Продвигаясь от начальника к начальнику, я приобрела немало сочувствовавших мне и, наконец, добилась приема у генерала Федоренко. Адъютант открыл передо мною массивную дверь, и я как можно «построевее» вошла в огромный зал-кабинет. Посредине длинный стол и множество стульев по сторонам, на всю стену, наполовину задернутая темной портьерой, большая карта СССР с нанесенной на ней красными флажками линией фронта. За массивным письменным столом, покрытым зеленым сукном, седой внушительного вида генерал.
Запинаясь, доложила, что прибыла по личному вопросу.
Генерал привстал, протянул мне через стол руку и предложил сесть.
— Да вы же совсем девочка, — сказал он не то разочарованно, не то удивленно. — Чем могу быть полезен?
— Я прошу направить меня в танковое училище! — решительно выпалила я.
— Что? В танковое училище? — Глаза у генерала стали совсем круглыми. — Да вы подумали об этом, девушка? Танкистом быть — не женское дело… Девчонки в танкисты идут! Этого еще не хватало!
— Но я уже немного знаю танки и даже чуть-чуть воевала танкистом, я очень хочу… Я должна быть настоящим танкистом! — настаивала я.
Посмотрев на меня как-то сбоку, генерал рассердился:
— Детский сад разводить прикажете, нянчиться с вами?!
Я молчала и терпеливо ждала — одним из дружеских напутствий перед посещением генерала было: «Будет отказывать — молчи и не обижайся ни на что, потерпи и снова за свое».
— Да вы знаете, что такое танк? Там руки нужны, руки, понимаете, руки! — Он выразительно завертел поднятыми вверх кистями рук. — Что же, вы зубами за снаряды да за рычаги возьметесь? Ну, отвечайте! Ведь рука на повязке. Пальцем, наверно, шевельнуть не можете!
— Врачи говорят: через полгода я поправлюсь, а пока прошу разрешить только учиться.
— Учиться! Что же, вы думаете, это за школьной скамьей сидеть? Быть курсантом танкового училища! Это же не только овладение теорией, но и большое физическое напряжение, тяжелый, упорный труд. Да и заслужить надо право на этот труд.
— Я старалась, очень старалась заслужить. — Тут у меня дрогнул голос.
Генерал с минуту помолчал.
— Почему ты хочешь быть обязательно танкистом? — удивительно добрым голосом спросил он, переходя с официального тона на «ты».
— Я люблю танки.
— Очень?
Я прижала к груди здоровой рукой больную.
— О, очень! Танкисту повинуется огромная умная машина, с которой ничто не может сравниться. Направьте меня в училище, даю вам честное слово, я приложу все силы, чтобы быть достойной такого доверия… и я буду самым настоящим танкистом!
Я смотрела генералу прямо в глаза и почувствовала, что все будет хорошо: глаза у него лучились, на губах появилась довольная, чуть лукавая улыбка. Он сам до фанатизма был влюблен в танки, и моя слепка напыщенная, но от всего сердца идущая речь пришлась ему по душе.
— Это-то хорошо, очень хорошо! Только сколько тебе лет? Вот видишь, восемнадцать, да еще инвалид.
Заметив мой протестующий жест при слове «инвалид», он поспешно поправился:
— Ну, больная, что ли, сейчас. Нет, и не проси, — он замахал рукой, — рад бы, да не могу. Все. Иди. Прощай!
Нервное напряжение, в котором я находилась полтора месяца, бесконечное хождение по управлениям, бессонная ночь перед встречей с заместителем наркома обороны — и вот безвозвратная гибель надежд… Я не выдержала и громко всхлипнула. Генерал Федоренко, собиравший бумаги, поднялся из-за стола и подошел ко мне.
— Что же ты? Что ты, а? Эх, а еще танкистом собираешься быть! — Он погладил меня по голове, а я, уткнувшись носом в его китель, плакала уже навзрыд.
— Я так мечтала, так старалась!.. Я уже писать левой рукой научилась… учиться смогу, поправлюсь пока что… а вы вот…
Генерал молча гладил меня по голове.
— Послушай, значит, ты хочешь быть только танкистом и никем другим?
Я даже реветь перестала:
— Что же, все, что я говорила, это так просто, зря? Да?
— Давай договоримся так: ты мне принесешь из военкомата справку о том, что годна к строевой службе, тогда я направлю тебя в училище. Договорились?
Он быстро написал что-то на уголке моего заявления и отдал мне.
— Достанешь справку, приходи. Эх, ты! — сказал он, указывая на смоченный моими слезами китель. — Мне на совещание сейчас, как же я со слезами-то?
— То ж не простые слезы, солдатские.
— Ну, иди, иди, солдатик! — чуть-чуть насмешливо, но в то же время и ласково простился со мной генерал.
В военкомате я долго потрясала перед врачом своим заявлением с ничего, собственно, не означавшей резолюцией генерала Федоренко: «Пропустить через врачебную комиссию». Сначала врач, ссылаясь на заключение ВТЭКа, отказал наотрез. Но я долго и терпеливо упрашивала доктора, показывала справку знаменитого профессора, снова уговаривала, доказывала, умоляла. Наконец я была вознаграждена.
— Ладно уж, воюйте на здоровье, — сказал доктор, что-то быстро набросав на печатном бланке.
«Годна к строевой службе через два месяца», — прочитала я и так и ахнула.
— Доктор, как же так, через два месяца? Мне же сейчас надо учиться!..
