Нет, не прав пехотный капитан. В боевом строю танков взаимодействие и «чувство локтя» ощутимы не менее, чем в пехоте.
В одном согласна я с капитаном: сколько ни видела я танковых атак — и в Крыму, и под Смоленском, и в районе Тирасполя, — каждый раз меня охватывало волнующее чувство гордости за тех, кто так бесстрашию и уверенно ведет боевые машины на вражеские батареи. Самой ведь недолго пришлось командовать, все начальники как сговорились: «Ваше дело — штабная работа». Вот и теперь… Каково-то будет на новой работе в бригаде?
В отделе кадров успокаивали, говоря: «Должность интересная, с большим кругозором, будешь всегда в курсе происходящих событий». Может быть, и так. Но ведь это уже не в танке! Пробовала отказаться — говорят: «Надо расти». Должно быть, я не честолюбива, и перспектива участвовать, так сказать, в «общем руководстве» меня не прельщает, предпочитаю быть в числе винтиков-исполнителей. А офицером связи — это значит бесконечно носиться от штаба бригады к батальонам, что-то уточняя, разъясняя, передавая боевые приказы и распоряжения, а кто-то другой будет выполнять их.
Да, не очень ясной и, главное, не очень радостной представлялась мне моя новая работа. Но приказ есть приказ, ничего не поделаешь, придется «расти».
В лесу, где расположилась бригада, было оживленно. То и дело пробегали люди, грузили на машины какие-то ящики, бочки. Машины подъезжали и уезжали непрерывно. Мне, как новому человеку, нелегко было разыскать в такой сутолоке штаб бригады. Я расспрашивала, мне отвечали невпопад, куда-то спешили. Наконец меня окликнул чей-то голос:
— Товарищ лейтенант, вы уже третий раз здесь проходите. Что вам нужно?
Обернувшись, увидела около замаскированной под высоким развесистым дубом машины худощавого капитана.
— Да вот ищу штаб бригады. Сержант у шлагбаума сказал: прямо по дорожке, а дорожки-то у вас все кривые, никак не выберу ту, что попрямее.
— А зачем вам штаб?
— Простите, не отрекомендовалась. Прибыла к вам о бригаду офицером связи. — Я назвала свою фамилию.
— Гвардии капитан Лыков, начальник штаба третьего танкового батальона. — Капитан поспешно застегнул ворот гимнастерки, поправил выбившиеся из-под фуражки светлые волосы и добавил: — Очень хорошо, что к нам, милости просим. Здравствуйте!
Крепко пожала протянутую мне сильную загорелую руку. Капитан чем-то располагал к себе. То ли чуть щеголеватой выправкой и всей своей подтянутой, стройной фигурой, то ли радужной улыбкой, не натянутой, а широкой, радостной, от которой его загорелое лицо с продолговатым подбородком, веснушками на носу и белесыми, выгоревшими на солнце бровями становилось очень привлекательным. Пожалуй, всем вместе. Во всяком случае, капитан мне понравился, и я подумала: «С этим капитаном мы, наверное, будем друзьями».
Часто так бывает на войне. Встречаются совсем незнакомые люди, а через какой-нибудь час они уже неразлучные друзья. Хорошие товарищеские отношения на фронте приходят быстро, укрепляются в работе и в боях и живут долгие годы.
Не знаю, возникли ли подобные мысли и у капитана, наверное да, потому что, осмотрев меня с головы до ног, он прервал короткое молчание тем, что уже попросту, по-товарищески радушно повторил:
— Очень хорошо, что к нам. Пойдемте, я провожу вас к штабу.
Капитан снова поправил выбившиеся из-под фуражки волосы. Это была настоящая танкистская фуражка с черным бархатным околышем, и капитан, видимо, ни за что не хотел с ней расставаться, хоть она была ему явно мала и то и дело непослушно сбивалась на затылок.
— Работа у вас будет, прямо скажем, суматошная, я сам всего месяца два как ушел с нее в батальон. Да ничего, привыкнете. Ребята у нас — гвардейцы… Вам у нас хорошо будет…
— Товарищ гвардии капитан, вас комбат ищет, — вынырнул из-за кустов коренастый широкоскулый старшина-танкист.
С лица Лыкова сбежала добродушная улыбка, оно сразу стало серьезным, строгим и немного старше.
— Иду! — коротко бросил он, одернув гимнастерку и натянув чуть ли не на брови непокорную фуражку.
— Проводи лейтенанта в штаб, — приказал он старшине и, повернувшись опять ко мне, промолвил: — Комбат зовет. А у нас знаете какой комбат? Самый лучший. Как на новое место переедем, познакомитесь.
Танкистская фуражка светловолосого капитана упрямо поползла вверх, открывая хорошее, простое лицо. Он опять улыбался — тепло, ласково, чуть мечтательно. Так улыбаются, вспоминая о чем-то хорошем или думая об очень близком и любимом человеке.
— Так, значит, вы до нас? — спросил старшина, как только мы тронулись в путь. И, не дождавшись ответа, продолжал: — Ну что ж, це добре. В бригаде сейчас танкистов-девушек нема. Да и вообще женского персоналу у нас одна Валя, шо в штабе, так вона и за машинистку и за санинструктора. От дивчина — на все руки! А у нас в бригаде была одна танкистка. Може, слыхали — Катя Петлюк. Та слыхали ж! Про нее даже в газетах писали. От це дивчина!.. А поначалу, як вона до нас приихала, тоже все присматривались до нее. Дивно було: як же це баба чи то, звиняюсь, девушка, а танкист. Так вот, говорю, тоже присматривались к Кате: чи не буде той танкист после первого боя до мамы проситься; рушники вышивать, оно, конешно, спокойнее, да и сподручнее баб… звиняюсь, женскому персоналу, чем на фронте воевать.
