– Не знаю, – буркнул Костыль, – я ее не пасу.
– Но ты же в одном доме живешь, мог бы поинтересоваться.
– У меня глаза сквозь стенку не видят. Могла бы сама зайти и сказать.
– Простудилась Филатова, заболела, – подал голос Кунюша. – Я вчера носил ей мякину ноги парить.
Костыль чуть слышно присвистнул.
– Где достал? – съехидничал он, но на него недовольно зашикали.
– Надо обязательно ее навестить, – наставительно сказала Мария Петровна. – И объяснить то, что мы проходили.
Нам стало неловко, и вечером мы отправились к Филатовым.
Надя лежала на единственной кровати за жарко натопленной печью. Щеки ее пылали, губы обметало, раскосые глаза ввалились и потускнели.
Младшие Надины братишки и сестренки – а их было у нее еще семеро, – возились и громко визжали в комнате на кошме, которая служила им и постелью.
– Извините, у нас народу много, а квартира маленькая, – вдруг застыдилась Надя. – Вы отвернитесь, я сейчас оденусь, приберусь малость.
– Да лежи ты, мы разве не понимаем, – остановил ее Генка. – Лекарства-то какие-нибудь пьешь?
– Николай Голощапов пошел к Глафире, чего-нибудь принесет. Вчера ноги парила, а сегодня картошкой дышала.
– А я тебе жарехи принес таежной, – достал я из кармана сверток. – Охотник у нас есть один знакомый. Да ты ведь Борьку Цыренова знаешь, это его отец.
Генка вытащил луковицу, свеклу и большую репу, положил рядом со свертком.
– Да что вы, ребята, спасибо, – совсем застеснялась Надя. – Я ведь от простуды лежу, не от голоду.
В сенях скрипнула дверь, и в избу бочком втиснулся Вовка Рогузин. Он неловко потоптался около кровати и сел на пол, подогнув под себя длинные ноги.
– Ты что, не могла мне в стенку постучать? – грубовато поприветствовал он соседку. Посмотрел на ее пышущее жаром лицо и просительно выдавил: – Только ты меня больше не заводи, ладно?
Он посидел еще несколько минут, а потом спохватился:
– Может, вам дров наколоть? Так я побежал, это у меня быстро, раз, и готово.
Вовка без шапки опрометью выскочил за дверь, и вскоре со двора раздалось монотонное «тук-тук».
Пришел Кунюша. Он принес сверточек с таблетками и порошками. Достал листок бумаги и протянул Наде.
– Читай, тут Глафира все обозначила, что когда надо глотать. Завтра сама заскочит. А это я тебе хлеба достал. – И, довольно оттопырив губу, вытащил из-за пазухи целую краюху хлеба.
Потеплевшие было Надины глаза вдруг снова сузились и погасли.
– Спасибо, Коля, но есть я совсем не хочу, – и она решительно отодвинула ароматную краюху и закрыла глаза.
Скулы у Кунюши дернулись, видно было, как у него нервно заходил кадык.
– Думаешь, это не мой, да? Ты так подумала?
Надя ничего не ответила.
– Ну, так я пойду, – загробным голосом сказал Кунюша, сутулясь и нахлобучивая рваную шапку. – Уроки надо сделать да дров напилить… – Сглотнув слюну, он незаметно положил краюху на край расстеленной на полу кошмы и вышел. Ребятишки голодными галчатами набросились на хлеб и радостно защебетали.
Глава четвертая
Буренка клянет Гитлера
Зима подкралась неожиданно, по-воровски. После затяжных дождей в воздухе лениво кружились клейкие, невесомые паутинки, багряно рдели листья черемухи и осин. Березовая листва медленно желтела, сворачиваясь в тонкие трубки. Беззаботно бегали по берегу речушки голенастые кулики, невесть откуда появившиеся гоголи ныряли в светлые, ключами бившие омуты.
И вдруг ударил мороз. Листва с берез и осин посыпалась, как шишки с перестоявшего кедра, еще вчера зеленые лиственницы пожухли и побурели.
Кулики и гоголи панически ринулись на юг, суслики торопливо нырнули в свои подземные спальни.
Потом затрусил въедливый, мелкий снежок. Он старательно присыпал дома, поля, огороды. Паровозы буксовали на засыпанных снегом рельсах. Машинисты подсыпали под колеса песок, и он тут же превращался в каменную труху.
Потом занудливо зашумел в голых ветвях ветер, по дорогам поползли белые змеи. Северян выдувал из домов тепло, гремел на чердаках засохшими кожами и противно выл в обметанных куржаком трубах.
А когда ветер угомонился, стало так тихо, что легкие шаги слышались за версту. Снова ослепительно брызнуло солнце, но природа уже уснула, зябко поеживаясь в утренних морозных туманах.
Болотистые, зыбкие дороги стали словно вылитыми из камня, и теперь можно было ехать за дровами и сеном.
В один из таких дней мы и притащили от дедушки Ляма ярмо для коровы.
Лямбарский был бондарем, но умел делать любые вещи. Жил он один, ни близких, ни родных у него не было. И домишко его тоже стоял одиноко, на самом краю поселка. Хотя Лямбарский и был мастером на все руки, мебели у него в доме почти никакой не было. Зато было полно собак и кошек – всех мастей и пород. Как они уживались под одной крышей, невозможно было понять. Но усаживались и ели с хозяином чуть ли не из одной миски. Все, что зарабатывал бондарь, шло на их содержание. Теперь, когда с продуктами стало трудно, бондарь очень переживал за своих подопечных и работал не покладая рук. Собаки и кошки вертелись у его ног, преданно заглядывая ему в глаза. И не визжали, не мяукали, если нечего было есть. Словно понимали, что их хозяин тут ни при чем.
