— Товарищ подполковник, вам нельзя так! Вы ранены! — взмолилась Шура.
— Не мешай. Лучше открой рот.
— Зачем?
— Оглохнешь.
Он огляделся. Потеряв на несколько минут управление, артиллерия вела нестройный огонь.
Немецкие танки приближались.
— Прицел… дальность… Ого-онь! — выкрикивал команды подполковник.
Одной рукой он держался за Шурино плечо, другой с силой, так, что исказилось лицо, сжимал свой лоб, будто удерживая голову, чтобы она не раскололась. Каждое громкое слово причиняло ему невыносимую боль.
Так и стояли они вдвоем: большой, сильный человек с перевязанной головой, обнимающий за плечи свою единственную опору — хрупкую девушку с белым, окаменевшим лицом.
Уже несколько орудий, выведенные из строя вражескими снарядами, прекратили стрельбу. Уже совсем близко, воспользовавшись ослаблением огня артиллерии, подошли немецкие танки.
Но переправа подходила к концу. Подполковник отпустил Шурино плечо и присел на принесенный солдатами пустой снарядный ящик.
Вдруг в какую-то минуту затишья с противоположного берега донесся протяжный крик:
— Санитары-ы!..
Шура рванулась к мосту.
— Куда? Назад!.. — схватил ее за руку подполковник.
— Там раненые… зовут…
Подполковник выругался. Конец фразы потонул в грохоте близкого разрыва. Теплый упругий воздух пригнул Шуру к земле, над головой просвистели осколки.
— Уберите девчонку! — Подполковник отшвырнул Шуру к подбежавшим солдатам. — Приказываю посадить на машину. Отправить.
— Товарищ подполковник, а вы?!
— А оружие? Мои пушки еще могут стрелять.
— И я с вами…
Снова упругая волна взрыва прижала их к земле.
Дико сверкнули глаза из-под сползшей на лоб окровавленной повязки.
— Ты что? Приказа не слушаешь? Марш!..
Солдаты подхватили неспособную больше сопротивляться Шуру и втолкнули в кабину только что съехавшей с моста полуторки. Последнее, что она успела увидеть, — это вихрь пыли и песка от разрыва вражеского снаряда на том месте, где стоял подполковник.
— Не может быть, чтобы он погиб. Я ведь слышала, я все время прислушивалась: наши пушки продолжали стрелять. Значит, он был жив, — с надеждой в голосе и со слезами на глазах рассказывала Шура.
— Он жив, — тихо сказала я. — Во всяком случае, был жив, когда я встретила его на шоссе и перевязывала.
— Он был только в голову ранен или еще?
— У него было много ран.
— Но был жив, ты точно знаешь, что жив?
— Конечно, точно, даже меня узнал. Я ведь тоже была на его переправе.
— Расскажи!
Настала моя очередь рассказывать. А когда закончила, мы долго сидела молча.
— Знаешь что? — прервала молчание Шура, — Я решила проситься из медсанбата в полк, и обязательно в артиллерийский. Как ты думаешь, отпустят?
— Отпустят. Не могут не пустить.
— А ты?
— Тоже. Только не в артиллерийский, а… — Я запнулась, у меня не было никаких веских доводов, чтобы оправдать свое стремление в танковую часть. «Нет, лучше пока промолчать». — Мне все равно в какой, лишь бы в полк.
В ожидании медсанбата решили устроиться где-нибудь жить вместе. Шура вспомнила, что видела еще утром капитана Фомина.
— Пойдем доложим ему, что мы здесь. Все-таки он начальник, а мы должны же кому-нибудь доложиться, — предложила Шура.
— Пойдем. Может быть, с ним еще кто-нибудь из наших.
Капитана Фомина мы разыскали в просторной хате. Здесь же находилось несколько санитаров из медсанбата и еще какие-то незнакомые солдаты.
Капитан, видимо, чувствовал себя превосходно. Он был в новеньком обмундировании, которое резко выделялось на фоне обтрепанных, выгоревших гимнастерок солдат. На столе стояли открытые банки мясных консервов, начатая буханка хлеба и несколько стаканов. Пахло водкой.
Даже не выслушав нас, капитан поспешно заявил, что он принял на себя заботу обо всех собирающихся в деревне мужчинах медсанбата, а так как он считает, что девушки всегда сумеют устроиться, то всякую заботу о них он с себя снимает.
— В гости могу зайти, если что-нибудь хорошенькое состряпаете. Выпивка моя, можете не беспокоиться, — под неприятный гогот окружающих добавил он.
Мы благоразумно промолчали, хотя так и подмывало высказаться.
— Пойдем, — шепнула Шура. — Ну его к бесу!
Мы пошли к выходу, и вдруг Фомин меня окликнул:
— Что это у вас на боку болтается?
— Оружие.
— Какое?
— Наган.
— Смотрите-ка, даже знает, как называется, — подмигнул он солдатам.
На этот раз его не поддержали, Фомин нахмурился.
— Патроны есть?
— Тридцать восемь штук.
Фомин задумался.
— Сдайте оружие, — вдруг резко приказал он.
Я вздрогнула от неожиданности: сдать наган?! Мой наган, тяжесть которого все эти дни чувствовала у себя на боку. Наган! Одно прикосновение к его холодной рукоятке придавало уверенность в том, что все сумею преодолеть!..
