Ни слова не говоря, Кунюшина мать открыла сундук и стала выкидывать на пол всякое барахло: плоскогубцы, компас, пенал, самодельную кобуру.
– Выбирайте, что здесь ваше, каждый день ко мне с этим приходят. У всех дети как дети, да и у нас их, кроме него, семеро, ни об одном худого слова не скажут. А этот… У, ирод, – замахнулась она на Кунюшу полотенцем, – глаза бы мои на тебя не смотрели!
Кунюша еще ниже опустил голову и просительно протянул:
– Ну не надо, мам, перестань.
– Не надо, не надо, – еще пуще завелась мать, – и в кого ты только такой выродился! Вы думаете, он только у людей тащит? Из дому все волокет, никакие замки не спасают. Ложки прятать стала, так его разве это удержит. Варишь суп, а он голой рукой в кипяток шасть, картофину норовит вытащить. Ну, чего глаза лупишь, иди принеси дров!
Кунюша, не поднимая головы, вышел. Генка смущенно кашлянул, Надя поправила на голове платок.
– Нет, он у нас теперь ничего не тащит, – деревянным голосом соврал я, хотя узнал свои плоскогубцы и кобуру Вовки Рогузина. – Мы к вам насчет меховой шапки.
– Так ее уже нет, ее Колька должен был в школу унести. Неужели на что променял ирод?
– Что вы, – пояснил Генка, – мы только хотели узнать, где он ее достал. А так шапка очень даже хорошая, новая.
– Из сундука я ее достала, откуда ж еще, – с достоинством сказала женщина. – Вот из этого, большого. Перед войной самому купила, думала, хоть одну хорошую вещь сносит. Так Колька пристал: отдай да отдай, надо ее в фонд обороны сдать…
– Да уж не подумали ли вы, что и шапка краденая? – накинулась она вдруг на нас. – Неужели бы мы стали дарить чужое бойцам Красной Армии! Как у вас только язык поворачивается! Вот и про Николая говорите «вор, вор», а я уже с осени на него жалоб не слышу, это добро с лета валяется. Говори человеку без конца, что он свинья, и он хрюкать начнет. Тоже мне, товарищи распрекрасные: нет, чтобы его в хорошую компанию взять, так вы только и знаете, шпынять его. Такого работящего, как Николай, еще поискать надо: он и за дровами, он и за водой, а вы «вор, вор»!
Колькина мать прижала полотенце к глазам, а Надя вдруг просветлела и с нескрываемым торжеством посмотрела на нас.
Встреча с отцом
Выйдя от Кольки, мы, не глядя друг на друга, распрощались и разбрелись кто куда. Я отправился домой. Чтобы попасть на свою сторону, пришлось обогнуть воинский эшелон: паровоз набирал воду. Было уже темно, и в приоткрытые двери теплушек виднелись раскаленные докрасна печки. На противоположной стене вагонов тускло посвечивали фонари. На тормозных площадках стояли закутанные в тулупы часовые, на тендере матово поблескивали пулеметные стволы. Мимо меня с котелком в руках пробегал красноармеец.
– Какая станция, мальчик? – спросил он. Услышав название, громко засмеялся:
– Клюка, это еще куда ни шло, а я вот бывал на станции Костыль!
Мне тоже стало смешно. «Надо сказать Рогузину», – подумал я про себя.
Было очень морозно, и от паровоза поднимались белые клубы пара. За дверями теплушек о чем-то негромко переговаривались бойцы.
«И отец вот так когда-то проедет, – подумал я, плотнее запахиваясь в пальто. – Вот бы увидеть!»
Перешагнув порог дома, я так и остолбенел. Около кухонного стола, распахнув полушубок, сидел на табурете отец и маленькими глотками прихлебывал чай! Около него, заглядывая в глаза, стоял Шурка и примерял шапку-ушанку с большой красной звездой. Мать, радостная, возбужденная, хлопотала около стола.
– Хорошо, сынок, что ты появился. А я уж думал, что не дождусь, – поднялся отец навстречу. Он поздоровался со мной за руку, как с большим, и пристально посмотрел в глаза.
– На фронт еду, к счастью, поезд остановился…
В это время настойчиво загудел паровоз.
Мать встрепенулась, прильнула к отцу.
– Ничего, ничего, за нас не беспокойся, у нас все хорошо. Всякие трудности бывали, и эти переживем. Воюйте, как следует, а с хозяйством мы управимся.
Отец торопливо застегнул полушубок и надел шапку.
– Папа, а если я с тобой до Черемуховой доеду, там толкача прицепляют. Переночую в интернате у Славки, а утром пригородным приеду? – залпом выпалил я. – Мне и собираться не надо, я уже одетый.
– Право, не знаю, – растерялся отец. Но мать подтолкнула меня в спину и торопливо сказала:
– Езжай, езжай, чего тут раздумывать. Хоть за меня с отцом наговоришься!
Отец трижды поцеловал мать, Шурку и крикнул с порога:
– Как только приеду, сразу же отпишу! До свидания, до встречи!
Поезд уже стал набирать ход, когда мы подбежали к большому коричневому пульману.
– Товарищ лейтенант, можно мне взять до соседней станции сынишку? – крикнул отец в темноту вагона.
– Давай, давай, – раздался оттуда басовитый голос. – А мы тут, грешным делом, было подумали, что и ты отстал.
Чьи-то руки подхватили меня и втащили в вагон. Следом запрыгнул отец.
– А что, Коломеец разве еще не нашелся? Может, он по ошибке сел в чужой вагон? – спросил отец, отдышавшись.
