– От, язви тебя, – приветствовал бригадира сторож, когда тот осадил лошаденку и спрыгнул в лужу. – Ты чего ж это, Сенька, дурья башка, думаешь: пашеницу решил сгноить? Так ить тебя за это по головке не погладят. А погладят, так только снямши.
– Да что я, дядя Игнат, горбыль, что ли? Собой ток не перекроешь. Все склады перешарил, ни куска толя нет, – угрюмо оправдывался бригадир, подтягивая штаны.
Было ему лет шестнадцать, не больше. На его плечах, заменяя дождевик, лежал кусок мешковины, схваченный впереди шпагатом. Только сейчас я узнал в нем Сеньку Парфенова.
– То ж я и говорю: дурья твоя башка. А еще сродственник мне, племяш. Толь по складам ищет. Да в ентих складах одни крысы бегают. Давно бы ободрал их да ейными шкурами ток перекрыл. Запрягай кобылу да ехай к нам. Летось я драни надрал, хотел избу латать, да так и быть, спасу твою дурью башку. Вот этого бегуна возьми с собой, Булдыгерова. Весной заместо дома в зимовье утек, даже не почесался. Характерный на ноги!
Я от неожиданности покраснел, а бригадир покорно запряг лошаденку в телегу и коротко кивнул: «Поехали». За всю дорогу он не проронил ни слова, только нахлестывал прутиком по мокрой штанине. Когда накидали на телегу дранья и связали веревкой, он передал мне вожжи.
– Вези на ток, я пойду гвозди искать. Нынче у нас не то что гвоздя, сучка не найдешь. – И зашлепал в кузницу.
Вернулся он еще более мокрый и удрученный.
– Проволока есть, а нарубить некому, кузнеца нет, – бросил он прямо в грязь моток проволоки. – Была бы помягче – на ней бы повесился.
– Я бы тебя еще за ноги подержал, для надежности, – поддержал сторож. – Дурной, а не лечишься. Тебе такой хронт доверили, а ты нюни пускаешь. Срамота прямо!
– Давайте, я нарублю, – взяв топор, как ни в чем не бывало, предложил Славка. – Я мигом.
– Это тебе не прутья рубить, – попридержал его бригадир, – тут тисы надо, зубило.
Славка сел на бревно, положил топор обухом вниз, зажал острие между коленями. Потом разогнул проволоку, положил на острие, стукнул по ней молотком. Кусок проволоки упал к ногам.
– Подари бригадиру полголовы, – встрепенувшись, попросил сторож. – Али отковырни ему малость мозгов. Такого пустяка сообразить не мог!
До вечера мы стучали молотками по крыше. Славка рубил гвозди, мы заменили прогнившие доски. Под конец сторож довольно хмыкнул и шутливо толкнул Артамонова в бок:
– Ну вот, без решениев обошлись. А то бумагу ему, подлецу, пиши.
Почти целый месяц, изредка затихая, шел нудный, въедливый дождь. То, что природа недодала летом, теперь решила отдать с процентами. Улицы деревни превратились в сплошное месиво, речка вздулась и почернела. Вечерами ребята возвращались с работы грязные и усталые.
Продуктишки, которые мы взяли с собой, давно кончились, а в колхозных кладовых было хоть шаром покати. Выдавали нам немного творога, простокваши и горьковатый, плохо отвеянный хлеб. Мы на большой сковородке жарили ячмень и пшеницу, варили из свеклы кисель.
Кунюша приволок откуда-то полмешка кормового турнепса, но оказалось, что это редька.
На другой день он притащил морковь.
– Где взял? – строго спросила Глафира. – По огородам лазил?
– Не, – отводя глаза, ответил Кунюша. – Достал тут в одном местечке.
– Унеси в то местечко и больше не доставай, – прокурорским тоном сказала Глафира. – Еще не хватало, чтобы о нас пошла дурная молва.
Кунюша отнес морковь, но вечерами чем-то похрустывал в постели.
Работать приходилось много и тяжело. Мы по несколько раз перелопатили бурты с хлебом, очистили его от мякины. А то, что надо было везти на приемный пункт, пропустили через сушилку.
Зерно было сырое, дрова тоже. В топке они едва шипели, не давая нужной температуры. Славка придумал заталкивать поленья в бурты, в которых прела пшеница. Дрова отнимали тепло, сохли сами и пшеница портилась меньше.
Потом притащил из кузницы старый мех, приладил его к поддувалу. Сушилка стала работать, как еще не работала никогда, но качать воздух на голодуху было муторно и противно.
– Хитер бобер, сахару тебе на язык, – улыбался сторож дядя Игнат. – Чево тебе тут отираться, шпарил бы прямо в академию ихних профессоров учить. Сколь они головы ломали, а до такого не докумекали.
Славка тер переносицу и стеснительно улыбался.
В последние дни сентября дождь сменился колючим снегом. Сначала, падая на землю, он тут же таял, потом белых островков стало появляться все больше и больше. Вечером замело, с севера налетел холодный ветер, а утром ударил крепкий мороз. Под ногами упруго зазвенел ледок, земля стала гудучей, твердой.
Прощаясь с нами, бригадир Сенька Парфенов по очереди тыкал каждому узкую замасленную ладонь и, стесняясь, повторял:
– Спасибочки за помощь, выручили.
– Чего там, не стоит, – солидно ответил за всех Вовка-Костыль. А Надя Филатова запрятала за спину руки, тряхнула головой, раскосо повела глазами и невпопад сказала:
– Да, да – спасибо.