— Товарищ капитан, как же так?.. Ведь он за мной числится… Я не могу без приказа командира…
— Послушайте, девочка, — голос Фомина звучал почти ласково, — я же не виноват, что вы не знаете Устава. Я тоже ваш начальник, и мой приказ для вас закон. Давайте скорей наган да сыпьте на продпункт. Небось есть хотите?
Расстегнула кобуру, на мгновение задержала наган в руке, хотела еще что-то сказать, но, заметив нетерпеливое движение Фомина, вздохнула и протянула ему оружие. Приказ есть приказ, я обязана ему подчиниться.
Уже на пороге Шура дернула меня за рукав и шепнула!
— Посмотри!
Фомин преспокойно прятал мой наган в свою кобуру.
Я возмутилась, хотела вернуться, но Шура вытолкнула меня за дверь:
— Ну что ты ему скажешь? Все равно наган уже не вернешь.
С неприятным чувством уныло брели мы по деревне в поисках продпункта.
Майор из штаба дивизии, встретившийся нам, прошел было мимо, но, окинув нас подозрительным взглядом, остановил меня:
— Постой-ка. У тебя почему кобура пустая, бросила, что ли?
Я вспыхнула. Как это можно подозревать человека в таком позорном поступке! Уже открыла было рот, чтобы все это ему высказать, но Шура остановила:
— Давай ему все расскажем. Он тоже начальник; может быть, отберет у Фомина наган или даст другой.
Майор очень заинтересовался нашим рассказом, переспросил подробности, спросил, где мы живем. Мы указали ему на хату, в которой ночевала Шура.
Не прошло и часа, как из штаба дивизии пришел связной и сказал, что меня вызывает начальник политотдела. Теряясь в догадках, зачем это меня вызывает такое большое начальство, с трепетом переступила я порог школы, в которой помещался штаб. В большой светлой комнате я увидела высокого, чуть грузного человека с живыми серыми глазами. На петлицах у него были четыре прямоугольника. Это и был полковой комиссар Черемных, начальник политотдела нашей дивизии.
Выслушав мой неумелый рапорт о том, что медсестра такая-то по его приказанию явилась, он поздоровался и предложил сесть.
— Расскажите, что у вас там произошло с капитаном Фоминым.
У меня похолодело внутри. «Наверное, тот майор рассказал, что я жаловалась ему, а этого делать нельзя. Надо было выполнить приказ Фомина, и все. Теперь ничего не поделаешь, виновата так виновата».
Сбиваясь, рассказала все как было.
Полковой комиссар чему-то хмурился, слушая меня, но не перебивал.
— Вы комсомолка? — неожиданно спросил он вне всякой связи с моим рассказом. — Покажите-ка комсомольский билет. Не потеряли? Не бросили?
Кровь ударила мне в голову; чувствуя, что горячая краска заливает мне лицо, уши и даже шею, рывком выхватила из кармана билет и протянула ему.
— Вот он. Я не расставалась с ним с того дня, как мне его выдали, с ним и умру, если придется. Вы извините, вы, конечно, начальник, — я старалась говорить повежливее, — но и это не дает вам права подозревать меня в преступлении.
Черемных с любопытством глянул на меня и усмехнулся:
— Скажите пожалуйста, какой огонь попался!..
Он встал и подошел ко мне.
— Возьмите свой билет. Никто вас в преступлении не подозревает. Я вас вызвал, чтобы уточнить некоторые подробности, Не о вас, совсем о другом…
Так я и не поняла, зачем меня вызывали. Все выяснилось через несколько дней.
Черемных снова прислал за мной. Первое, что я увидела, войдя в знакомую уже комнату, был наган на столе.
Черемных протянул его мне:
— Ваш?
— Мой. Это он самый. — Я схватила наган обеими руками.
— Аккуратнее. Нельзя так неосторожно, иначе я снова отберу его у вас. На этот раз за несоблюдение правил обращения с оружием. Положите в кобуру.
— Можно?
— Конечно, он же ваш. А теперь скажите, почему до сих пор не доложили, сколько вывезли раненых?
— Медсанбат еще не пришел, докладывать было некому.
— А мне?
— Так вам же я не имею права докладывать, пока вы сами не спросите.
— Скажите пожалуйста! — рассмеялся Черемных. — А тогда, при проверке вашего комсомольского билета, вы ни у кого не спросили права меня отчитать?
Смутившись, торопливо рассказала о раненых.
— Да, вы молодчага. Рад, что познакомился с вами.
— Что вы! Я всего только перевязываю. Вот Шура, это действительно молодец!
— Какая Шура?
Я рассказала о переправе, о подполковнике, о том, как под обстрелом Шура поддерживала его и этим помогла командовать огнем артиллерии.
— Ей очень хочется в артиллерийский полк, она не хочет в медсанбат. Переведите, а?.. — попросила я за подругу.
— Что ж, если так хочется, переведем.
— А я?
— А вы — в медсанбат. Он сегодня приезжает сюда.
— Как в медсанбат, там — Фомин! Как же с наганом теперь?
— Фомина там нет и никогда не будет. О Фомине забудьте. Он не стоит того, чтобы о нем говорить.
И Черемных рассказал мне о Фомине.
После того как там, у сарая, Фомин прокричал: «Картечь, спасайтесь!» — он растерялся и струсил. Укрывшись в лесу, он порвал все документы и в том числе свой партийный билет. Снял форму, обменял в деревне сапоги на отрепье и так, в нищенском платье, брел лесом следом за войсками.