Хотелось выйти из машины и обнять две тонкие белые березки с золотившимися по-осеннему листьями. Очень хорошо запомнились они: здесь, контуженную, меня сняли с лошади и посадили в телегу. Но машина уже промчалась, а я лишь успела прошептать: «Здравствуйте, березки!»
Мимо деревни, где осенью сорок первого года добрый ученый дед-пасечник угощал нас медом, я не смогла проехать. Машина ушла, а я долго с грустью бродила по старой пасеке. Не стало деда-пасечника: его казнили гестаповцы за связь с партизанами. «Эх, дед, дед, не дожил ты до светлой, как твой мед, жизни!» Пасеку фашисты разграбили. Сад наполовину сожгли. Искалеченные яблони и груши протягивали обугленные сучья к проходящим по дороге бойцам, как бы жалуясь: «Смотрите, родные, что сделали с нами!» Уцелел могучий дуб; он шелестел листвой, как надежная опора, прикрывая своими ветвями и яблоньки, и полусгнившие колоды опрокинутых ульев, и две тоненькие осины с дрожащими листиками.
Под дубом отдыхала группа бойцов — человек пятнадцать. Заметив меня, молодой сержант участливо спросил:
— Что-то вы грустите, товарищ лейтенант? Должно, места знакомые? А может, и родственники здесь были?
— Да, места родные. Воевала я здесь в сорок первом.
— Да ну?! — удивленно протянул спрашивающий и вдруг захлопотал: — Да вы присаживайтесь к нам: чайком вас угостим, яблочком, а вы нам расскажите о сорок первом. У нас народ все молодой, только что воевать идут; послушать бы, как старшие воевали.
В душе усмехнулась: вот я уже и «старшая»! А давно ли под этим самым дубом сидела семнадцатилетняя девчонка и с наслаждением жевала соты?
Нахлынувшие воспоминания сначала мешали говорить, я несколько минут сидела молча. Потом рассказала молодым бойцам о мужественных сердцах, о воле к победе в суровые дни сорок первого, и о деде-пасечнике, и даже об оставленных где-то в роще носками на запад ботинках. Может, они кому и пригодились сейчас и идут уже по дороге на Берлин?..
По-иному смотрели солдаты на старую пасеку, на почерневшие ульи и сад. Сержант, тот, что первый окликнул меня, шумно вздохнул:
— Ничего, поправим! Ведь мы вернулись!..
Сидя в кабине машины, я думала о великой правде слов молодого солдата.
Принимая на себя первые бешеные натиски врага, солдаты сорок первого года говорили провожавшим их с молчаливыми укорами жителям: «Мы вернемся!» И теперь солдаты Советской Армии с гордостью могли сказать: «Мы вернулись!»
Мой шофер охотно сообщил, что он из той армии, куда я ехала, но где находится штаб, он не знает, а потому предлагает отвезти меня в свой полк. «А там наш «батя» вас вмиг доставит на место!» В фамильярно-ласковом тоне, каким произносилось слово «батя», и в уверенности, что он «вмиг доставит», звучали глубокое уважение и гордость своим командиром полка — «батей». Видимо, его было за что и любить и уважать.
Шофер остановил машину в небольшой роще и, на ходу доложив кому-то, что «прибыл, бензин привез, да еще лейтенанта», повел меня к дежурному.
Из-за деревьев, одетых в осенний убор, проглядывала залитая заходящим солнцем поляна. Но не наступающий ясный вечер, не золотой убор деревьев привлекли мое внимание, — на поляне стояли ворота с шлагбаумом. Самые настоящие ворота из тонких березок, к ним вела широкая дорога, усыпанная гравием.
— Контрольный пункт, — пояснил мне мой проводник.
Дежурный лейтенант, с пушечками на погонах и гвардейским значком на груди, принял меня, как долгожданную гостью, и даже поблагодарил почему-то шофера.
— Все равно уже поздно. Куда вы поедете на ночь глядя? И, наверное, голодны. Сейчас угостим вас гвардейским обедом. И не возражайте, — предупредил он мой протестующий жест. — У нас такой порядок — гостя без обеда не отпустим. Да и концерт у нас сегодня, потом танцы. Разве можно уезжать?..
— У меня назначение…
— Тем более. «Батя» вам непременно поможет, и вы скорее доберетесь до места. Идемте, идемте!
Мы шли по расположению полка. Замаскированные под сенью деревьев стояли ровными рядами машины и орудия. Расчищенные дорожки посыпаны песком и огорожены крест-накрест белыми жердочками. Образцовый парк выглядел совсем не по-фронтовому. Неужто это в каких-нибудь двух-трех десятках километров от фронта? Я не верила своим глазам.
Лейтенант рассказывал:
— Наш полк из резерва. Здесь мы стоим уже три месяца. Ничего, обжились.
— У вас всегда такой порядок? — не удержалась я от вопроса, когда передо мной поставили столовый прибор — тарелку, нож и вилку. — Хорошо живете!
— Как же, наш «батя» любит, чтоб все было культурно. В бою артиллерист воюет как надо, а на формировании работай, учись, отдыхай как следует.
— Вы давно на фронте?
— Скоро восемь месяцев. Как окончил училище, все время на фронте, — с некоторой гордостью ответил лейтенант.
