— Что это? — воскликнул сержант. — Да что же это такое?
— Без паники! — отрезал лейтенант. — Не видишь, немец контратаковал и прорвался. Те еще далеко, а эти, — он кивнул в сторону карабкающихся на холм немцев, — этих надо встретить. У нас два пулемета. Один бери ты, другой — сестра, и бегите вон в ту воронку. Стрелять, не дожидаясь команды, но патроны жалеть. Подпустите поближе. А с теми дальними я сейчас сам поговорю.
Мы с сержантом схватили пулеметы и на полном бегу плюхнулись в жидкую грязь, заполнившую воронку. Не очень умело, а от волнения и спешки совсем неловко приладила к пулемету паучьи лапки-сошки. Немцы взбирались на холм спокойно, уверенные в безопасности: горящий танк для них не помеха. Нас разделяло не более двухсот — трехсот метров.
— Стрелять? — спросила сержанта.
— Нет, подожди еще чуточку. Ты не волнуйся, ты, как Анка чапаевская, подпусти ближе.
Как Анка!
На какое-то мгновение перед глазами всплыли темный зал кинотеатра и два кадра, сменяющие друг друга на экране: молчаливые цепи белых и напряженное лицо пулеметчицы. Замерли люди, заполнявшие зал, и вдруг в тишину ворвался детский голос, полный страстного призыва и нетерпения: «Да стреляй же, стреляй!..»
Это кричала моя маленькая сестренка — пятилетняя Танюшка. Будто послушавшись ее, забился в руках пулеметчицы старенький «максим». Зал ответил единым вздохом облегчения…
Голосок моей сестренки так явственно прозвучал в ушах, что я вздрогнула и нажала спуск. Я не слышала, стрелял ли рядом сержант, видела только, что немцы стали как-то странно спотыкаться и падать. Напрягшись всем телом, судорожно нажимала на спусковой крючок. Направляла пулемет на тех, кто продолжал бежать вперед, а в ушах звенел детский голос: «Бей, бей их до последнего!»
Мне казалось, что сзади, за моей спиной, на руках у мамы сидит моя Танюшка, и стоит мне только отойти хоть на шаг назад, ее убьют, и она будет лежать с открытыми, полными ужаса глазами, как те дети, что я видела в керченском рву. Нет, никакая сила не могла заставить меня убрать палец со спускового крючка! А пулемет бился у меня в руках, вырывался, будто стремился вслед за своими пулями.
Большинство немцев осталось лежать на скатах холма. Уцелевшие бросились наутек.
— Не уйдут! — крикнул сержант. — А ну, подбавь жару, сестричка!..
«Не уйдут! Не уйдут! — бьется мысль. — Сзади мама и Танюшка и много мам и детей». «Не уйдут! Не уйдут!» — поддакнул пулемет.
Завертелся на месте и упал последний солдат. Все было кончено. Замолкли наши пулеметы. У меня вдруг странно ослабли руки, и голова сама собой бессильно склонилась на землю. Зачерпнула воды со дна воронки и, не обращая внимания на то, что это, скорее, не вода, а жидкая грязь, провела мокрой ладонью по своему пылающему лицу.
— Сестра, перевяжи мне руки, — попросил сержант.
Еще не совсем опомнившись, глянула на сержанта — и мне стало стыдно за свою минутную слабость. Волдыри от недавних ожогов на его руках полопались, обнажив кровоточащее мясо. Кожа висела лохмотьями.
— Как же вы стреляли? Это ведь мучительно больно.
— Знаешь, когда я стрелял, мне казалось, что за моей спиной стоит женщина с ребенком на руках — это Родина. А когда Родину защищаешь, до боли ли тут!
Я промолчала. Меня поразила эта общность мыслей и чувств. Я ведь тоже стреляла, думая о мамах и детях. А разве это не самое светлое, за чью свободу и жизнь идут на смерть солдаты, защищая Родину?
— Где наши-то? — первым забеспокоился сержант.
Мы подхватили свои пулеметы и побежали к догорающему танку.
За танком танкисты и несколько пехотинцев разворачивали в сторону противника брошенные им во вчерашнем бою семидесятипятимиллиметровые орудия.
— Задание выполнено, — доложил сержант командиру взвода.
— Видел, — кивнул лейтенант. — Патроны еще есть?
— Есть по одному диску.
— Это хорошо.
— А зачем это? — спросила я, указывая на пушки.
— Воевать будем, — невесело усмехнулся лейтенант и неожиданно взъярился:
— Хотел бы я знать, какого черта молчит наша артиллерия! Ведь бегут же, бегут!
Две извилистые волны из сплошной массы людей — одна откатывающаяся, другая надвигающаяся — приближались.
— Пушки исправны, только прицелы сняты. Снарядов сколько угодно. Будем стрелять. Ложись! — вдруг крикнул он.
Мы растянулись на земле. Вокруг засвистели, зашлепали пули.
— Вот гад, — отплевываясь, сказал лейтенант, — все время мешает! Пулеметчик засел где-то в старом окопе и постреливает, — пояснил он.
— Давайте я его найду и успокою, — сказал сержант.
Лейтенант взглянул на его забинтованные руки и покачал головой:
— Нет, ты не годишься. И послать некого. Люди и так едва с пушками справляются. А впрочем… — Он посмотрел на меня.
— Разрешите мне?.. — неуверенно сказала я, боясь, что он меня не пошлет.
