Увы, уже к вечеру, когда подул сильнейший ветер, которым славится «город ветров» Новороссийск, вера в солнечный Крым, чудесный зеленый Крым, одно название которого, кажется, пахнет морем, горячим солнцем и виноградом, поколебалась. Один за другим танкисты вновь натянули полушубки и угрюмо смотрели на темное ревущее море.
Написала маме письмо:
«…еду на фронт и буду воевать в танковой части. Получить назначение в танковую часть — очень почетно. Я окончательно решила: после войны пойду учиться в Военную бронетанковую академию. Тогда буду настоящим танкистом.
Тыловая жизнь для меня окончилась. Начинается мой второй тур войны».
Никогда не видела я так близко настоящих пароходов, и обычный грузовой транспорт «Димитров», возвышающийся над пристанью, показался мне огромным.
Пароход тесно прижался бортом к стенке пристани, с него спускался трап — обыкновенная веревочная лестница, конец которой на земле был не то привязан, не то просто придавлен чем-то тяжелым.
Конечно, было бы очень интересно взобраться на борт корабля по качающейся веревочной лестнице под завывание ветра, совсем как пишут в книгах. Но благоразумие все же взяло верх, и я с опаской посмотрела на это шаткое подъемное сооружение: при одной мысли, что надо взобраться так высоко, цепляясь за ненадежные на вид веревки, закружилась голова. Вопросительно взглянула на Марию Борисовну.
— По этому трапу мы поднимемся, как и все, — храбро заявила она, и я уже было устыдилась своей нерешительности, как она вдруг не менее решительно добавила: — Но, наверное, у них есть еще какая-нибудь лестница. Когда кончится погрузка, ее спустят. Незачем ломать себе шею раньше времени, мы не готовимся в юнги.
Несмотря на непогоду, уходить с погрузки не хотелось. К берегу медленно, как бы высматривая жертву, подплывал большой плавучий кран, опускал свои тросы-щупальца над очередным танком; танк закрепляли, и через некоторое время тяжелая «тридцатьчетверка» повисала в воздухе, обнажая свое днище. Неторопливо плыл кран, огибая пароход, и, зайдя с нужной стороны, спокойно водворял танк на верхней палубе у борта.
Казалось, совсем без усилий поднимали маленькие «шестидесятки» и опускали их в самый нижний трюм.
— Как котят грузят, — сказал один командир.
На пароходе огромный трюм, в кромешной тьме которого находились наши «шестидесятки» вместе с экипажами; над ним внутренняя палуба. Здесь на машинах расположилось все бригадное хозяйство; на верхней палубе вдоль бортов стояли «тридцатьчетверки», грузовые машины, бензоцистерны.
Поздно ночью плавучий кран осторожно опускал раскачиваемый ветром танк. Как ни старались сделать это поаккуратнее, все же, опустившись на палубу, танк зацепил за сливной краник бензоцистерны и вывернул его с «мясом». Из отверстия широкой напористой струей хлынул чистый авиационный бензин. Из кабины выскочил шофер, попытался закрыть брешь в цистерне рукой, но кулак проскочил внутрь; тогда он прижался к дыре плечом.
— Скорее шланг!..
Люди, находившиеся на палубе, в темноте не сразу сообразили, что произошло.
Пока кто-то из матросов бегал за командиром бригады, пока по его приказанию принесли шланг, шофер сдерживал напор бензина своим телом. Жидкость выбивало с такой силой, что бойца несколько раз отбрасывало в сторону. Ноги скользили на мокром полу, руки не находили опоры на плоском торце цистерны, и все же, напрягаясь всем телом, солдат ухитрялся удерживать равновесие и зажимать собой отверстие.
Наконец приладили шланг, и бензин был спущен прямо в море.
Шофер получил серьезные химические ожоги спины, груди и особенно правого плеча.
— Как же это ты столько времени продержался, ведь как больно? — удивлялась Мария Борисовна, осторожно промывая раны.
— Так бензин-то авиационный.
— Ну и что же?
— Такой бензин, доктор, страшное дело. Кабы он весь вышел да прямо в трюм? Ого, тут и до взрыва недалече… А в трюме танки. Танкисты — хлопцы все курящие.
Цистерна действительно стояла на переборке, под которой находилась внутренняя палуба и люк в трюм с танками.
Шофер спас не только пароход от возможного взрыва. Не закрой он отверстия, две тонны авиационного бензина, залив трюм, без взрыва вряд ли позволили бы «Димитрову» выйти в рейс. А в Керчи с нетерпением ожидали прибытия танков. Их там было совсем мало. Непредвиденная задержка танковой бригады в пути могла неблагоприятно повлиять на ход, а главное — на силу удара наших наступающих войск в готовящейся новой операции. Перегрузить бригаду было не на что. В Новороссийске стоял только один транспорт — «Димитров».
В ту же ночь, перед отправкой в госпиталь солдат-шофер был награжден медалью «За отвагу».
— Это мне? — неуверенно спросил солдат, принимая медаль из рук комбрига. — За что? Я даже до фронта еще не доехал. Да и что я на фронте? Шофер. Специальность обыкновенная, не геройская.
— Лечись, дружок, — легонько похлопал его по руке комбриг. — На фронте все специальности геройские, весь вопрос, как их применять.
