-таю-сёгэн Такахиро в провинцию Сануки. Когда этот принц услышал, что завтра его величество получит основания для перемены своего местонахождения, а сегодня Первый принц уже был отправлен в ссылку, сердце его было охвачено болью. Им всем предстоял одинаково горький путь, но отправляли их порознь, и в августейших сердцах царила печаль.
Поначалу из столицы их высочества отправились по отдельности, но вечером одиннадцатого дня и Первый принц, и принц из павильона Мёхоин оба изволили прибыть в Хёго[333]. Здесь Первый принц садился на судно, и говорили, что он должен приплыть в Хатакэ, в провинции Тоса. Монашествующий принц изволил написать ему:
До нынешней поры
Мы прибывали
На те же самые ночлеги.
Печально слышать: впереди
Лишь волны, где следов не видно.
Ответ Первого принца:
Уж завтра
Понесусь по волнам,
Следов не оставляя.
Но пусть дорогу
Мне твоё укажет сердце.
Говорили, что местом ссылки для них обоих будет остров Сикоку. Хотелось, чтобы это была по крайней мере одна и та же провинция[334]. Не исполнилось желание их высочеств. Величиной даже с бамбуковое коленце не навеяли утешения ветры с новостями. Первый принц изволил поплыть по волнам, доверившись утлому судну и направился в Хатакэ провинции Тоса, где для него тогда сооружали комнату в особняке Арии Сабуро Саэмон-но-дзё.
В этом Хатакэ с юга возвышались горы, а на севере простирался морской берег. С сосновых веток на створки дверей падала роса, примешиваясь к обильным слезам на рукавах его высочества. Звуки волн, бьющихся в песчаный берег, доносились до самой подушки и во сне только они напоминали, как далека стала дорога в родные места.
Принц из павильона Мёхоин был разлучён с ним и до провинции Бидзэн следовал по суше, а на берегу Кодзима[335] его посадили на судно и доставили в Такума, что в провинции Сануки. Это тоже было место, близкое к морскому берегу, поэтому ядовитые туманы окружали тело принца, миазмы моря были ужасны, песни рыбаков, звуки вечерних пастушьих флейт, лучи осенней луны, падающие на горные пики, на облака и море, — всё это касалось ушей, отражалось в глазах и вызывало тоску. Нечего и говорить, что всё это добавляло принцу слёз.
Что касается прежнего императора, то было решено по примеру годов правления под девизом Дзёкю[336] сослать его в провинцию Оки. Но, наверное, даже в Канто побаивались того, чтобы подданные пренебрегали государем, поэтому на трон возвели старшего сына экс-императора Гофусими[337], решив, что он может издать высочайшее повеление о переезде прежнего императора. В управлении Поднебесной никаких перемен ждать больше нечего, — считали в воинских домах, — поэтому прежнему императору надлежит принять монашеский сан. И прислали его величеству монашеские благоуханные крашенные облачения[338]. Но августейший изволил сказать, что принятие им монашеского облика случится не скоро.
Он не снял с себя одеяний могучего дракона[339], каждое утро проводил церемонию омовения, произвёл обряд очищения временной августейшей обители и вознёс моления перед божницей, сооружённой по образцу покрытой известью молельни в Великом святилище в Исэ[340]. Хоть и нет в небе двух солнц, но в стране стало два государя, а воинские дома были обижены и озадачены. Это тоже входило в мудрые расчёты августейшего.
4О ТОМ, КАК ВО ДВОРЕЦ ПРИЕХАЛ ЦЗЮНЬ МИНЦЗИ
Весной минувшего первого года правления под девизом Гэнко[341] из государства Юань[342] прибыл в нашу страну добродетельный и мудрый наставник в созерцании[343] по имени Цзюнь Минцзи. Хотя прежде никогда не было такого, чтобы иноземный священнослужитель был лично принят Сыном Неба, но этот государь[344] изволил повелеть секте дзэн, чтобы она объяснила ему содержание разных сторон учения, поэтому для беседы о законоучении во дворец пригласили этого наставника в созерцании.
Чтобы церемонию аудиенции разработать до мелочей и не стыдиться за свою страну, все три министра[345] и высшие сановники тоже вышли одетыми в церемониальные платья; писцы из Государственного совета, учёные мужи и стражи были наготове и выглядели величественными. Среди ночи, установив во дворце светильники, впустили наставника в созерцании.
Государь изволил подняться на яшмовый свой престол, во дворце Пурпурных покоев, Сисиндэн. Наставник в созерцании трижды распростёрся в поклоне, возжёг ароматы и возгласил государю вечную жизнь. После этого государь обратился к нему с вопросом.
— Вы прибыли сюда в полном здравии, перейдя через горы, переправившись через моря. Каким способом станет учитель далее вести живые существа?
Наставник в созерцании произнёс в ответ:
— Стану вести с непременной помощью Закона Будды.
Государь снова спросил:
— А как вы даёте наставления именно сейчас?
Ответ был таким:
— В небе все звёзды встречаются на севере. В нашем мире нет такой реки, которая не устремлялась бы на восток.
Когда беседа о Законе завершилась, наставник в созерцании поклонился государю и вышел. На следующий день государь послал главу Ведомства дознаний его милость Санэё присвоить наставнику в созерцании официальный сан. Тогда этот наставник сказал посланцу государя:
— Хотя и говорят, что существует раскаянье вознёсшегося дракона[346], видно, что сей государь должен во второй раз вступить на престол императора.
Теперь государь, захваченный своими вассалами-воинами, испытывает раскаянье вознёсшегося дракона, однако, как предсказал сей наставник в созерцании, то, что он займёт трон во второй раз и станет девяносто пятым государем, никакого сомнения не вызывает. Поэтому он твёрдо изволил сказать, что ещё долго не примет монашеский облик.
5О СКОРБИ ИМПЕРАТРИЦЫ
Прошёл слух, что в седьмой день третьей луны прежний император уже изволит переменить место пребывания на провинцию Оки, поэтому императрица под покровом ночи поехала во дворец в Рокухара, и когда её экипаж приблизился к центральным воротам, его величество вышел наружу, а шторы в экипаже государыни были подняты.
Государю благоугодно было оставить императрицу в столице; он продолжал размышлять о своём будущем, которое сложится из скитаний под шум волн на ночлегах скитаний, при свете луны над дальними берегами. Императрица тоже представляла его величество вдали, на далёких рубежах, где нет ни малейшей надежды, а есть ощущение душевных блужданий в долгой безрассветной ночи.
Их ночь всё длилась, они предавались воспоминаниям, вели друг с другом беседы, и тысяча осенних ночей становились одной сплошной ночью. Когда же наступил рассвет, а слова ещё оставались, вести какое-либо разговоры не требовалось совсем, ибо горечь в августейших сердцах не выражалась в одних только словах. Августейшие особы только заливались слезами, когда появились признаки безжалостного рассвета при луне.
Рассвет уже готов был наступить, поэтому государыня вернулась в свой экипаж и поехала назад, произнося сквозь слёзы:
Горше этой
Думы не бывает —
Когда ж наступит
Твой предел,
О жизнь, наполненная болью?
А при заходе солнца, едучи в экипаже на обратном пути, она и не помышляла встретиться когда-либо с государем ещё, и в сердце императрицы царила скорбь.