Когда мы по лесной дороге возвращались домой на станцию, Захлебыш злорадно шепнул:
– Артамонов мосол проглотил, а Кунюша не меньше барана. Вон его как раздуло!
– Да иди ты, иди, чего пристал, – попытался увернуться Кунюша. – У меня живот распух, много воды выпил.
Но кривоногий Захлебыш клещом вцепился в его рукав, зло дернул за полу телогрейки. Из-под рубашки посыпалась отборная семенная пшеница.
– Вот… вот… живоглот, вот ты кто! – задохнулся от гнева Генка, не замечая, что говорит в рифму.
Кунюша попытался вырваться из цепких рук Захлебыша и невзначай ударил головой в живот Вовку Рогузина. Костыль взвыл, петухом наскочил на Кунюшу, а Федька стал выворачивать ему руки.
Кунюша скривился, из глаз брызнули слезы. Ноги его подломились, он упал на колени, а сверху вдруг на него навалился Мишка-Который час.
– Отпустите его сейчас же, как вам не стыдно, что вы делаете, – запричитала вдруг невесть откуда взявшаяся Надя. – Сейчас же отпустите, а то я кричать начну!
Не обращая на нее внимания, Федька пригнул Кунюшу до самой земли и яростно зашептал:
– Жри, жри, не стесняйся: колхозное же, не свое!
– Ну чего вы, я же для всех старался, – хныкал Кунюша. Но Костыль стукнул его по шее и заорал:
– Жри, кому говорят!
Но тут подскочила Надя, рывком подняла Кунюшу, залепила пощечину Федьке и больно завернула руку Вовке Рогузину. Ее раскосые глаза горели синим огнем, развязавшаяся коса разметалась по воротнику пальто. На Надиных щеках яблоками пылали красные пятна.
– Урки вы, а не мальчишки, – гневно задыхаясь, выпалила она. Федька остолбенело смотрел на нее, а Вовка-Костыль растерянно хлопал ресницами. – Коля, – успокаиваясь, сказала Надя, – собери это зерно и отнеси в колхоз. А вы не смейте изгиляться над человеком!
Кунюша заелозил по земле, собирая пшеницу, а Надя повернулась и быстро зашагала вперед.
– Мальчики, ну чего вы там мешкаете? – окликнула издалека Глафира. – Догоняйте живее.
– Они переобувались, – как ни в чем не бывало, крикнула за всех Надя. – А Николай Голощапов вещи в колхозе забыл, обратно пошел в деревню. Да вы не беспокойтесь, он догонит – это же рядом!
Исчезнувшие лекарства
Всю обратную дорогу мы рассуждали о том, что нам делать с нашей плантацией. Травы, наверняка, замерзли или засохли, но мы все же решили их убрать и отправить для пробы в город. Но когда я заглянул в огород, увидел, что грядки голые: на них не было ни одной травинки. Только открыл дверь в избу, как навстречу бросилась мать. Она суетливо помогла мне раздеться, потом так же быстро ушла в комнату, и я услышал, что она всхлипывает. В прихожей на табурете сидел насупленным Шурка и ковырял пальцем в стене.
– Чего натворил, говори сейчас же, – подступил я к нему. – Чем маму обидел?
– Я не обидел, я греться ходил, – собираясь заплакать, зашмыгал братишка носом. – А оно взяло и сгорело.
– Что сгорело, где сгорело? – не понял я.
– Да сено я тут купила, оно и сгорело, – заступаясь за Шурку, через стенку сказала мать. – Глупый он еще, ничего-то не понимает. Зажег костер в огороде около стога, а сено и вспыхни. Но теперь оно нам больше и ни к чему… – Голос матери дрогнул и она заплакала.
Еще никогда я не видел ее такой растерянной, жалкой. Даже когда отец сидел в тюрьме, она никогда не падала духом. Возвращаясь после тюремного свидания домой, она как ни в чем не бывало радостно хлопотала около печки:
– Потерпите, сынки, сейчас подою корову, напою вас парным молочком. А это что – снова чашку разбили? Ну, ничего, силенки в вас прибывает – вон на какие мелкие куски расхлестали. Будем пить из консервных банок: опять же посуды мыть меньше.
Горестное предчувствие сдавило мне сердце.
– Корову украли? – чуть не закричал я. – Или под поезд попала?
– Беги, сынок, к кому-нибудь, зови на помощь людей, – быстро запричитала мать. – Надо ее дорезать, пока она еще теплая. Подохла наша корова, за стайкой лежит Буре-енка!
Не помня себя, я стремглав бросился к Кузнецову. Дверь оказалась на замке. Тогда я перемахнул через забор к Савченко.
– Савелич, у нас корова подохла, дорезать надо, помогите скорей!
– Чего же ее дохлую резать, – флегматично заметил Савелич, отесывая бревно. – Собаки ее и так съедят.
– Да нет, она еще теплая, надо кровь выпустить. Пойдемте скорей!
– Мясниковская работа законных денежек требует, – назидательно протянул Савелич, втыкая топор в бревно. – Потом за неделю в бане не отмоешься.
– Да мама заплатит, вы не бойтесь. И вашей собаке потроха будут.
Савелич засунул за голенище нож, взял оселок, фартук, ведро.
– Ну, показывай, где дохлятина.
Я повел его за стайку прямо по огороду. На наших грядках были отчетливо видны следы коровьих копыт. Возле лежала наша Буренка. Савелич стал точить нож.
– Когда сгорело сено, корова открыла рогами воротца и сама зашла в огород, – вышла на крыльцо мать. – Надо было ее выгнать, а я подумала, пусть пощиплет напоследок вашей травы, пока она не совсем засохла. Прихожу на обед, а она уже мертвая!