Я указала ему рукой на землю, он оглянулся и вдруг бросился в сторону; я выстрелила, пуля попала ему в левое плечо. Он бросил автомат, поднял здоровую правую руку и залопотал: «Нихт, нихт!» Еще раз указала на землю: «Зитцен, битте!» Он послушно сел. Опустилась рядом. Что же все-таки делать? Сейчас он менее опасен: ранен, вот и рука левая лежит у него на коленях. И все же, что мне с ним делать, тем более что у меня двое раненых, неспособных самостоятельно передвигаться?
Со злостью посмотрела на своего пленного: «Ишь ты! Нашивки «СС», а не сопротивляется, лучше б уж оказал сопротивление! А теперь вот…»
Между тем рука, державшая наган, занемела, фашист начал проявлять беспокойство: видимо, он понял, что я здесь одна. Чем бы все это кончилось, не знаю. На мое счастье, когда мне совсем стало невтерпеж, за моей спиной раздался веселый голос:
— Здорово, сестричка!
«Толок! — узнала я. — Наконец-то!»
— Миша, скорее ко мне! — крикнула, не оборачиваясь, опасаясь выпустить из-под наблюдения немца.
— Погоди, вон к тому танку схожу.
Он, должно быть, не видел моего пленного.
— Толок, дорогой мой, сначала иди ко мне. Скорее, пожалуйста, Толок!
Ответа не последовало, но я услышала за спиной поспешные шаги. Приободрившийся было немец весь сжался; Толок в измазанной, расстегнутой телогрейке и неизменных хромовых сапогах с красными отворотами вышел из-за танка и оторопело остановился, свистнув от удивления.
— Вот это да!.. Ты что здесь делаешь? — спросил почему-то у немца.
Мы оба вздохнули: я и немец. Он — весь как-то опустившись, с безнадежностью, я — с облегчением:
— Возьми его, пожалуйста, Миша. Замучилась я с ним совсем. Он мне так надоел!..
Вслед за Толоком подошел его командир. Пленного обыскали, в карманах у него нашли четыре синие гранаты-лимонки и красивый изогнутый нож в кожаных ножнах с резной костяной ручкой. Нож отдали мне; я прикрепила кожаные ножны к поясу.
Показывая на раненое плечо, немец захныкал. Я перевязала ему рану.
Мне объяснили положение дела. Танк поврежден, но не серьезно. Толок ходил к сгоревшей машине и снимал с нее что-то необходимое для своей. Через полчаса его танк будет на ходу. Идти дальше некуда. Танки в лощине и все целы. Подбит еще танк Тузова — Двинского, но к нему не подберешься: стоит далеко впереди пехоты и противник к нему не подпускает. Как только Толок закончит ремонт своей машины, мы заберем раненых и пленного и уедем к своим.
Пленный бормотал нечто невнятное, со страхом поглядывая на подходившую к нам группу моряков. Объясняясь при помощи скудного запаса немецких слов и фраз, знаков и незамысловатых рисунков на земле, мы добились, что пленный рассказал о себе: он «рабочий» и «Гитлер капут». Последнее он прокричал громко, несколько раз, как только подошли моряки.
Пленный настойчиво спрашивал, сколько мне лет, и когда я написала на земле «17», он затряс головой и заплакал. На наши удивленные вопросы ударил себя в грудь и, говоря: «Ich, ich», написал на земле «30». Он плакал злыми слезами досады. Показал фотографию: на фоне прилизанного домика два таких же прилизанных мальчика-подростка с белой собачкой. Но вместо сочувствия фотография вызвала бурю возмущения.
— Ишь ты, чистенькие, костюмчики, а наши дети… С нашими детьми вы что делаете? — Моряк схватил фашиста за шиворот и встряхнул. — Рабочий? Врешь ты! Рабочий человек не будет служить в войсках «СС»!
Мы едва-едва успокоили горячего моряка.
В это время немцы заметили, что, обтекая высоту, идет морская пехота, и подвергли ее жестокому обстрелу. Большой осколок ударил Федосова в спину, но удар был слабый, и осколок только порвал ватник.
— Берегись, старшина, смотри, как бы тебя… — Толок не договорил. Что-то тупое и горячее ударило меня по руке и предплечью, рука сама по себе вздернулась кверху.
— Ранило? — спросил кто-то тревожно.
— Не знаю, не больно, только горячо и не разгибается.
Я потрогала свою руку.
— Снимай гимнастерку, — решительно заявил Толок.
— Что ты, холодно! Да и ничего страшного нет, я все-таки кое-что в медицине понимаю. Вот сейчас я посмотрю, может быть, тоже просто ударило, как Федосова.
Расстегнув воротник гимнастерки и добравшись до левого предплечья, почувствовала теплую, липкую кровь, чуть-чуть растерялась.
— Кровь, смотрите!.. — Но тут же спохватилась:
— Пустяки, ничего особенного, надо только остановить кровотечение.
Я положила на ранку чистый бинт, а сверху, прямо на гимнастерку, крутой комок из остатков от индивидуального пакета, и Толок что есть силы перебинтовал, вернее, перетянул рану. Кровь больше не шла, все было в порядке.
Толок починил свою машину. Уложив на нее раненых, мы двинулись к КП. Пленного посадить было некуда. Пришлось передать его в штаб батальона морской пехоты, где мне вручили расписку:
«Выдана настоящая… в получении одного пленного ефрейтора войск «СС».