«Разных мы с тобой, дружок, военных поколений, — подумала я, слушая рассказ лейтенанта. — Как будто и училище в одно время закончили, а разных». Вспомнила Керчь: грязную, безрадостную равнину, соленую воду в небольших озерцах, кашу — пшенный концентрат, — заправленную комбижиром и казавшуюся нам, усталым и голодным после боя, очень аппетитной; вспомнились солдатские котелки, которые были у всех офицеров, и алюминиевые ложки — единственное орудие, при помощи которого мы расправлялись с пищей. Даже в училище, когда мы стояли лагерем в степи, наши хозяйственники не имели возможности сколотить для столовой столы и лавки, а здесь, в прифронтовом лесу, я сидела за настоящим столом из свежеоструганных досок.
Подходя к «клубу» — большой поляне, где хоровод девушек в сарафанах весело отплясывал «русскую», — я еще раз вспомнила сорок второй год и концерт в старом капонире, покрытом брезентом. Концерт тогда длился почти всю ночь, артисты совершенно охрипли, потому что выступать приходилось в несколько смен: капонир вмещал совсем немного людей, хотя мы и стояли, тесно прижавшись друг к другу. Тогда нам концерт показался великолепным, но разве мог он сравниться с бурным весельем этого танца, с веселыми шутками, радостным смехом огромной аудитории слушателей? Здесь был весь личный состав полка, но между гимнастерками мелькали штатские пиджаки и цветные косынки: в гостях у артиллеристов был соседний колхоз. Во время уборочной артиллеристы помогали колхозникам убрать хлеб и теперь принимали у себя своих подшефных. Меня представили командиру полка — артиллерийскому полковнику с множеством орденов на груди.
Что-то неуловимо знакомое было в фигуре и громоподобном голосе «бати». Узнав, кто я и куда еду, полковник заявил:
— Я завтра утром еду в армию и отвезу вас, а сейчас садитесь, гостьей будете. Вы с какого года на фронте?
— С сорок первого, в этих местах воевала. А потом в училище училась.
— Да, большое счастье выпало вам — вернуться на старые места. Тот, кто прошел здесь в сорок первом, на всю жизнь запомнит их. Время было тяжелое, — вспоминая, видимо, что-то свое, говорил «батя». — Вот отметина, — указал он на щеку, — память о переправе через Остер.
Остер! Сразу все вспомнилось: переправа, завывание фашистских бомб и громовой голос артиллерийского подполковника, командовавшего переправой, физически почувствовала на руках тяжесть его забинтованной раненой головы…
— Товарищ полковник! Так это вы? Живы?.. — закричала я. — Ну, помните, Остер, бомбежка?.. Вы еще сначала меня ругали за то, что я ухожу, а я никуда и не уходила. Помните? Сестрой я была… раненых собирала… а потом вы Шуру подобрали, помните — сестру, контуженную, а потом и вы были ранены, а потом на шоссе вы лежали, на машине… — волнуясь, быстро и бессвязно говорила я.
— Постойте, постойте! — тоже заволновался полковник, и вдруг загремел его оглушительный бас:
— Ты?!
Я не успела опомниться, как очутилась в его могучих объятиях.
Раздались аплодисменты. Полковник рассказал более связно, чем я, о памятной встрече на переправе через Остер.
— Ну как ее узнаешь теперь? Танкист, лейтенант, а тогда девчушка была, от земли не видно.
— Положим, я и тогда была достаточно длинной, это с вашей высоты вы меня не заметили.
— За такую встречу не грех и выпить, — решил «батя». — Выпьем за то, чтобы всем нам выпала такая радость — встретить на дорогах войны своих боевых друзей, выпьем и за встречу после войны.
Когда в столовой мне налили водки, я храбро отхлебнула глоток и закашлялась.
— Не научилась еще, — усмехнулся «батя». — И хорошо. И не надо, дочка. Не учись. Ты девушка и не должна походить на нас, бывалых солдат. Ругаться умеешь?
— Нет.
— И не смей.
На следующий день «батя» ехал в штаб армии и взял меня с собой. Он обязательно хотел сам отвезти меня к танкистам и по приезде на место сразу же разыскал блиндаж командующего БТ и МВ[4] армии. Не успели мы с «батей» сойти с последней ступеньки в блиндаж, как он загремел:
— Здорово, танкисты, принимайте пополнение: боевого лейтенанта привез!
В блиндаже было темно.
Я вышла из-за его широкой спины и, стараясь скрыть волнение, доложила сидевшему за столом полковнику:
— Лейтенант Левченко прибыла в ваше распоряжение для…
Навстречу мне из-за стола поднялся Вахрушев:
— Вот неожиданность! Ты ли это?..
Немало таких встреч происходило в те дни на дорогах войны. И что больше волновало: радость ли свидания со старыми друзьями, или наглядное представление о том, как каждый из нас, а с нами и вся армия выросли за эти год-полтора, — трудно сказать.
Армия, в которую я приехала, да и весь фронт готовились к новому наступлению.
Полковник хотел было назначить меня на время операция офицером связи при его штабе. Я взмолилась:
— Пошлите меня в часть, дайте повоевать на танке!
И мой старый комбриг направил меня в полк, где накануне выбыл из строя командир танкового взвода. Наконец-то я буду командовать взводом и сама вести в бой танки!
Всю дорогу очень волновалась, стараясь представить себе моих будущих подчиненных и продумывая всевозможные варианты первой встречи со взводом.