— Товарищ старшина, личный состав первой роты собран на занятия.
Я почувствовала, что краснею, но постаралась придать голосу солидность и сказала:
— Вольно. Садитесь, товарищи.
Однажды капитан Иванов из штаба бригады, заглянув в дверь политотдела, крикнул:
— А ну, москвичка, собирайся! В Москву едем, иди отпрашивайся, если хочешь дома побывать…
В ватных брюках, меховой душегрейке и огромных валенках, в которые влезла вместе с сапогами, в сорокаградусный мороз отправилась я в Москву. Со мной вместе в кузове крытой полуторки — воентехник и два солдата; в кабине с шофером — капитан Иванов.
Совсем замерзшие въехали мы в Москву — строгую, суровую, неприступную, пережившую налеты вражеской авиации, прекрасную нашу Москву, только недавно отогнавшую врага от своих стен. С волнением смотрела я на родные улицы с противотанковыми надолбами и «ежами» из рельсов на перекрестках; с домами, раскрашенными серо-зелено-черными полосами — камуфляж-маскировка; с окнами, перечерченными бумажными крестами, часто без стекол и забитыми фанерой; с непривычными для Москвы торчащими из форточек трубами печек-времянок.
Проехали мимо разрушенного дома — дрогнуло сердце: может быть, и наш дом… Наконец Арбат, Гоголевский бульвар и площадь, но я ничего не вижу, кроме изогнутой арки станции метро «Дворец Советов», потому что могу увидеть только то, что остается позади машины!
Полуторка остановилась. Я стремглав бросилась к выходу и чуть не полетела на землю: затекшие ноги в огромных валенках были непослушны. Выбравшись из валенок, вбежала во двор, весь в снежных сугробах, и, перескакивая через две-три ступеньки лестницы, в одно мгновение оказалась у своей двери — «квартира № 13», «чертова дюжина». Нет, никакие поверья не заставят меня думать, что наша квартира несчастливая, здесь всем нам было так хорошо!.. Звонок не работал, на стук залаяла собака. «Рекс! Значит, кто-то есть дома!» Однако, кроме Рекса, радостно повизгивавшего за дверью, никто не откликнулся. Открылась дверь соседней квартиры, и пожилая женщина сказала, что ключ от нашей квартиры у нее; она заботится о Рексе.
Лохматый, когда-то белый, а сейчас неопределенно грязного цвета, Рекс чуть не сбил меня с ног и не успокоился, пока не лизнул в нос. В квартире холоднее, чем на улице. Картина самая безотрадная: пустые кровати, голые столы; только книги напоминают о былом уюте нашего жилища.
На пианино пачка писем; среди них письма и от тети из Свердловска, куда она перебралась со своим сынишкой и нашей Танюшкой, и от мамы и бабушки из Ташкента, и большой конверт с краевыми печатями на мамино имя. В конверте печатное сообщение:
«Ваша дочь, Левченко Ирина Николаевна, в списках убитых, пропавших без вести и умерших от ран не числится».
За дни, проведенные в Москве, разыскала кое-кого из школьных подруг. Большинство из них работало на заводах и в госпиталях. Школа была закрыта, только вечерами там занимались какие-то военные курсы. Дедушка-сторож охотно открыл мне двери. Гулко раздавались шаги в пустых, некогда шумных коридорах. Заглянула в учительскую — те же столы, тот же телефон с облупившейся эмалью и — непривычная тишина. С грустью смотрела я через стеклянные двери на пыльные парты в классах. Какими счастливыми, безмятежными казались сейчас ушедшие дни школьных лет с их маленькими горестями и большими надеждами! В просторном физкультурном зале особенно остро защемило сердце: поняла — кончилось детство. Кончилось-то оно, собственно, еще в тот ясный июньский день 1941 года, но сегодня, спустя полгода, я еще раз прощалась с ним в пустом, холодном здании школы.
НА ФРОНТ
Возвращение в Горький оказалось печальным. Поднявшись по лестнице школы, где размещался штаб бригады, мы не нашли ни одного знакомого лица. Бригаду срочно переформировали по новому штату, укомплектовав ее полностью; все начальство назначено новое; нас, бывших в командировке, кроме капитана Иванова, просто никуда не зачислили.
Потрясенная неожиданно свалившимся на меня несчастьем, я не способна была уже протестовать. Покорно пошла на склад сдавать свое новое обмундирование. Мне его великодушно оставили, отобрав только валенки.
Мрачно последовала я за дежурным лейтенантом, который устроил меня на ночлег в одном из кабинетов школы.
— Начальство приедет не раньше девяти часов утра, можете спокойно спать, — сказал он.
Положив под голову мягкую душегрейку из белого барашка и накрывшись шинелью, я заснула так крепко, что не услышала поданной дежурным команды «смирно», проснулась лишь от яркого света и удивленного «здравствуйте».
Ничего не понимая, вскочила на ноги. Со сна не разобрала, где я и что со мною. В дверях стоял невысокого роста полковник с золотой звездой Героя на груди, а сзади него еще несколько командиров. Взглянула на часы — четыре часа утра. Бормоча «извините», взяла свою шапку, душегрейку и вытянулась у дивана, еще ее совсем соображая, что я должна делать. Полковник-Герой — это был новый командир бригады, — отдав распоряжение командирам, подозвал меня:
— Что-то я вас не видел в бригаде. Вы откуда?
— Я санинструктор, была в командировке, а теперь вот приехала и оказалась за штатом.