Отметив про себя невольное или, может, нарочитое «тоже», я с нетерпением ждала продолжения рассказа.
Я помнила Катю Петлюк и по рассказу о ней в «Комсомольской правде», и по встрече в Наркомате обороны: пришла туда девушка-сержант, небольшого роста, с коротко остриженными волосами. На груди у нее были ордена, несколько медалей и два значка: гвардейский и «Отличный танкист». Это и была Катя Петлюк, славный механик-водитель связного танка «Т-60». Катя доказала, что девушкам воевать тоже «сподручно», но мне очень хотелось услышать, что скажет о ней старшина.
А он не торопился продолжать. Старательно облизал языком кусочек газеты, скрутил папироску, искоса посматривая на меня черными, чуть с хитринкой глазами.
— Разрешите закурить?
— Курите, — нетерпеливо ответила я и, не удержавшись, спросила: — Ну и что же, присмотрелись? Сподручно воевала?
— Ничего, добре воевала. Хорошая дивчина была, — степенно ответил старшина. — Мы ее орденами наградили, медалями разными. Уехала, говорят, учиться. Да у нас ее все помнят. Придете в батальон, мы вам порасскажем о нашей Кате.
Старшина умолк, раскуривая цигарку.
— А позвольте спросить, товарищ лейтенант? — снова заговорил старшина.
Его, видимо, интересовал вопрос, к которому он только сейчас сумел довести разговор.
— Да, конечно.
— Вы только, тово, за обиду не примите… Вы как, товарищ лейтенант, и в училище были, и на войне, и все такое?..
— И училище закончила, и на войне была, и танки знаю, умею стрелять, водить. Только вот теперь в штабе бригады придется работать.
— Да-а, — посочувствовал он, — танкисту оно лучше, когда к танкам, к экипажам, к своему брату танкисту поближе быть. Да ведь в штабе-то тоже кого-нибудь не посадишь. И там офицер обязательно танкистам быть должен, щоб дело танковое добре знал. Только вы, товарищ лейтенант, послушайте совета старого Клеца. Клец — это фамилия моя, а старым прозвал наш комбат за то, что с самого Ленинграду я в этой бригаде служу. Послухаетесь?
— Обязательно.
— Так вот, за делами своими штабными о нас, танкистах, не забывайте, не отрывайтесь. До нашего батальону почаще приезжайте. Может, в какой бой с нами сходите. И вы до нас попривыкнете, и мы до вас — от и будет у вас свой батальон, свои друзья-товарищи. От возьмите хочь меня. Я зараз механиком-регулировщиком в батальоне. Своего танка не маю. А ни у кого — мабуть у самого поганця — язык не повернется сболтнуть, що Клец не воюе. Потому, что я завсегда с народом. И в бою подмогну, и заменить кого смогу, а когда и приказ передам. Тоже, можно сказать, «офицер связи», только батальонного масштаба.
— Спасибо, старшина, за хорошее слово! Обязательно запомню совет старого Клеца. — И от всей души пожала я шершавую от мозолей руку танкиста. — А теперь ответьте, мудрый старый Клец, на один вопрос: почему это я должна выбрать именно ваш батальон?
Клец смерил меня недоуменным взглядом:
— Так наш же третий батальон, капитана Колбинского!
— Ну и что же?
— То есть как это што? То ж самый лучший батальон в бригаде! А комбат у нас какой!
— Строгий, наверное? — спросила я. Мне вспомнилось, как капитан Лыков, услышав, что его вызывает комбат, сразу стал серьезным, торопливо одернул и без того ладно сидевшую гимнастерку, поправил фуражку и чуть было не забыл обо мне.
— Строгий, — подтвердил старшина, — по-справедливому строгий. И душевный очень. А умный како-ой!.. Да шо там говорить, сами побачите.
Помолчали. Клец о чем-то думал и, видимо решив, что так разговор о его комбате прерваться не может, заговорил:
— З Воронежской области наш Андрей Васильевич. Образование высшее имеет. Истории там, литературе и разным наукам людей учил. Пе-да-гох — вот он кто до войны-то был! Скажете, специальность мирная — учитель? Так все мы мирные были, я в колхозе на тракториста учился, а вы тоже небось до войны не из пушек стреляли, а какие-нибудь там вальсы на пианинах играли. А у капитана Колбинского талант военный. Он у нас еще взводом командовал, так задачу свою так определить умел, шо куда там взводом — фронтом командовать с таким умом можно. Спросите хоть кого хотите. Всякий скажет. Батальон наш всегда самые трудные задачи выполняет, и завсегда удачно. Думаете, просто везет? Не-ет. Это капитан умеет все так обдумать, что никаких для него неожиданностей в бою не бывает. А что он учителем был, так то ж хорошо. Он душу каждого человека узнать умеет. И так он и эдак к человеку подойдет. Все одно, что в твоей академии год поучишься, что у Колбинского месяц прослужишь. Даже у капитана лучше, потому как он на жизни учит.
А красивый какой наш капитан! — вконец разошелся Клец. — Вы артиста Самойлова видели? Ну, картина такая есть, «Сердца четырех», так он там одно сердце играет — старшего лейтенанта-танкиста. Симпатичный артист! Во точно наш капитан. Только капитан лучше.