Но доктор был неумолим и ничего не хотел больше слушать:
— Идите, идите, и так незаконное дело делаю.
— Доктор, дорогой, — я старалась говорить очень ласково, — так вы же можете даже незаконное дело сделать законным, припишите внизу: «Учиться может» — вот и все, и будет законно: не в строй посылаете, а на учебу.
Доктор хитро сощурил глаза, потом рассмеялся и, взяв у меня бумажку, быстро дописал: «Курс занятий проходить может».
— Возьмите, — сказал он. — Если военком поставит печать, это будет самая безумная справка, когда-либо выданная медкомиссией.
Военком, сердитый майор, удивленно вертел в руках необыкновенный документ, но собственноручная подпись генерала Федоренко внушила ему доверие, и он поставил печать.
— Только уж учитесь хорошенько, — напутствовал на прощанье майор.
Мама никак не могла смириться с мыслью о скорой разлуке. Утешало единственно то, что я буду учиться где-то в тылу, — как я предполагала, в Челябинске, — то есть в полной безопасности по крайней мере, восемь — десять месяцев. А потом, может, и война кончится…
Терпеливо помогая мне учиться писать левой рукой, мама нет-нет да и смахнет набежавшую слезу:
— Хоть бы здорова была, а то ведь вот…
Мама страшится произнести слово «калека» и, поглаживая мои скрюченные, как обезьянья лапка, пальцы с желтой кожей, тихо приговаривает:
— Рука вот болит же и ходишь — хромаешь. Отдохнула бы, подлечилась, тогда уж…
По правде говоря, расставаться с мамой и мне не хочется. Мама давно уже для меня не просто мама, а подруга, друг, товарищ. Всегда больно переживаю разлуку с ней, и очень много довелось нам прощаться — не повезешь же ее с собой на войну. Даже став совсем взрослой, всегда очень страдаю в разлуке с мамой. Без нее как бы не до конца заполнена жизнь.
Наконец получила от мамы санкцию ехать в училище, и совсем неожиданно для нас обеих.
Как-то ночью сквозь сон донесся чей-то шепот, и, почувствовав, что меня дергают за ноги, я открыла глаза. Перед диваном, на котором я спала, стоит на коленях мама и, пытаясь на меня, сонную, надеть сапоги, тревожно шепчет:
— Ира, Ира, вставай скорее!.. Езжай в Челябинск, езжай в Челябинск.
— Мамочка, что случилось? — испугалась я.
Мама бросила на пол сапоги и как-то жалобно посмотрела на меня:
— Тревога. Вставай, пожалуйста.
Все стало ясно. Я рассмеялась — мама обиделась. Чтобы ее утешить, поскорее оделась, и мы вышли во двор. Где-то в вышине гудят самолеты, небо рассекают лучи прожекторов. Кажется, огромные сверкающие стальные мечи режут темноту на ломти, и не сносить тому головы, кто попадет под этот всевидящий слепящий луч.
Мама умоляет меня и Раису Давыдовну пойти в метро.
— Пожалуйста, ну меня-то пожалейте, чтобы я не волновалась, пожалуйста! — твердит она.
Вид у мамы очень трогательный и смешной: через руку перекинуто одеяло, с обоих плеч спускаются почти до земли тяжелые противогазы.
— Возьмите хоть один, — просит мама.
Мы категорически отказались.
— Положите их в подъезде, никто не возьмет, — советует Раиса Давыдовна.
— Как же так? Инструктор говорил — надо брать обязательно, — запротестовала мама.
Так мама и плелась за нами через площадь, путаясь ногами в противогазах и сползающем одеяле и доказывая, главным образом себе, что инструктора ни в коем случае нельзя ослушаться.
Утром много смеялись, вспоминая прошедшую ночь.
Мама все возмущалась: какие мы бессовестные, заставили «старую мать» и противогазы и одеяло нести, и не помогли ничуточки, да еще посмеивались. Мы отшучивались: говорили сразу — не бери.
— Да, мама, — вспомнила я, — ты меня ночью уговаривала ехать в Челябинск. Значит, решено, еду в училище?
— Нехорошо ловить на слове — то ж тревога, мало ли что скажешь, — попыталась отговориться мама, потом вздохнула и сказала: — Поезжай, раз решила. Учись. Ты себе сама дорогу в жизни выбираешь, не пеняй потом ни на кого, если будет трудно. А будет трудно — сумей преодолеть. — И совсем тихо добавила: — А танки тоже пробивают, и еще горят они… Насмотрелась на танкистов в госпитале…
Мама сжала мою голову ладонями и поцеловала в оба глаза.
Кстати, за все прошедшие месяцы войны мама ни разу не пряталась в убежище или в метро. Всегда во время тревоги дежурила во дворе с группой самозащиты. В ту ночь маму привела в ужас мысль, что меня могут убить на ее глазах, вот она и всполошила весь дом.
…Наконец я снова в том же кресле в кабинете перед огромным зеленым столом. На меня смотрят уже знакомые, добрые, серьезные глаза; такие глаза все видят и все понимают.
— Говоришь, все продумала и твердо решила?
— Твердо, товарищ генерал-лейтенант, на всю жизнь.
— Что же, если так, будь по-твоему. — Он встал и быстрыми, но тяжелыми шагами подошел к карте.
В эту минуту я увидела не сурового генерала, командующего всеми танковыми войсками, а усталого, пожилого человека с тяжелой одышкой и по-отечески строгими глазами. Мне стало совестно, что я отнимаю у него столько времени.