Мне жалко было запрягать корову в тележку, и я попытался уговорить мать привезти дрова на казенной лошади или попросить лошадь у Кузнецова.
– Нет, сынок, будем к ярму приучать Буренку, – непреклонно заявила мать. – С Кузнецовым у отца были неважные отношения, а на казенной Савелич возит мох для пристройки.
– И вовсе не для магазина, а для своего дома, – обозлился я на Савелича. – Пристройку он придумал для отвода глаз, а сам собирается рубить себе пятистенку. Бревнами весь двор завалил, из них крепость поставить можно!
– Не наговаривай напраслину на людей, – построжела мать. – Почему ты становишься таким ершистым и злым? Добрее надо смотреть на людей, стараться замечать в них хорошее, а не плохое. Конечно, у Савелича есть недостатки, но ему не придет в голову строить сейчас себе дом. Рабочих нет, а сам он ревматизмом болеет. Хоть бы уж пристройку к магазину слепил.
– А если у него ревматизм, чего же он все лето на покосе калымил? По болотам косить ревматизма нет, а так чуть-что – «ах-ох»!
Мать осуждающе покачала головой и неодобрительно поджала губы.
Наша поездка за дровами напоминала спектакль. Перед тем, как запрячь Буренку, мать закрыла магазин и пригласила всю очередь к нам домой. Потом выгнала корову из стайки, привязала к рогам веревку, надела ярмо. Буренка покорно подставила шею, продолжая жевать жвачку.
– Молоко у нее от работы не усохнет? – интересовались бабы.
– А ежели шею перетрет ярмом?
– Раньше на хуторе мы всегда для работы запрягали коров, – терпеливо отвечала мать. – Молока, конечно, убавится, зато все вы сможете себе вывезти дрова и сено. Каждой ярмо заказывать не надо, на десяток дворов хватит одного. По нынешним временам и корова мерин, – попыталась пошутить мать. – А нам-то с вами к мужицкой работе не привыкать.
Поехать со мной в лес вызвался Генка Монахов. А потом к нам неожиданно примкнул Захлебыш. Сердито сверкая глазами, он брызгал слюной и зло тараторил:
– Если думаешь, что у меня ноги кривые, так я уже значит не человек? Всегда я у вас на отшибе, думаете, что разболтаю, да? Да я еще никого не закладывал, ни Кунюшу, ни Костыля, я…
– Ладно, Котька, притормози, – осадил его Генка. – Если хочешь, поехали, нечего на себя наговаривать.
Мы понукнули Буренку, но она уросливо взбрыкнула ногами и замотала головой, пытаясь сбросить ярмо. Захлебыш хлестнул ее кнутом. Корова покорно вздохнула и уныло поплелась по припорошенной снегом дороге.
– Ты не думай про нас худого, – погладив коровий бок, вдруг примирительно просипел Захлебыш. Он был в валенках, в мешковатой телогрейке и походил сейчас на малорослого мужичка. – Это немцы на тебя ярмо нацепили. Если бы не война, мы бы сейчас на печке лежали да в потолок поплевывали, а ты бы в стайке спала.
У Захлебыша – Котьки Аристова – не было ни матери, ни отца, жил он у двоюродной тетки. Сейчас он, наверное, жалел не только Буренку, но и себя.
Холодный хиуз пробирал насквозь, прошивая холодными иглами телогрейки и рукавицы.
В лесу ветра не было, но было холодно и неуютно. Бурундуки уже крепко спали в своих деревянных гнездах, только то с одной, то с другой стороны раздавался монотонный перестук дятлов.
– А страшновато тут все-таки одному, правда? – зябко поежился я, доставая пилу. – Ни одной живой души не видать.
– Тут хоть ни одной души, а в партизанских лесах фашисты рыскают, – задумчиво почесал подбородок Генка. – Людно, а пострашней. Недаром Хрусталик говорит, что надо заранее в лесу сделать завалы. А то вдруг высадятся японцы, и моргнуть не успеешь, как попадешь в окружение.
– Хрусталик, Хрусталик, – вдруг опять обозлился Захлебыш. – Чудит этот ваш Хрусталик. То красную рубаху напялит, то летом в валенках ходит. Увидят его японцы – кто куда разбегутся! Помешался на этих японцах.
– И вовсе он не чудной, а немного со странностями, – решительно заступился за Славкиного дедушку Генка. – Доживешь до таких лет, еще не такой странный будешь. Чем над Хрусталиком изгиляться, лучше бы чаю сварил, а мы сухостою навалим.
– С величайшим удовольствием, – с издевкой согласился Захлебыш. – В чем прикажете вскипятить – в шапке, в кармане? А может, у вас тут самовар закопан?
– Вот видишь, а еще об Хрусталике говоришь. Да он такие хитрости знает, что ни в одной книге не вычитаешь! Вот как бы ты увез зимой картошку в тайгу, чтобы она не замерзла, как?
– Спрятал бы под рубашку, подумаешь, невидаль! А еще лучше – в живот.
– Да нет, я без шуток, – не отступал Генка. – Надо увезти в тайгу картошку, но ни сена, ни войлока нет. Картошка в мешках, а мороз сорок градусов.
– Повез бы ее летом, – растерялся Захлебыш. – Или в каждый мешок положил бы по печке-буржуйке.