В начале сентября две роты, готовые к выпуску, уехали на сталинградский завод на практику. Мы с нетерпением ждали их возвращения, чтобы от очевидцев, а может: быть даже участников боев, услышать рассказ о событиях в городе-герое. Но выпускники там же, на заводе, получив приказ о присвоении званий, остались защищать город, имя которого носило наше училище. А мы снова погрузились в эшелоны и двинулись в далекий путь: в глубокий тыл, на Урал.
Ехали мы больше двух недель. В пути днем занимались, по вечерам долго не ложились спать. Мелькали темные станции и полустанки, разъезды… Подъезжая к Чкалову, мы были ослеплены обилием света: большими, ярко освещенными окнами сверкало длинное высокое здание, наверное, завод, светились ничем не замаскированные огоньки в окнах жилых домов. Каким непривычным после стольких месяцев постоянного беспокойства о каждой щелке, нарушающей светомаскировку, показалось такое море света!
— Ого, в какой тыл мы заехали! — громко сказал кто-то.
— Ну и странища у нас! — восхищенно откликнулся другой.
Наконец прибыли на место. Небольшой уральский городок, которому в будущем суждено было стать и областным и красивым, осенью сорок второго года показался нам унылым, невзрачным и грязноватым. Покосившиеся дома, немощеные улочки, кроме двух центральных с разбитой булыжной мостовой, скользкой от расплывающейся грязи, хмурая река под обрывом и дощатый кинотеатр с громким названием «Прогресс» — это все, что составило наши первые впечатления о городе, где нам предстояло несколько месяцев жить и учиться. Не способствовал подъему настроения и встретивший нас хлесткий холодный осенний дождь. Промокнув, что называется, до нитки, мы немного приуныли, но, добравшись до училища, сразу повеселели.
В бывшем торговом ряду, отгородившись от действующего базара высоким забором и прихватив в свое ограждение церковь, расположилось наше училище. Здесь почти все было готово к нашему приезду. Командование выслало вперед квартирьеров, и те обратились с просьбой о помощи к местным властям.
С первых лет существования Советской власти у нашей молодежи из поколения в поколение передается и живет замечательная традиция. Если нужно преодолеть какие-то трудности, если нужны безотказные добровольные рабочие руки, если на трудовой подвиг зовет партия — первыми добровольцами идут комсомольцы. Так было и в этом маленьком городке в глубоком тылу, где люди даже не знали, что такое светомаскировка. На старой базарной площади собрались местные комсомольцы. Не было ни митинга, ни красивых слов, — юноши и девушки просто пришли и принялись за работу.
Конечно, переоборудовать деревянные бараки в казармы, а каменные амбары в классы — это не то, что построить Комсомольск. Но ведь и подвиг Матросова тоже не решил исхода, предположим, фронтовой операции. Однако это подвиг, подвиг мужества, самоотверженности, который стал символом выполнения долга солдата, показателем твердости духа и воли комсомольца.
Комсомольцы города холодными, дождливыми ночами — днем они работали на предприятиях — в короткий срок, за каких-нибудь две недели, оборудовали училище, сделали все для того, чтобы курсанты по приезде с первого дня могли бы продолжать учебу. Они понимали, как дорог для нас каждый час занятий, и самоотверженно сохраняли для нас эти часы, отдавая за них свое свободное время. И комсомольцы сумели сделать все вовремя. Приехав, мы нашли уютные казармы, классы со стендами, двигателями, пушками и на следующий же день приступили к занятиям. Не был потерян ни один день в учебе, а это значит: ни на один день не задержался наш выпуск, ни одного лишнего дня не ждал фронт пополнения молодых командиров-танкистов.
Деловито и просто, без излишнего пафоса пришли комсомольцы на строительство училища и так же просто ушли, закончив работу, готовые по первому зову партии на новый трудовой подвиг. Не в таких ли эпических каждодневных делах сотен тысяч советских людей таилась несокрушимая сила моей страны, выстоявшей и победившей в этой войне, по праву получившей название Отечественной и Великой?
Нельзя сказать, не погрешив против правды, что нам было легко учиться. Курсанты занимались по двенадцать часов в сутки на морозе и в классах, где разве только не было ветра, а температура едва поднималась выше нуля. И в казармах было тесновато, и учебников не всегда хватало, и о лишнем котелке картошки мы порой мечтали, как о лучшем недосягаемом блюде, и цигарку из самосада курили на троих. Но бытовые трудности не могли заслонить главного. А главным было то, что с каждым днем мы получали все больше и больше знаний, что приближался день, когда мы сможем снова стать фронтовиками, и уже не солдатами, а командирами.
…Мне разрешили поселиться на частной квартире, у сторожихи городской детской библиотеки, в маленькой комнатушке, в которой помещались небольшой стол, две кровати и большая русская печь. До чего приятно было забраться на теплую печь после целого дня занятий, в особенности после выходов в поле!
Хозяйка комнаты Татьяна Ивановна, попросту Таня, сразу же взяла надо мною шефство, и как-то само собой получилось, что эту заботу она постепенно перенесла почти на весь наш взвод. Таня приобретала для курсантов на базаре махорку-самосад, которую я приносила во взвод. Под субботу она целую ночь пекла вкусные шаньги с картошкой. Дело в том, что меня выбрали редактором ротной стенной газеты. Каждую субботу нашу редколлегию отпускали с вечерних часов самоподготовки на «квартиру» редактора. Таня специально жарко топила печь, на которую в полном составе забиралась замерзшая редколлегия. Пока ребята отогревались, они молча слушали мои соображения о плане газеты, а отогревшись, начинали возражать.
