— Перестань газовать, — услышала я над самым ухом.
Сбросила ногу с педали подачи топлива и заглушила мотор. Стало необыкновенно тихо, только громко и часто билось сердце.
— К машинам! — услышала я команду и поспешно выбралась из люка.
— Почему у вас глаза красные? — спросил меня преподаватель, когда я доложила о результатах упражнения.
— Надуло… ветер…
Не могла же я сказать ему, что ветер замораживал на глазах слезы, вызванные болью, злостью, отчаянным упрямством я страхом опозориться?
— Хотите еще на один круг? — спросил преподаватель.
Как не хотеть! Но я понимала, что это мне уже не по силам. Преподаватель пожал плечами и отвернулся. Ему редко приходилось слышать, чтобы курсант отказывался от дополнительных минут вождения.
Медленно пошла к землянке. Сзади услышала быстрые шаги, оглянулась: меня догонял наш комбат подполковник Завьялов.
— Хорошо вела, — сказал он, — для первого раза даже очень хорошо.
Я промолчала, плечо начинало ныть нестерпимо.
Мы прошли молча несколько шагов.
— Очень больно? — вдруг спросил он.
Я вздрогнула от неожиданности: «Как он догадался?» Хотела было ответить, что «ничего подобного, и совсем не больно», но, посмотрев в глаза комбата, рассказала ему, как боялась вождения, как мне было трудно вести танк, и даже призналась, почему у меня красные глаза.
Очень хороший был у нас комбат. Куда бы ни шли курсанты, всегда впереди подполковник Завьялов, сухонький и такой маленький, что даже самый низкорослый курсант, стоя перед ним, невольно втягивал голову в плечи, чтобы не говорить с начальством «свысока».
Подполковник был добродушнейший по натуре человек. Зная за собой эту «слабость», он почти не позволял себе улыбаться и ходил всегда несколько напряженно, с нарочито хмурым выражением лица. Искренне комбат сердился тогда, когда видел, как курсанты, согнувшись от холода, поднимали воротники шинелей.
— Французы! — раздраженно кричал он. — Так французы, согнувшись в три погибели, от Москвы отступали!
И немедленно опускались воротники, выпрямлялись спины, расправлялись плечи. Вовсе не из боязни перед строгим командиром, а из большого, настоящего уважения к маленькому подполковнику, И еще: просто стыдно становилось молодым, здоровым парням при виде стойко переносящего мороз пожилого человека, его бравой фигурки, перетянутой ремнями.
Самое любимое слово у него было «разгильдяй». В каждом случае в него вкладывался разный смысл — все зависело от интонации. Порой оно звучало как самое страшное и обидное ругательство, а иной раз прикрикнет:
— Ужо я вас, разгильдяи, пятерки на занятиях это еще не все. На фронт пойдете — кто вам там пятерки будет ставить?
И вдруг улыбнется чуть лукаво и поспешит уйти. А мы знаем: доволен.
За ночь боль стихла, а через некоторое время я уже уверенно сидела за рычагами. Было немножко больно, но вести машину я могла.
Начинали мы учебу в тяжкие для Сталинграда дни, и завершающий этап — госэкзамены — совпал с замечательными днями, когда войска Сталинградского и Донского фронтов перешли а решающее наступление и началось изгнание фашистских оккупантов с советской земли.
Капитан Иванов, тот самый бесстрашный замначальника штаба, которого так любили танкисты нашей бригады, писал мне в эти дни из-под Сталинграда:
«Таких боев ты еще не видела: земля горела, металл плавился. А солдат прямо не удержишь — народ готов гнать ненавистных захватчиков до самого Берлина, и погоним, никто в этом не сомневается. Закончишь училище, приезжай к нам, будем снова вместе драться до самой победы».
Прислал письмо и Швец:
«Закончишь училище, ставь вопрос ребром: требуй, чтобы тебя отправили на фронт, на строевую работу. Пора у нас настала жаркая, веселая. Героизм пехотинцев и танкистов, летчиков и саперов описать невозможно. Гвардейцы действуют по-гвардейски. Фашисты их силу и упорство испытали. Немецкие танки горят, как свечи. Ты скоро услышишь о наших делах».
И мы услышали. И не только о сталинградцах.
По всему фронту — от Северного Кавказа до Ладожского озера — Советская Армия переходила в наступление.
Письма с фронта мы читали всей ротой, читала их своим посетителям Елена Николаевна, но теперь в библиотеке по вечерам собирались уже не только дети: приходили и взрослые.
С каждым днем приближался конец учебы, и курсанты, забыв о сне, готовились к экзаменам: мы должны быть достойными героических побед Советской Армии, в которую скоро придем командирами. Курсанты и преподаватели, невзирая на сибирский февраль с его лютыми морозами, целые дни проводили в парке боевых машин. Ночи напролет не гасли лампочки в классах и казарме.
Наконец прибыла государственная комиссия. Начались выпускные экзамены. Первый — тактика. Здесь мне пришлось выдержать настоящее испытание. Только-только начала я ответ по билету, как открылась дверь и в класс вошли начальник училища и командир батальона. Я обмерла.
