Когда части армии выходили из окружения организованно, с боями, когда раненые не позволяли унести себя с поля боя, когда раненный в голову подполковник, опираясь на Шурино плечо, прикрывал огнем своей разнокалиберной артиллерии переправу, этот низкий человек, как бездомный, дикий зверь, пробирался, прячась в лесу, и издали хладнокровно наблюдал, как умирали честные люди.
В военную форму он переоделся случайно. Уже после выхода из окружения он набрел на разбитую машину с обмундированием. Чтобы оттянуть час расплаты, он отобрал у меня наган: отсутствие оружия могло навести на подозрения.
Этот трус и дезертир Военным трибуналом был приговорен к расстрелу.
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
В медсанбате произошли большие перемены. Погиб доктор Покровский, не было Шуры… Не вернулась Катюша. После того как я «понюхала пороху», не сиделось мне здесь, и я пошла к командиру медсанбата проситься в полк. В палатке у него был незнакомый военврач — новый начальник санитарной службы дивизии.
Шутя или серьезно, но мне сказали:
— Попроситесь у полковых врачей, если возьмут — отпустим!
Это было принципиальное разрешение, и я бросилась прямо на склад ОВС[1]. Начальником снабжения у нас был пожилой интендант 3-го ранга Марохин — «папаша», как называли его девчата за отцовскую заботу о нас. «Жалею девчоночек», — говорил он, время от времени наделяя нас сахаром. На склад к «папаше» Марохину приезжали из всех полков за медикаментами, вот я и побежала к нему в надежде увидеть какого-нибудь полкового врача.
Представьте мою радость: на складе мирно беседовали и жевали колбасу Марохин и тот самый веселый доктор, которого я встретила под Алтуховкой, доктор «без войска».
— А, знакомая мартышка! — встретил он меня восклицанием.
Такое приветствие несколько озадачило, но я решила не обижаться.
— Скажите, доктор, — спросила я после того, как мы поздоровались и мне был вручен кусок колбасы, — вы обрели свое войско? Скажите: а вам не требуется пополнение?
Доктор сразу понял, в чем дело. Высказав уверенность в том, что я не закричу «мама» при первом выстреле, он тотчас отправился сообщить начсандиву о своем решении взять меня к себе в полк санинструктором.
Через два часа, распростившись со всеми в медсанбате, я уже сидела на мягком душистом сене в двуколке рядом с доктором Буженко. Мы ехали в полк.
В санитарной роте полка меня встретила Аннушка и тут же познакомила с сестрой Дусей Латышевой, высокой, сухощавой, с подстриженными под мальчика светлыми прямыми волосами. До войны она работала учительницей русского языка в школе в Смоленской области. Когда полк проходил через ее родную деревню, Дуся пришла в штаб и попросила взять ее в армию. Дуся не умела даже бинтовать, поэтому она занималась эвакуацией раненых и больных. И делала это очень точно, всегда знала, сколько есть подвод, машин, когда, сколько и кого она может отправить с ними. Ходила Дуся по-мужски — размашистыми, большими шагами. Рядом с ней я чувствовала себя совсем маленькой.
С первых дней я привязалась к Дусе Латышевой, старалась подражать ее независимой, мужественной походке, решительному тону. Она платила мне самой нежной, почти материнской любовью, хотя была старше меня всего на семь-восемь лет.
Нашей санитарной роте командир полка придал взвод музыкантов. Выбираясь из окружения, они сменили свои трубы на оружие, а затем были «пострижены в монахи», как говорили они сами о себе, то есть переведены к нам; мы же их больше чем в «послушники» не «посвящали». Музыканты старательно выполняли обязанности санитаров, вздыхая порой об утраченных инструментах.
Капельмейстеру команды Пете Стрельцову было двадцать два года. Он только в этом году окончил консерваторию по классу дирижеров. Я очень люблю музыку, настоящую серьезную музыку — камерную, симфоническую, а особенно оперную, — и в Пете Стрельцове я нашла родную душу. Однажды я возила в медсанбат больного; с оказией пристроился и Стрельцов — лечить зубы. На обратном пути мы всю дорогу вспоминали любимые мелодии, даже целые концерты. Не наградил голосом бог ни его, ни меня, но слух и память у Стрельцова были блестящие. Мы пели все, что вспоминалось, не стесняясь друг друга. Попытались даже спеть всю оперу «Евгений Онегин»; он пел все мужские партии, я — все женские, хор изображали оба. В сцене дуэли, ввиду отсутствия мужских голосов, Ленского пела я.
И хотя не было оркестра и пели мы далеко не мелодичными голосами, все-таки это была музыка, Чайковский, и оба мы были по-настоящему этим взволнованы и довольны друг другом.
К санитарам, музыкантам и всему населению роты я привыкла быстро. Грустно было только расставаться с Аннушкой: она уехала работать в госпиталь, где лежал ее брат.
В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа мы снова тронулись в путь, нас подтягивали к передовым позициям. Скоро в бой!
Шли всю ночь. Саша Буженко предложил мне и Дусе ехать на повозке, но мы отказались.
— Бойцы идут пешком, и мы пойдем!