Всю ночь мы неутомимо ползали в обрезках бумаги вокруг распластанной на полу газеты и, вымазавшись в краске и туши, отчаянно спорили, стараясь выпустить номер поострее, позлободеевнее и обязательно художественно оформленным.
Хорошие ребята были в редколлегии! Длинный, всегда немного грустный Марк Завадовский старательно выводил тушью карикатуры и вдохновенно писал передовицы; художник Петя Уваров молча рисовал, а когда у него отбирали разрисованный лист, чтобы вписать готовую статью, он покорно объяснял, где надо оставить место для нового рисунка, и лез на печку, а затем так же покорно слезал, стаскиваемый за ноги в любое время ночи, когда снова приходил его черед рисовать. Третий член редколлегии, Миша Кручинин, собственно, не имел определенных занятий. Он не обладал ни литературным даром, ни талантом художника и с готовностью брался за все, что ему поручали: чистил картошку, рубил дрова, нарезал бумагу.
Таня гостеприимно угощала всех горячей, обжигающей губы «толченкой» — мятой картошкой — и шаньгами.
Иногда к нам на огонек заходила жившая в одном дворе с Таней заведующая детской библиотекой Елена Николаевна. Ходила она всегда в одном и том же теплом шерстяном платье и узеньком сереньком джемпере ручной вязки. Появляясь незаметно, она так же незаметно помогала нам. Мы очень полюбили эту маленькую старушку с гладко зачесанными, убранными на затылке в пучок седыми волосами и живыми, по-молодому блестящими глазами. Мягко выговаривая нам за грамматические ошибки в статьях, Елена Николаевна советовала, как лучше написать заголовок, и по-матерински отчитывала Мишу за полученную накануне тройку, а Петю за неряшливость. Каждое воскресенье Елена Николаевна собирала в библиотеке своих юных читателей, устраивала для них читку книг, рассказывала о фронте и о том, как работают для победы здесь, в тылу, их отцы и матери, говорила о том, как надо помогать старшим. Ребятишки слушали Елену Николаевну затаив дыхание, а в конце беседы наперебой рассказывали о своих делах: все они были в тимуровских командах и очень гордились тем, что помогают семьям фронтовиков.
Трогательно заботились ребята и о своей библиотекарше: то дрова помогут напилить, то шанег принесут, то картошки. Ведь это было трудное и для тыла время. И мы сами частенько, закончив очередной номер стенгазеты, шли пилить и колоть дрова, чтобы обеспечить библиотеку топливом на всю неделю.
Однажды Елена Николаевна попросила меня побеседовать с ребятами о фронте. Я рассказала им о мужественном экипаже танка Двинского, и в следующее воскресенье уже сами школьники просили Елену Николаевну снова рассказать им о Двинском.
Постоянные читатели привели с собой своих друзей.
И снова я рассказывала жадно впитывающей каждое слово аудитории маленьких слушателей о подвиге экипажа танка Двинского, о Толоке, о Швеце, о капитане Иванове и других моих боевых друзей.
Заниматься приходилось очень много. Не хватало дня, рассчитанного по минутам. Чередовались напряженные занятия по тактике, топографии, огневому делу; лекции в классе под тихий топот замерзших ног сменяли занятия в поле, которые продолжались по восьми часов кряду на сорокаградусном морозе; за ними следовала строевая учеба на обрывистом берегу реки. На «плану», как громко называлось у нас место строевых занятий, мы старательно печатали шаг и пели песню, которая издавна живет в танковых училищах:
Бронетанковая школа комсостав стране кует,
Танки в бой вести готовы за трудящийся народ.
Однажды на занятиях по тактике преподаватель дал вводную, которую я решала на макете — ящике с песком. В заданной обстановке что-то напоминало один из моментов боя в Крыму. Я ответила тем решением, которое применил в бою командир роты Скоробогатов. Ответ был не тот, что подготовил майор, но ему понравился. Я честно созналась, что это не самостоятельно найденное решение, а известное из практики. Майор похвалил: всегда надо помнить опыт боев.
Занятия по тактике шли хорошо и даже легко. Не было особых затруднений и с топографией и с огневой подготовкой. Труднее всего было с материальной частью танка. Я могла даже управлять таким танком, как «Т-60», но совершенно не знала технической терминологии. В этом отношении все мои товарищи — в большинстве студенты технических институтов и техникумов — безусловно были сильнее меня. Между тем преподаватель материальной части, пожилой желчный инженер-капитан, читал лекции так, как будто бы имел дело с людьми, технически абсолютно грамотными. Много мучений доставили мне, например, шлиц, фланец и торец. Не раз вгоняли они меня в пот. Конечно, смешно путать такие несовместимые понятия: «шлиц» — нарезка на валах, «фланец» — специально отлитый на крышках, например плоский выступ с отверстиями для крепления, а «торец» — просто передняя сторона, предположим, того же двигателя или какого-нибудь вала. Но ведь я впервые слышала эти термины, и поначалу без наглядного показа или хотя бы элементарного объяснения они мне ровно ничего не говорили. Преподаватель же, показав какую-нибудь деталь и отложив ее в сторону, говорил: «На шлицах этой детали…», или «на ее фланцах…» Что же есть шлиц, а что фланец? Спрашивать стеснялась — вдруг засмеют, а проклятые названия и во сне преследовали меня, как какой-то кошмар.