— Выходи с развернутой пушкой и сразу же открывай огонь, — поучал меня Скоробогатов, страдальчески морщась, когда в танк опускали раненых. — Командованию передай: первый батальон приказ выполнит. Снарядов бы нам побольше. Остальное сама видела, расскажешь.
Танк вышел из балки; прижавшись плечом к пушке, я пристально смотрела в сторону немцев. Вот вспышка, другая, в тот же момент танк вздрогнул от близких разрывов, по броне царапнули осколки. «Как хорошо, что нет никого сверху!» — подумала я, рванув спуск пушки. Я старалась попасть в то место, где видела вспышки. Танк мчался к своим, посылая снаряды в сторону гитлеровцев.
В ушах звенело, пушка больно била в плечо, руки сами рвали спуск. «Скорее, скорее! Ведь в машине раненые».
Наконец мы миновали опасную зону, можно было отпустить рукоятку и снять с плеча упор пушки. Затекли пальцы — даже не заметила, как сильно сжимала рукоятку. У танка комбата остановилась, доложила о положении в батальоне. Хотела забрать и его, но он снова отказался.
— Сдавай раненых и скорее обратно за остальными. Да доложи там комбригу обо всем.
Выслушав меня, комбриг приказал:
— Передайте командиру вашего батальона, что с наступлением темноты он получит и горючее и боеприпасы.
В батальон мы проскочили прежним путем: снова, прижавшись к пушке, стреляла я, каюсь, в «белый свет», но все-таки в сторону врага.
В лощине все окутано дымом. От горького воздуха першило в горле, слезились глаза. Уже несколько часов танки вели бой без поддержки пехоты. Как ни стремились пехотинцы, но не смогли проскочить к нашим машинам.
Панков организовал в лощине настоящий лазарет: раненые у него все перевязаны, уложены поудобнее, и все хлопочет над ними заботливая усатая нянька. Ворчит на непослушных, укоряет слабых, возмущается прогорклым воздухом: «Они ж больные, им разве таким воздухом дышать надо?!»
Вечерело. Скоробогатов приказал ждать темноты, чтобы за один рейс забрать всех: когда стемнеет, можно увезти и на броне, не опасаясь прицельного обстрела.
Совсем неожиданно к нам в балку спустился помощник начальника штаба бригады капитан Иванов. Его появлению предшествовал тяжелый бой, и танкисты обрадовались капитану. На своем мотоцикле он был вездесущ, всегда появлялся неожиданно там, где труднее всего, в тот самый момент, когда это было очень нужно.
Так и сегодня, цепляясь кожаной сумкой, в малом отделении которой аккуратно сложены вафельное полотенце, мыльница, бритва и ножницы, а в большом — карта и бумаги, Иванов выбрался из коляски мотоцикла. И будто не было тяжелого и опасного пути на мотоцикле, как будто приехал не туда, где воют несущие смерть снаряды, а на учения. Он ровным голосом спросил:
— Что нового? Идите, я вам кое-что покажу.
Это «кое-что» было новой задачей, последними данными о противнике… Удивительное чувство облегчения и ясности приносил с собой маленький светловолосый капитан. «С приездом Иванова как будто подкрепление получаешь», — говорили о нем командиры.
На этот раз Иванов действительно привел подкрепление, подняв залегшую морскую пехоту.
Под огнем противника, подхватывая на бегу раненых товарищей, моряки пробежали отделявшие их от нас триста — четыреста метров и окопались впереди, за балкой.
Утром вражеские танки, меченные бело-черными крестами, ворвались в Карпечь. Немцы знали, что танки нашей бригады сосредоточены в лощине правее Карпечи и, видимо, рассчитывали, прорвавшись через пехоту, выйти нам в тыл со стороны городка.
Полные сил, уверенные в своей безопасности, на большой скорости мчались к селу пятнистые грохочущие чудовища. В Карпечи оставались для ремонта наши машины, поврежденные накануне. Они стояли, замаскировавшись среди развалин глинобитных домов.
Вокруг валяются катки, бессильно распластались по земле гусеницы, над открытыми трансмиссионными люками висят на тросах стрел двигатели, коробки перемены передач. Если немцы и знали о том, что в Карпечи расположился наш СПАМ[3], то вряд ли ожидали, что им могут оказать сопротивление раненые танки, с вывороченными внутренностями. Однако они просчитались: Карпечь встретила врага огнем танковых орудий. Немцы остановились и вынуждены были принять бой. Но противник не отказался от своего намерения овладеть Карпечью. Уж очень неравны были силы: наши танки, удерживающие окраину села, не имели возможности двигаться и вряд ли казались серьезным препятствием — скорее, досадной задержкой, не более.
Однако вскоре все изменилось. Орудия советских танков стреляли в упор. Замаскированные, они вели огонь как бы из засады, и не так просто было их обнаружить и поразить. Пехотинцы выползали из развалин и бросали под гусеницы атакующих вражеских танков гранаты. Горели уцелевшие ранее постройки, горели танки, от частой орудийной стрельбы сотрясались земля и воздух, опрокидывая навзничь стены домов. И без того узкие улочки заваливались грудами щебня и больших валунов, из которых, собственно, и состояли стены домов. Немцы заметались в поисках выхода из чадящих и неприступных развалин.
Скоробогатов несколько минут прислушивается к грохоту неожиданно возникшего боя, потом подозвал к себе лейтенанта, командира взвода «КВ».