— Мы сегодня грузимся и идем на фронт. Если хотите, я сейчас прикажу вас зачислить.
«Хочу ли?..» Я чуть не задохнулась: «На фронт! Сегодня! Зачислят!..»
— Возьмите, возьмите меня! Всю жизнь буду вам благодарна!..
— Ладно, собирайтесь.
Ночью при погрузке познакомилась со своим начальством — доктором Марией Борисовной Тереховой — в тот момент, когда она спокойно и уверенно приводила в сознание угоревшего танкиста.
Мария Борисовна, совсем молодая женщина, лет двадцати пяти — двадцати шести, только в прошлом году окончила Военно-медицинскую академию. С невольным уважением смотрела я на нее, склоненную над угоревшим танкистом, на ее маленькие, пухлые, с ямочками руки. Сейчас они крепко сжимали запястья рук танкиста, и ладная фигура врача сгибалась и разгибалась в такт счету: «раз, два, раз, два…» Мария Борисовна делала танкисту искусственное дыхание методично, ровно, с неутомимым терпением уже более часа подряд. Наконец танкист вздохнул, чуть зашевелил губами. Доктор опустила его руки и прислушалась: танкист дышал прерывисто, но уже сам.
— Вынести на воздух, — растирая затекшие пальцы, приказала она стоящему рядом фельдшеру.
Потом заметила меня и протянула руку:
— Здравствуйте, я Терехова, — сказала просто, слегка улыбнувшись красными полными губами.
Лицо у нее широкоскулое, уголки глаз чуть приподняты к вискам — похожа на хорошенькую монголочку.
Я привязалась к ней с первого дня, мы крепко подружились.
Мерзнуть на платформе пришлось недолго. Капитан Иванов выбрал из четырех теплушек одну, наиболее пропахшую краской (следовательно, недавно отремонтированную), отвел ее под штаб и, приказав солдату затопить «буржуйку», разрешил нам устраиваться.
Получив один полушубок на двоих, тесно прижавшись друг к другу, мы улеглись с Марией Борисовной на верхние нары. В «буржуйке» весело потрескивали дрова, бросая красные отблески на стены; на печурке посапывал откуда-то взявшийся чайник, и скоро в теплушке стало уютно, как дома. Проснулись мы уже утром, подъезжая к Москве. В Москве задержались: грузили партию новых танков. Их доставила делегация рабочих с завода, перемещенного в глубокий тыл.
До Москвы мы не знали точно, куда едем, теперь все выяснилось — в Крым.
На Южном фронте, в Крыму, уже в течение двух месяцев героически держится блокированный немцами с суши Севастополь. Связь с защитниками города возможна была только морем. И все же, несмотря на неимоверные трудности, город оставался советским и сковывал противника, не давая ему возможности развивать наступление на юге.
Немцы рвались к Кавказу, «к передовому бастиону Индии», как говорят англичане, и дорогу к этому лакомому куску преградил своей грудью Севастополь.
Тогда противник пошел в обход. Двадцать второго ноября сорок первого года, пытаясь обеспечить за собой побережье Азовского моря, немцы захватили Ростов. Однако через неделю были выбиты из города.
Весь ноябрь войска Советской Армии вели тяжелые бои, защищая свою столицу. Начало декабря ознаменовалось наступлением наших войск под Москвой. Западный фронт продвинулся вперед, освобождая город за городом: тринадцатого декабря освобожден Ливин и Ефремов, пятнадцатого — Клин и Ясная Поляна, шестнадцатого — Калинин, двадцатого — Волоколамск, двадцать шестого — Наро-Фоминск и Белев.
В это время войска Кавказского фронта подготовили и осуществили Керченско-Феодосийскую десантную операцию. В Горьком, в новогоднюю ночь, поднимая бокалы за героический Севастополь и успешный десант, высадившийся в Керчи и Феодосии, мы, конечно, даже и не думали, что скоро окажемся на крымской земле. Наша бригада шла в Новороссийск, а оттуда в Крым — в Керчь. Тяжелые эшелоны, груженные новенькими танками, неслись быстрее курьерских поездов. Не знаю, какой буквой обозначается тот литер, по которому мы ехали. Знаю одно: пыхтя и отдуваясь, каждый наш эшелон везли по два паровоза, на всем пути нам была открыта «зеленая улица» светофоров.
Все для танкистов, следовавших в Крым!
Через Ростов проезжали молча. С болью смотрели на покоробленные огнем ржавые листы кровельного железа, на развалины домов, уродливый остов недавно еще красивого ростовского вокзала. Кто-то тяжко вздохнул, кто-то шепотом выругался. Молча разошлись по своим местам.
В Новороссийске нас встретило солнышко и легкий, совсем весенний ветерок. Обрадовавшись нежданной весне, бойцы и командиры сняли о себя ватные костюмы и полушубки. Мы ехали в солнечный Крым и представляли себе горы, горячее солнце на ярко-голубом бездонном небе, темно-синее море с маленькими белыми барашками-гребешками, волны, которые набегают на берег, усыпанный ракушками или галькой. Волны с мягким рокотом и шипением разбрызгивают пену. Вспомнилось, как интересно было в детстве играть в прятки с волнами в Форосе или Ялте: зайдешь чуть-чуть в воду и отступаешь потихоньку к берегу, а волны настойчиво бегут следом; отойдешь уже далеко, и вдруг изловчится одна, самая отчаянная, и, захлестнув далеко на берег, обнимает с шипением ноги, радуясь, что догнала.