Немцы открыли частый огонь по уходящему танку. Однако мы благополучно проскочили опасное, простреливаемое место.
Наперерез нам на полной скорости шла «тридцатьчетверка». Танк резко затормозил, из люка выглянул командир роты «Т-34» лейтенант Скоробогатов:
— Что у вас?
Ему доложили.
— Раненых и сестру ко мне! Вы с танком отправляйтесь в свою роту! — распорядился Скоробогатов. — Скорее, старшина, скорее! Здесь у меня Тузов. Он тяжело ранен! — торопил он, пропуская меня в люк.
Я поспешно спустилась в люк.
Тузов был ранен в голову. Лицо его пожелтело, губы посинели, смотрит строго, прямо перед собою и все время в сознания, хотя держаться так, видимо, стоит ему огромного напряжения воли. Голова у него забинтована, повязка, правда, нескладная. Но на ходу в прыгающем танке я не рискнула сменить повязку. «Только бы довезти его до доктора поскорее!»
Я побоялась спросить Тузова об экипаже танка: если его друзья погибли, ему тяжело об этом говорить, но Тузов заговорил сам:
— Танк остался там, почти у немцев. Двинский со Швецом отбиваются. Они отобьются, я знаю.
Когда наш танк развернулся у КП бригады, подбежала Мария Борисовна. Тузова на носилках унесли к санитарной машине. Сдав на медпункт остальных, я вернулась на танке Скоробогатова в батальон. Никто из танкистов больше не нуждался в моей помощи, и я пошла в окопы морской пехоты. Там оставались легкораненые, которые терпеливо ждали перевязки и ни за что не хотели уходить на медпункт. Узнав, что среди них появилась «танковая сестра», ко мне подошли два бойца.
— Сестра, в одной землянке лежит раненый капитан-танкист, идти он не может, а у нас не на чем его эвакуировать.
— Капитан? — переспросила я.
— Да, в рыжей шапке, — ответили мне.
«В рыжей шапке? Кто бы это?»
Надвигалась ночь. Она здесь приходит как-то сразу: был день, и без вечера сразу стемнело, наступила ночь. Я очень боялась, что мы не найдем в темноте раненого капитана, и, заглядывая в каждую землянку, громко спрашивала:
— Есть здесь раненый капитан-танкист?
Наконец в ответ на мой призыв услышала:
— Сюда! Ко мне!
В тесной норе-землянке, освещенной светом коптилки, сидел, откинувшись к стене, капитан Мшанский — командир 2-го батальона. Правая нога у него была неудобно подвернута, колено распухло и покрылось сгустками запекшейся крови, пуля прошла через колено, задев, должно быть, какой-то нерв; нога неумело замотана бинтом из индивидуального пакета.
Пока я разрезала и снимала сапог, бинтовала рану и укладывала разбитое колено возможно удобнее в двойную сетчатую шину, капитан дотрагивался до моих рук и лица и радостно шептал:
— Вот и помощь пришла, вот и сестричка пришла.
Почему-то он называл меня Наташей. В большинстве случаев раненые, люди мужественные, долго и терпеливо переносившие страдания, при приближении сестры или санитара становятся вдруг слабыми, как дети; должно быть, чувство беспомощности для большого, сильного человека настолько непривычно, что он, подобно ребенку, ищет поддержки.
Мшанский то ли задремал, то ли забылся; его била лихорадка. У меня у самой нестерпимо болела рука. Она онемела, распухла, пальцы отекли и с трудом шевелились. Еще в пехотных окопах, когда бинтовала раненых, очень мешала больная рука, но тогда я только сердилась на помеху в работе: и повязки получались не такие аккуратные, как всегда, и работала я медленнее. Теперь же в холодной, сырой землянке я ощутила всю остроту боли.
Бойца-пехотинца я отправила за помощью к танкистам. Мшанский тихо стонал во сне, а мне хотелось плакать: так было больно. Я дала Мшанскому спирта, он немного успокоился, стихла лихорадка. Чтобы заглушить боль, сама сосала леденцы, которыми набил мой карман Толок, но помогали они мало. Я мечтала о штабной землянке, о потрескивании щепок в «буржуйке» и еще о Марии Борисовне: уж она-то сделает что-нибудь, чтобы не было так больно.
К моей радости, у входа вскоре зафыркал танк, и в землянку, пригнувшись, вошли Мария Борисовна и комбат. Мшанского уложили на правый борт «Т-60», и мне поручили отвезти на этом танке, кроме комбата, еще двух танкистов в госпиталь в Джантору.
В танк сели раненный в ногу командир роты «шестидесяток» лейтенант Кирсанов и два механика-водителя. Мне принесли чью-то сухую шинель.
Марии Борисовне о ране своей я ничего не сказала: все равно ехать в госпиталь больше некому…
Было очень трудно и, главное, опасно передвигаться в полной тьме: на пути движения находилась заминированная полоса, то самое минное поле, где подорвался танк Ситникова и другие машины, Правда, саперы уже разминировали широкий проход, но все же мы могли взлететь на воздух. Водитель посоветовал мне приколоть на спину белую косынку и пойти перед танком. Я шла, ощупывая маленьким карманным фонариком каждый подозрительный бугорок. При свете вызвездившего неба механик отчетливо видел белое пятно впереди.
Через три часа мы вышли, наконец, к проезжей дороге.
В госпитальный двор мы въехали с шумом, напугав своим появлением все население госпиталя.