Но лейтенант согласился:
— Иди, сестра. Видишь бугорок? Он где-то там. Ложись на землю и ползи. Все время ползи. Лучше сделай крюк, но зайди с тыла. Встретишься нос с носом — несдобровать тебе. Наган где у тебя? Вытащи из кобуры и сунь за пазуху: скорее достанешь. На, возьми еще это. — Он протянул мне финский нож.
— Финкой не умею, — пришлось признаться мне.
— Тогда возьми еще и мой пистолет. Перезаряжать тебе некогда будет.
Медленно ползла я по клейкой грязи. И только удалившись метров на двести, поняла всю сложность моего задания. Как найдешь на этой ровным ровном раскинувшейся земле одинокого пулеметчика, да еще надо зайти ему с тыла?
Передвигаясь ползком, я, конечно, потеряла из виду тот бугорок, на который указывал мне сверху лейтенант. Где же искать? Но найти обязательно нужно! Поползла дальше наугад.
Пулемет застучал так неожиданно близко, что я невольно прижалась к земле, но тут же подняла голову. Пулеметчик стрелял трассирующими пулями. Это было совсем рядом, буквально в двух шагах впереди меня, и — я чуть не закричала от радости — пулеметчик, несомненно, не видел меня: я все-таки зашла ему с тыла.
«Не торопиться и не волноваться!» — предупредила сама себя. Поползла осторожно и все же чуть было не скатилась в окоп, в котором на корточках сидел немец, сжимая рукоятки пулемета. Выхватила наган. Одно неловкое движение, и большой ком земли, скатившись в окоп, ударил пулеметчика по спине. Он обернулся, и я выстрелила…
Я нажимала спусковой крючок нагана, пока не раздался сухой, беспомощный щелчок: кончились патроны. Только тогда увидела, что немец, неловко уткнувшись в колени, не двигался. Секунду, а может быть вечность, смотрела я вниз, недоуменно переводя взгляд с убитого на пулемет, все еще не осознав, что же, собственно, произошло, так все это было быстро и внезапно. И вдруг такая бурная радость охватила меня, что, забыв обо всем, я вскочила на ноги, подхватила за какую-то дужку пулемет и побежала к товарищам, размахивая от восторга пустым наганом. За мной, подпрыгивая, катился на колесиках вражеский пулемет.
На холме пушки уже были развернуты так, как надо. Лейтенант навел все четыре орудия примерно по углу наклона ствола и заряжал последние. Пехотинцы ушли. Около орудий оставались только танкисты.
— Вот. Пулемет. Смотрите… — подкатила я свой трофей к ногам лейтенанта.
— Хорошо. Оставь его. На́ веревку, держи крепко.
В руках у меня оказался конец какого-то шнура, привязанного к ушке. У других орудий стояли танкисты с такими же веревками в руках.
— Как подам команду «огонь», тяните с силой, рывком тяните, да рот пошире открывайте, а то оглохнете, — сказал нам лейтенант и рубанул рукой воздух: — Огонь!
Я рванула за шнур. Оглушительно грохнуло. Жаркий воздух, дым и копоть вырвались из орудий. И четыре дымка разрывов наших снарядов поднялись в гуще надвигающихся немцев.
— Заряжай! — крикнул лейтенант и, подбежав к моему орудию, зарядил его.
Танкисты справились со своими пушками сами.
— Огонь!
Четвертый залп нашей батареи слился с гулом множества орудий справа, слева, сзади и даже впереди нас. Перед наступающими немцами поднялась стена разрывов: заговорила артиллерия.
— Опомнились!.. — устало усмехнулся лейтенант.
Артиллерия твердо вступила в свои права.
Мы видели, как наша пехота остановилась, колыхнулась солдатская масса, будто спружинила, потом по чьей-то, неслышной нам команде побежала сначала медленно, потом все быстрее на дрогнувших немцев. Мне показалось, что я физически ощутила — как и те солдаты, что находились в цепи, — и трудную остановку на бегу, и крутой поворот, и первый, самый трудный, шаг назад — вернее, вперед, на врага.
— Теперь пошли в Карпечь, — сказал лейтенант. — Взвод-то наш в селе.
Мы медленно спустились с холма. Вокруг было безлюдно. В долине затихал бой.
Только к вечеру добралась я до командного пункта бригады.
— Где ты была? Мы тебя искали, искали… — кинулась ко мне Мария Борисовна.
— Там, около Карпечи.
— Раненые есть?
— Немного. Кое-кто из ремонтников легко ранен, так они в госпиталь не хотят. Есть обожженный танкист, он тоже говорит: «В бригаде вылечусь». Я его на наш медпункт отправила.
— Ну и денек сегодня был!.. Артиллерия, как назло, снялась с места — меняла позиции, а он в это время возьми да и пойди в контратаку. Спасибо, нашлась одна батарея на месте. Открыли огонь самостоятельно. Молодец командир батареи! Что значит артиллерист! Завтра обязательно разыщу и представлю к Герою.
Я оглянулась. Говорил незнакомый полковник-артиллерист.
— За это стоит, — поддержал комбриг. — Какой прорыв ликвидировали!
— И вовсе это не артиллерист был… — не выдержала я и осеклась. (Все-таки нехорошо вмешиваться в разговор старших).
— То есть как это не артиллерист, когда полевые орудия вели огонь? — удивился полковник.
— Ну и что ж, что полевые, — а стрелял танкист, наш командир взвода, — повернулась я к комбригу. — Да вы его знаете. Маленький такой, худенький. Лейтенант Исаков.
— Исаков?