– Вряд ли, – ответил все тот же с хрипотцой бас. Голос мне показался знакомым, но я не мог вспомнить, где я его слышал. – По всему эшелону сделали перекличку, нет его – как ветром сдуло.
– Может, просто отстал, еще нагонит в пути.
– Как бы не так. Перерыли весь вагон, ни рюкзака, ни оружия не нашли. Дезертировал Коломеец, факт. Комендант говорит, что такие случаи уже бывали.
Говоривший открыл дверцу буржуйки, подкинул щепы, и вагон осветился красным, колеблющимся светом.
– Иван Андреевич? – недоверчиво тронул я его за рукав полушубка. – Это вы, да?
– Васька? – не меньше моего удивился Иван Андреевич. – Ну и ну, бывают же такие встречи. Скажи – не поверят. А я вот на фронт еду, будем с твоим отцом колошматить немцев. Шов еще не разодрал, с крыши больше не прыгал? Мою голову Яков Андреевич так починил, что теперь ни одна пуля не прошибет.
Бойцы с интересом прислушивались к нашему разговору. Колеса мирно постукивали, вагон подергивало и качало.
– Как там житуха теперь, сынок? – придвинувшись, осторожно спросил пожилой, рябоватый боец с прокуренными усами. – Говорят, на голодном пайке сидите?
– Не, чего там, паек дают, – как можно солидней ответил я. – С махоркой вот туговато, а так ничего.
Все вокруг засмеялись, а молоденький боец уточнил:
– Значит, с махоркой в школе туговато, а с выпивкой как?
– Да я не про себя, – краснея, отодвинулся я от печки. – Это в магазине всегда спрашивают, когда будет махорка. Про другое не говорят… А ты, папа, опять в разведке будешь служить, да? – попытался я переменить разговор.
Отец когда-то часто рассказывал, как он воевал в партизанской разведке.
– Твой отец теперь переквалифицировался, – ответил за него Иван Андреевич. – Он у нас командир пулеметного расчета. Видел? И Иван Андреевич выкатил из-под нар станковый пулемет.
– Помнишь, ты рассказывал про игрушечную войну? В народе говорят: «Если дети начинают играть в войну, жди настоящей». Так оно и случилось… Ну, а настроение как у людей, что говорят о войне, о победе?
Мне было неловко оттого, что я оказался в центре внимания. Но отец слегка подтолкнул локтем:
– Ты рассказывай, рассказывай, не стесняйся. Мы полгода в степях стояли, с людьми не виделись.
– Настроение боевое, – начал было я, как на политинформации. Но, увидев укоризненный взгляд отца, поправился:
– Всяко люди живут, кто как. Картошка вот нынче не уродилась, а так бы все ничего. Сегодня мы теплые вещи собирали для фронта. Так почти все последнее отдавали…
– Молодцы, правильно действуете, – похвалил высокий сутуловатый боец. – Теперь вы вообще должны заменить нас в тылу. Читал в газете письмо пионеров из Татарии? – Он расстегнул планшетку и протянул сложенную в несколько раз газету. – Возьми вот, прочитай в школе.
– И пусть ответное письмо напишут в Татарию, товарищ политрук, – предложил кто-то.
– Это они сообразят, не маленькие. Ну, а войны с Японией не боитесь?
– У нас дед Лапин к ней готовится. Каждый день чистит свою берданку.
– Вот это дед, всем дедам дед, – весело зашумели бойцы, когда я рассказал им про Хрусталика. – Уж если вы хлопочете для победы да Хрусталики оружие чистят, тогда япошкам несдобровать!
Поезд замедлил ход, паровоз требовательно загудел.
– Приехали, – погрустнел отец, когда поезд дернулся и затих. – Управляйтесь тут без отцов. Вы теперь быстро должны взрослеть. – И, развязав рюкзак, вытащил две банки консервов.
– А это тебе от меня, – сказал рябой, вытаскивая кусковой сахар, – подставляй карманы.
– И от меня, и от меня! – загалдели бойцы. На моих коленях выросла целая груда подарков.
– Да что вы, куда нам столько! – растерялся я. – Вам самим надо!
– Ничего, ничего, бери, – ободрил Иван Андреевич, подавая вещевой мешок. – Это когда мы в степях сидели, с питанием было туго. А теперь фронтовая норма идет. И обмундирование – видел? Каюк фрицам – сибиряки едут!
В Черемуховой поезд простоял минуты две, не больше. Сзади подошел толкач, звякнули буфера, паровозы погудели друг другу, и поезд медленно пошел на подъем. Высунувшись из вагона, отец долго махал рукой; его самого не было видно, лишь смутно белел его полушубок. Я не вытирал слез, они выкатывались из-под ресниц и мерзлыми горошинами падали на застывшую землю, – было не меньше пятидесяти. Я словно предчувствовал, что эта встреча – последняя, и стоял на перроне до тех пор, пока подслеповатые фонари толкача не скрылись за поворотом.
В гостях и дома
Славка не ожидал моего появления в интернате.
– Ты что, с неба свалился? – захлопал он белесыми ресницами, близоруко щуря глаза.
– А ты знаешь, что твой отец скоро вернется? – вопросом на вопрос ответил я ему. – Я отца проводил – на фронт он поехал… А вы ничего живете, с электричеством. Не то, что мы – при коптилке сидим.
– Тут поселок большой, депо, – пояснил Славка. – И школа тоже хорошая. Про моего отца ты правду сказал?