[905]. Раздвижные двери с нарисованными на них побегами хаги[906], места для сидения на церемониях, двери у невидимого истока водопада, место кормления птиц, швейный павильон. Лагеря для воинов дворцовой охраны — слева ворота Сэнъёмон, Явленного Света, справа ворота Иммэймон, Сокрытого и Света. Двое ворот — Солнечного Цветка и Лунного Цветка находились слева и справа от этих помещений.
Здесь проводились церемонии Госэцу-но Энсуй, Пиршественной воды Пяти сезонов, и Дайдзёэ, Собрание Великого вкушения — в павильонах Дайгоку, Великого предела, и Коа, Малого покоя, башнях Соре, Бледного дракона, и Бякуко, Белого тигра, палате Бураку, Бурной радости, пагоде Сэйсёдо, Чистого управления.
Павильон Тюва — это центральный павильон, а павильон Найкёбо — это место исполнения гагаку[907]. Совершенствование законов его величество изволил наблюдать в павильоне Сингон, Истинного слова, вкушение пищи богами во дворце Синкадэн, Божественной радости, лучную стрельбу во время верховой езды и конские скачки — возле дворца Бутокудэн, Воинских добродетелей. То, что именуется Утренним павильоном, Тёдоин, есть общее здание для Восьми министерств.
Апельсиновое дерево у расположения Ближней правой гвардии удерживает аромат, навевающий воспоминания о старине, на заросли бамбука у дворцовой лестницы много поколений ложится обильная роса. Место, где средний военачальник Аривара[908] нацепил лук и колчан на исходе ночи, когда громыхал гром, находился возле строения, у которого не запирались двери, — это дворец Восьми ведомств Великого государственного совета, а то место, где старший военачальник, блистательный Гэндзи[909], тосковал ночью, освещённой тусклой луной, декламируя стихи о том, что такого больше нет, — это галерея дворца Кокидэн, дворца Щедрых наград. Когда в старину князь Оэ-но Отодо ехал по дороге Хокурикудо, он написал в тоске из-за своей разлуки длинное вступление к стихам: «Время будущей встречи далеко; встречаю рассвет в Коро. Накидка на груди у коня намокла от слёз». Это было его расставаньем с павильоном Корокан к югу от ворот Расёмон[910]. Комната демонов[911], помещение для отдыха высших сановников, шнур от сигнального колокольчика[912]. Ширма с изображением бушующего моря была установлена во дворце Чистой прохлады, ширмы с изображениями мудрецов[913] установлены во дворце Пурпурных покоев. На востоке в одной комнате находились изображения Ма Чжоу, Фан Сюаньлина, Ду Жухуэя и И Чжэна, в другой комнате — изображения Чжу Гэляна, Цзюй Бована, Чан Цзыфана и Ти Улуня, в третьей — изображения Гуань Чжуна, Дэн Юя, Цзы Чаня и Сяо Хэ, в четвёртой — изображения И Иня, Фу Шо, Тай Гунвана и Чжун Шанбу; за западе в одной комнате были изображены Ли Цзи, Юй Шинань, Ду Юй и Чан Хуа, в другой Ян Гу, Ян Сюн, Чэнь Ши и Бань Гу, в третьей Гэн Жун, Чжэн Сюань, Су У и Ни Куань, в четвёртой комнате Дун Чжунчжу, Вэнь Вэн, Цзя И и Шу Суньтун. Изображения принадлежали кисти Канаока[914], хвалебные стихи к ним написаны Оно-но Тофу[915].
Выстроенные в два ряда великолепные дворцы, у которых до облаков высились радужные коньки крыш, крытые фениксовой черепицей, словно летящей в небе, погибли от стихийных бедствий, сгорели в частых пожарах, так что теперь от них остались только камни фундамента. Если подумать о причинах этих пожаров, мы увидим, что такие мудрые государи, как Яо и Шунь[916], хозяева четырёхсот провинций Китая, хотя они и следовали принципам Неба и Земли, передавали так: «Мискант на кровлях не обрезают, на стропила свежий хворост не употребляют». И тем более, добродетелям Неба не может не соответствовать повеление хозяина малой, как рассыпанные каштаны, страны построить такой дворец.
Если будущий монарх не добродетелен, но лишь желает, чтобы с лёгкостью построили его обиталище, из-за этого непременно иссякает финансовая мощь страны, — так предостерегал великий наставник с горы Коя[917]. Когда выполняли каллиграфические надписи на воротах дворца, то, вырезая посередине дворца Великого предела иероглиф «Великий», написали «Огонь»[918], а на воротах Красной птицы иероглиф «Красный» поменяли на знак «Рис»[919]. Увидев это, Оно-но Тофу осудил то, что дворец Великого предела назван дворцом Огненного предела, а ворота Красной птицы названы воротами Рисовой птицы.