Может быть, человеку более взрослому, обладающему некоторым жизненным опытом, такое заявление покажется ненужным ребячеством. Но ведь тогда все воспринималось более непосредственно, и нам казалось чуть ли не делом чести разделить с бойцами все трудности похода.
До дневки надо было пройти километров сорок. В полной темноте, на узкой лесной тропинке трудно привыкнуть к команде: «Под ноги!» Мы с Дусей все время прислушивались. Услышав крик: «Под ноги!», настораживались и… обязательно спотыкались. Мне кажется, без этого предостережения мы спотыкались бы значительно реже.
Из снаряжения на мне была только санитарная сумка, но шел дождь, ботинки промокли и увязали в грязи. Вначале устала настолько, что готова была сдаться и попроситься в двуколку. Но когда казалось, что больше не сделать и шагу, уговаривала себя: «Ну, еще немножко, какой же из тебя боец?» Так, видимо, миновал переломный момент. Дальше пошла машинально, не думая о ногах, как будто основательно отдохнула. Должно быть, я обрела то, что спортсмены называют «вторым дыханием».
На коротком привале ко мне подошел Буженко:
— Если хочешь дальше идти пешком, не садись, отдыхай на ногах, прислонясь к дереву или к двуколке… Сядешь, когда я скажу.
Я вспомнила прочитанные книги Фенимора Купера. Индейцы всегда делают большие переходы и длительные привалы. Надо облегчить все тело, чтобы движения были несвязанными, а ноги пусть сами идут, надо стараться ступать легче. Помню, в детстве мы играли в индейцев и разведчиков, я изучала все приемы и правила, ходила «индейским шагом». Я попыталась и теперь воспроизвести этот шаг. Не знаю, насколько он был индейским, но идти стало значительно легче.
В полдень с нашей ротой поравнялся взвод конной разведки. Разведчики сидели на чудесных лошадях. У каждого кавалериста были шашка и карабин, и почти у всех в поводу шла еще одна лошадь. Разведчики предложили мне поехать верхом. Я вспыхнула от радости: «Верхом! На настоящей кавалерийской лошади!»
Дуся попыталась меня отговорить, но я уже бросилась за разрешением к доктору Буженко. Он взял с меня обещание «не джигитовать», пообещал дать хороший нагоняй, если расшибусь; так и сказал: «Убьешься — ко мне не показывайся, не убьешься — поезжай, научишься, может, где и пригодится».
Разведчики подвели красивую гнедую лошадь.
Я взобралась на двуколку, а с нее на лошадь. Сидеть удобно; сомнения, смогу ли я усидеть, сразу рассеялись, я решила, что все очень просто. Увы, слишком рано! Удостоверившись, что я сижу крепко, разведчики поскакали вдоль нашей колонны, и безо всякого моего на то желания следом за ними пошла моя лошадь. Я старалась не показать и виду, как мне трудно держаться в седле. Когда меня окликали, я улыбалась, кивала головой, но не оборачивалась: одна такая попытка чуть было не вывела меня из равновесия. Всеми силами старалась балансировать, напрягала ноги и нечаянно привставала на стременах. Стоять удобно, не болтает во все стороны.
Как чудесно скакать верхом на лошади по полевой дороге. С седла видно далеко-далеко окрест. Я глубоко, жадно вдыхала чудесный запах поля, спелой ржи и земли, омытой недавним дождем. Вот она, моя страна, ее просторы, ее богатства, вон сколько хлеба! Хлеб! Зрелый, налитой, до сих пор он стоял в поле неубранный и ранил сердце. Сколько радостного, веселого труда было вложено в этот урожай! В обычное время ходили бы тут девчата, такие, как я, вязали бы сжатый хлеб в снопы, пели бы песни…
Вдруг произошло нечто странное: моя лошадь поскакала как-то не галопом и не рысью; мои спутники оказались позади, лошадь летела птицей. Я хотела ее остановить, — она взвилась на задних ногах, я чуть не вылетела из седла. До меня донесся испуганный крик:
— Понесла! Понесла!
Лошадь влетела в деревню. Поперек улицы стояла телега; я сжалась в комок: вот сейчас… Однако лошадь просто и легко перескочила через телегу и понеслась дальше. Из домов выскочили люди, следом за мной бежали мальчишки, впереди мальчишек, отчаянно визжа, бежала большая свинья. Она сидела под телегой и от испуга кинулась не наутек, а вдогонку.
«Если она не остановится в деревне, то в поле ее и подавно не удержишь», — подумала я и резко натянула повод. На полном ходу взвилась моя лошадка, что-то резко рвануло назад. «Только бы не через голову!» Я судорожно схватилась за гриву, удержалась. Лошадь стояла на задних ногах. В это мгновение под ноги ей подкатилась маленькая собачонка, лошадь шарахнулась и бросилась прямо, не сворачивая, на дом…
В ужасе закрыв глаза, выпустила гриву. Толчок… и я лечу вперед из седла, ударилась обо что-то твердое, налетела на что-то живое, теплое, мягкое, перевернулась и шлепнулась. Секунду не открывала глаза, открыла — темно, ко мне тянется чья-то теплая мордочка. «М-м-му», — обиженно протянул теленок в ткнулся в мою щеку мокрыми мягкими губами.
Все как во сне: только что неслась на сумасшедшей лошади, теперь с теленком целуюсь. Встала на ног