Все уселись, я уже открыла было рот, чтобы продолжать ответ, но начальник училища перебил меня:
— Хватит, билет она знает. Дайте-ка я ее по-своему спрошу, — обратился он к председателю комиссии.
Тот кивнул. Полковник достал из кармана коробку спичек, высыпал спички на стол и принялся затейливо раскладывать их передо мной:
— Вот, даю вводную: вы командир роты, ваша рота продвигается в этом направлении. Вот ваши танки, — он положил несколько спичек. — Задача роты — уничтожить огневые точки, мешающие продвижению пехоты. Орудия противника — вот они, Здесь слева. Но вы видите: из-за рощи справа выходят три танка противника. Ваше решение?
Отвечаю довольно бодро. Полковник покачивает головой, прищелкивает языком: «Нца, нца…» А что означает эта «нца»? Правильно я говорю или нет?
Полковник смахивает спички и снова раскладывает: новая вводная. Отвечаю. Вводных много. Мучительно подыскиваю решения, а начальник училища все колдует над спичками и прищелкивает языком. Лицо непроницаемое, не поймешь: хорошо отвечаю или плохо.
«А вдруг я все неправильно говорю?» У меня похолодело внутри и куда-то пропал голос; очередное решение докладывала совсем тихо и неуверенно. Почувствовав, что я начинаю сдавать, замерли мои товарищи-курсанты. Вдруг кто-то сзади сжал мне локоть, и я услышала громкий шепот комбата:
— Руби, руби дальше! Все правильно. Ох, молодцы разгильдяи, хорошо выучились!
Начальник училища усмехнулся. Но я уже приободрилась и одним духом выпалила очередное решение. Это был последний вопрос. Начальник училища пододвинул к себе листок оценок и вывел жирную пятерку.
Вылетела из класса, как камень из катапульты. Товарищи пожимают руки, поздравляют, кто-то скрутил папироску, кто-то дал прикурить. Смеются, шутят:
— Теперь тебе ничего не страшно. Даже на войне хуже не будет.
— Чего там на фронте! Ей полковник всю войну на спичках рассказал.
— Ага, будешь воевать — вспоминай спички. Как вспомнишь — готово решение. Останется «пустяк» — претворить его в жизнь.
В эти дни черный траурный креп зловеще опустился над нацистской Германией: гитлеровское командование объявило трехдневный траур по сотням тысяч солдат и офицеров разгромленной и плененной под Сталинградом армии Паулюса.
Училище, рожденное во время войны, в эти грозные для германского фашизма дни готовило выпуск молодых офицеров-танкистов.
Сданы последние экзамены. С некоторой грустью бродят бывшие курсанты по училищу. Много трудностей позади, а впереди фронт, действующая армия. Мы были горды и счастливы, что попадем на фронт в такое историческое время, и нетерпеливо ждали дня отправки.
В большом зале клуба на выпускном вечере нам зачитали приказ о присвоении офицерского звания. Заместитель начальника училища по политической части поздравил нас.
— Ваш выпуск, — сказал он, — особенный выпуск. Вы учились в исключительно тяжелых условиях, вы тоже воевали в эти месяцы. Вы — первый выпуск советских командиров, которые получили звание офицеров; это накладывает на вас новые обязанности и ответственность перед Родиной и народом.
Долго и дружно кричали мы «ура» нашей Родине, партии, Советской Армии. От грома аплодисментов и криков «ура» дрожали стены.
Через два дня после выпуска меня принимали в члены партии. В большом классе при свете электрических лампочек блестели новые золотые погоны на плечах товарищей. Парторг читал мое заявление. И хотя обстановка была совсем не та, что в Керчи, — не было ни темной землянки, ни грохота артиллерийской канонады, — мне показалась она не менее строгой и значительной. Меня принимали в партию мои товарищи, из которых многие завтра уедут на фронт. Непривычные еще погоны, тщательно пригнанное новое обмундирование и сразу возмужавшие и как-то повзрослевшие лица — все это придавало собранию особую торжественность.
Партийное собрание, на котором товарищи решили, что я достойна быть членом партии, я запомнила на всю жизнь…
В БАТАЛЬОНЕ
Радужные надежды не покидали меня по пути в Москву. На запад шли эшелоны.
Я прожила почти год в глубоком тылу, в городе, удаленном от основных транспортных магистралей страны. И хотя мы, конечно, читали о том, что перемешенные на восток предприятия с каждым днем выпускали все больше боевой техники, только сейчас поняла я, увидела собственными глазами, как велика мощь моей Родины.
Шли эшелоны с танками и орудиями. Шли санитарные поезда, поезда-бани. Мощные паровозы тянули составы с продовольствием и обмундированием для фронта. «Зеленая улица» семафоров открывалась перед нами. Вспомнились слова комиссара Хромченко: «Сколько бы техники ни выставили фашисты, все равно мы дадим больше…» Преисполненная гордости, я чувствовала и себя небольшой единицей мощного пополнения, которое непрерывно доставлялось в действующую армию. Надо, однако, признаться, что в управлении кадров при появлении такого «пополнения» просто растерялись: что же со мною делать? Я попыталась подсказать: отправить на фронт командиром взвода, как сказано в аттестации училища. На меня только рукой замахали: «Что вы? Что вы? Разве можно?!»