Так я поняла, что подвиг можно совершить не обязательно под грохот орудий, отважной смелостью в атаке, но и в самых обыкновенных, будничных условиях. Подвиг — это не только бесстрашное участие в бою, это — самоотверженное выполнение своего долга, где бы ты ни находился.
Погрузка продолжалась всю ночь. Утром пароход вывели на внешний рейд, и здесь, раскачиваемые ветром и волнующимся морем, мы простояли двое суток в ожидании, пока протралят путь от немецких мин.
На пароходе танкистам делать было нечего, и меня охотно посвящали в тайны танка. Начали с вооружения; научили, как разбирать и собирать пулемет «ДТ», целиться, ставить магазин. «Стреляла» вхолостую, без патронов — только нажимала на спусковой крючок. Без устали возилась я с пулеметом, уже знала название и назначение всех его частей и так быстро собирала, что даже танкисты похвалили.
«Изучу пулемет, устройство танка, а там… пойду к командованию и попрошу помочь мне стать танкистом. Увидят, что я уже кое-что знаю и что прошу об этом потому, что люблю танк и работу танкистов, и помогут…» — размечталась я.
В море вышли ночью. Утром, перекинув через плечо ремень санитарной сумки, выбралась на палубу — и тут же покатилась к борту парохода: очень качало; спасибо, на лету подхватил боцман. Матросы ходили удивительно твердо, а для нас, сухопутных людей, протянули через весь пароход веревки.
Вцепившись в спасительную веревку и в поручень борта, попыталась заглянуть в воду. К моему удивлению, до воды совсем близко. Соленые брызги долетали даже до палубы. Пароход, тяжело ныряя носом в мутные волны, обходя минные заграждения, побеждая ветер и море, неуклонно продвигался вперед по невидимым дорогам, навстречу Крыму, на помощь которому бережно нес он свой драгоценный груз — танки. Танкисты предпочитали сидеть в танках или просто на броне. Уверяли, что так их меньше качает и вообще удобнее. Расставив тонкие ноги-сошки на башнях машин, смотрели в серое небо пулеметы.
Майор Репин, комиссар 1-го батальона, приказал мне спуститься в трюм, где от качки сорвался с крепления один танк и кого-то придавил.
Спуск прошел благополучно. Посмотрела вверх: на фоне неба виднелось лицо Марии Борисовны; как только меня подхватили и поставили на пол, она приветливо помахала рукой.
У пострадавших танкистов оказались только большущие синяки от ушибов, но одному из них я все же уложила руку в сетчатую шину, просто для того, чтобы обеспечить покой.
Трюм корабля! Я в трюме, о котором столько писали в разных книгах. В трюмах возили ценные грузы, в них прятались между мешками и углем беглецы; но, право же, ни в одном самом романтичном трюме не было так интересно, как здесь, рядом с танками. За деревянной обшивкой слышно, как плещется море. Сквозь отверстие в палубе едва проникал свет. Вспомнив, однако, что в трюме каждого порядочного парохода должны водиться крысы, я поежилась и спросила, есть ли они и здесь.
— Сколько угодно, — последовал спокойный ответ.
Сделав вид, будто мне совершенно безразлично, есть ли крысы, нет ли их, я стала осторожно взбираться на танк. Но мой маневр тут же был разгадан, из темноты послышался чей-то вкрадчивый вопрос:
— С чего это ты, товарищ старшина, ножки подтягиваешь с пола-то?
— Хочется на танке посидеть, — так же невинно, в тон вопросу, ответила я.
Вдруг пароход стало куда-то кренить, потом он выровнялся, и сверху нам крикнули:
— Собирайтесь, приехали!
Не очень-то улыбалось подниматься по отвесной лестнице-трапу, и я с благодарностью ухватилась за предложение подняться из трюма вместе с танком. И вот в одиннадцать часов утра первого февраля 1942 года под крики «вира» и «майна» танк, в котором я сидела, был извлечен из трюма парохода «Димитров» и поставлен на крымскую землю.
НА КРЫМСКОЙ ЗЕМЛЕ
Солнечный Крым встретил дождем и непролазной грязью. Мы высадились неподалеку от Керчи, в Камыш-Буруне.
Бои шли в шестидесяти — семидесяти километрах; танковая бригада должна скрыто прибыть в пункт сосредоточения — местечко Астабань.
Ночью выгружали «КВ», которые шли вслед за нами на баржах. С барж танки сошли своим ходом. Это было замечательное зрелище: как бы из пены бурного моря с горящими фарами-глазами выходили на землю богатыри-мстители! Как только они касались земли, меркли фары, и в полной темноте танки с ревом устремлялись к шоссе.
Ничего похожего на Крым! Не видно гор. Местность ровная, пустынная, ни травинки, ни кусточка. Куда ни посмотришь, видишь только серое небо и сквозь такую же серую пелену дождя чуть холмистую равнину. На землю не ступить: нога почти по колено погружается в жидкое месиво из глины.
В Астабани никакого намека на улицы, дома разбросаны как попало по обеим сторонам большого оврага, заканчивающегося грязным озером.
Астабань сохранилась потому, что стоит далеко от основного тракта, идущего от Керчи на Семь Колодезей и далее к Ак-Монаю — Владиславовке. В такую погоду осенью и зимой немцы не рисковали заезжать далеко от этой единственной магистрали.