— Пойдешь со взводом в Карпечь. Они хотели зайти в тыл нам, теперь мы зайдем им в тыл. Надо помочь нашим ребятам. И ты иди с ними, — сказал он мне. — Здесь тебе делать нечего, а там, наверное, раненых до черта. Видишь, что делается, — кивнул он в сторону затянутой дымом Карпечи.
Я побежала к танку командира взвода.
— Ты куда собралась? — удивился лейтенант, увидев, что я вскарабкалась на его танк и уселась возле башни.
— С вами, там бой, раненые…
— А-а, тогда залазь в танк. Тут тебя любая пуля слизнет, и опомниться не успеешь.
— Так там же я ничего не увижу.
— Когда тебе надо будет смотреть, я скажу. Сейчас пока что надо видеть только нам.
Забралась в танк и примостилась на полу на ящиках со снарядами. Танк заревел и тронулся.
После войны меня, как, наверное, и всех, бывших на фронте, часто спрашивали: «Страшно ли было в бою?» Право же, на этот вопрос ответить чрезвычайно затруднительно. Дело в том, что в бою, когда ты идешь выполнять поставленную задачу, как-то не бывает страшно. И не потому, что я или кто другой такие бесстрашные люди. Просто потому, что некогда бояться. Бой — это выполнение задания, это кусочек очень трудной жизни и работы. Вот именно: работы. Конечно, весьма особой и в необычных для человека условиях. Но ведь не боится же рабочий у станка, что отскочит сейчас стружка и выбьет ему глаз! Ему доверили этот участок работы, и он думает лишь о том, чтобы выполнить свое задание как можно лучше. Не боятся сплавщики, балансируя на бревнах в ревущих водоворотах вешних вод; не думают об опасности строители, бросаясь с мешками песка наперерез воде, прорвавшей плотину; летчик, испытывающий новый самолет, радуется сложному виражу, на который оказалась способной его машина, и не думает о том, что она может развалиться. Так и на фронте. Труженики войны в бою выполняют самое ответственное и почетное задание — защищают Родину. Не говоря уже о превалирующем над всем чувстве долга, — им просто некогда бояться.
Но ехать в бой бездеятельным пассажиром — действительно неприятно. Тебя болтает из стороны в сторону и, как ты ни стараешься удержаться, ударяет обо все самое твердое и острое. На тебе с десяток синяков, на лбу растет здоровенная шишка. В ушах шумит от выстрелов пушки, — она над твоей головой. Танкисты работают, заняты делом. У них перископы, смотровые щели. А ты ничего не делаешь, ничего не видишь и с нетерпением ждешь той минуты, когда, наконец, тебе скажут, что наступил момент и твоей полезной деятельности.
«Хоть бы поскорее мне дело нашлось!» — с тоской подумала я, забыв о том, что моя работа начинается вместе с болью и страданиями других и лучше бы мне вовек оставаться безработной.
Неожиданный грохот сзади, танк рванулся вперед, будто вырываясь из чьих-то цепких рук, схвативших его, и остановился, обессилев. Забился в конвульсиях двигатель и заглох, оборвавшись на какой-то высокой ноте. Стало так тихо, что я испугалась: «Уж не оглохла ли?» Из-за моторной перегородки повалил едкий, удушливый дым.
— Всем вон из машины! — резко, так, что я невольно вздрогнула, прозвучал голос лейтенанта. — Пулеметы не оставлять. Запасной дайте сестре.
Мне сунули в руки пулемет. Кто-то подхватил меня за ремень и, подняв с пола танка, подтолкнул к люку.
Кое-как выбрались. Уже вываливаясь из люка, почувствовала, как ноги лизнул огонь. Танк горел.
Один за другим выскакивали из машины танкисты. Дольше всех не выходил механик-водитель.
— Конец!.. Ему не выйти. Башня развернута так, что свой люк он нипочем не откроет, — тихо сказал лейтенант.
Но водитель вдруг показался из люка башни, кулем вывалился наружу и покатился по земле, сбивая огонь, охвативший его комбинезон. Двое танкистов, навалившись на него, своими телами загасили огонь.
— Какого дьявола ты там сидел? — спросили сержанта товарищи, помогая ему встать на ноги.
Тот виновато моргнул обгорелыми ресницами:
— Пулемет хотел снять, а патрон, как на грех, заело.
— Э, на кой он теперь, пулемет-то?!
— Нет, пулемет как раз очень нужен, — сказал лейтенант. — Смотрите.
Мы находились на холме, почти около самой Карпечи. Два танка нашего взвода уже вошли в село. Их появление, видимо, решило исход боя: немецкие танки, как тараканы, то там, то здесь, пятясь, выползали из-за развалин.
— Пулеметом их, пожалуй, не достанешь, — прикинув на глаз расстояние, сказал сержант.
— Не туда смотрите. Вперед смотрите.
Мы обернулись — и ахнули. Прямо на нас бежали немцы. Их было человек тридцать. Должно быть, пехота сначала отстала и теперь спешила на помощь своим танкам. Но и это было бы еще ничего. Более страшная картина развернулась перед нами. Не более чем в полутора километрах от нас, в том месте, где только что проходила извилистая линия окопов и траншей, — наш передний край, где было тихое и на вид безжизненное поле, сейчас все ожило и зашевелилось. Две волны катились к подножию холма. Одна — наша отступающая пехота, вторая — наступающий противник.