Может быть, в виде предостережения о том, что это написано в то время, когда ещё не пришёл мудрец, явленный в великой инкарнации[920], и в наказание за то, что был он человеком обычным, у Тофу после этого дрожала рука, и знаки, начертанные его трясущейся рукой, получались неверными. Однако в скорописи он был чудесным мастером, поэтому даже то, что написано его трясущейся рукой, и в таком виде показывало силу его кисти.
В конце концов из дворца Великого предела вырвался огонь, и здание Восьми министерств сгорело дотла. Оно было сейчас же отстроено заново, но когда сопровождавшее небесного бога из Китано[921] божество грома и молнии пало на опорный столб дворца Чистой прохлады, оно сожгло его.
Так вот, тот бог Тэмман-тэндзин[922] — это обладатель вкуса, родоначальник изящной словесности. Восседая на небе, и воплощаясь в солнце и луне, он освещает страну, а спустившись на землю, делается помощником государя и изволит приносить пользу всем живым существам. Что касается самого начала всего этого, то когда-то в южном дворике усадьбы его милости советника Сугавара Дзэндзэна[923] прекрасноликий ребёнок лет всего лишь пяти-шести стоял в одиночестве, любуясь цветами, и слагал стихи. Увидев это, государственный советник Кан[924] удивился и благоволил спросить:
— Ты откуда, из чьей семьи изволишь быть?
— У меня нет ни отца, ни матери. Моё желание — чтобы господин государственный советник стал моим родителем, — молвил в ответ ребёнок.
Советник обрадовался, взял его на руки и стал с любовью воспитывать его под покрывалом мандаринских уток[925]. А назвали мальчика младшим военачальником Кан. С тех пор, когда он ещё не обучался, мальчик осознал Путь, и стало очевидно, что у него ни с чём не сравнимый талант к учениям, а когда ему было одиннадцать лет, отец, государственный советник Кан, погладив сына по голове, спросил его:
— Может быть, ты сочинишь стихотворение-си[926]? — и тот, как будто нисколько не задумываясь, тут же сложил ясными словами чудесное пятистишие о холодной ночи:
Свет луны словно снег чистейший.
Сливы цветы ясным звёздам подобны.
Катится по небу милое золотое зерцало[927].
Благоухает в саду яшмоподобный цветок.
После этого он твёрдо усвоил в своих стихах все поэтические приёмы эпохи расцвета Тан, показал способность сочинять стихотворение семи шагов[928], а что касается стиля, но он воспринял блестящий вкус эпох Хань и Вэй, помнил наизусть десять тысяч сочинений, и поэтому в двадцать третий день третьей луны двенадцатого года правления под девизом Дзёган[929] выдержал экзамен на должность чиновника и в обществе сочинителей изволил сломить лавр[930]. Весной того года в доме То Кёрё[931] собрались люди, и младший военачальник Кан пошёл туда, где стреляли из лука. То Кёрё подумал, что этот сановник каким-то образом собрал светлячков в окне учёности, но если он неотрывно набирался знаний только из старинных книг, то не знает, где начало и где конец у лука и насмешит нас, стреляя в цель.
Кёрё вложил в лук стрелу, протянул его младшему военачальнику Кану и попросил его:
— Начинается весна, так развлечёмся разок стрельбой из лука.
Младший военачальник Кан и не подумал отказываться. Он встал рядом со своим соперником, поднял рукав, обнажив белоснежную кожу, поднял и вновь опустил лук. Немного погодя, всё в нём, начиная с крепкой фигуры, мастерски выпущенной стрелы, звона тетивы, вида согнутого лука и всех пяти добродетелей лучной стрельбы было преисполнено мощью. Ни на один сун не отклоняясь от точки прицеливания, он в пять приёмов выпустил десять стрел. То Рёкё не сдержал восхищения, спустился к нему и протянул руку. Он провёл со стрелком несколько часов в пиршественном зале и одарил самыми разными подарками.
В двадцать шестой день третьей луны того же года, когда император Энги[932] ещё восседал в Весеннем дворце Тогу, он призвал к себе младшего военачальника Кан и молвил ему:
— Кажется, китайский поэт Ли Цяо[933] за одну ночь сложил сто стихов. Разве ты не сравнишься с ним своим талантом? Так сложи в присутствии императора за один час десять стихов! — и предложил для них десять тем.