— Ну уж и лучше, — нарочито подзадорила я Клеца.
— А что? Конечно, лучше, то ж артисты, грим и все такое, а то живой человек, да не простой, а… — Клец, не находя достаточно убедительного слова, сделал рукой выразительный жест.
— Не простой, а золотой, — подсказала я Клецу.
Мне очень хотелось, чтобы Клец побольше рассказал о своем, должно быть, действительно замечательном комбате, и я нарочито подзадоривала его, как только запас клецовского красноречия подходил к концу. За последнюю реплику Клец наградил меня быстрым сердитым взглядом, молча попыхтел папироской и все же не выдержал:
— А и золотой! Подумаешь, золото ваше, металла холодного кусок! Да разве за какое-нибудь золото можно купить такой ум, такую храбрость, талант такой, как у нашего Андрея Васильевича? Он, можно сказать, сам самородок драгоценный. Вот! — Клец рубанул кулаком воздух и торжествующе и даже высокомерно окинул меня взглядом.
Видно, Клец был очень доволен найденным сравнением и смотрел на меня с видом победителя, но все же несколько настороженно, готовый снова выступить в защиту чести и достоинства своего любимого комбата. Чувствуя, что сейчас Клеца подзадоривать больше нельзя, я в качестве перемирия протянула старшине сигареты и перевела разговор:
— Что-то мы, старшина, долго идем. Где же штаб-то?
— А вон в тех кустах машины ихние стоят. Та вы не беспокойтесь, торопиться вам некуда. Штаб зараз собирается, бо бригада на другое место переезжает, так шо там, звиняюсь, не до вас. Краше я вам зараз расскажу, як наш комбат… — начал Клец, снова переходя с довольно чистого русского языка на «ридну мову».
— Сейчас пойдем скорее в штаб, — перебила я охваченного воспоминаниями Клеца, — а про этот случай в другой раз расскажешь. Хорошо?
— Эй, друг, стой! — не удостоив меня ответа, окликнул старшина пробегавшего мимо солдата. — Де тут гвардии майора Лугового найти?
— Чего кричите? — остановился танкист. — Не глухой.
— А шо ты такой нервный? Я же не фриц, а Клец, — сделал удивленные глаза старшина. — Вот лейтенанту до гвардии майора треба… Ну, прощайте пока что, товарищ лейтенант. И не сумневайтесь: понравится вам у нас, полюбите нашу гвардейскую бригаду.
Но я, кажется, уже любила и неизвестного мне комбата, и капитана Лыкова, и разговорчивого Клеца, и всех тех своих будущих товарищей по работе, которых еще не знала. Я верила в то, что в бригаде все люди такие же хорошие, как и эти встретившиеся мне в первый день приезда офицер и старшина.
К месту назначения я приехала вовремя. Механизированное соединение, в которое входила танковая бригада, перебрасывали со Второго на Третий Украинский франт. Уже несколько месяцев части фронта удерживали там, за Днестром, в районе Тирасполя, небольшой плацдарм.
Чрезвычайно важно было сохранить в тайне наше появление у тираспольского плацдарма. Поэтому, скрытно совершив двухсоткилометровый марш, зарылись в землю и укрылись в тени молдавских садов и лесов люди и танки. Гвардейская танковая бригада расположилась в небольшой деревушке и окружающих ее рощах и садах — всего в пятнадцати — двадцати километраж от плацдарма.
Маскировка, к которой уже привыкли за истекшие годы войны, сейчас соблюдалась особо тщательно. Днем в расположении бригады не разрешалось ни малейшего скопления людей на открытом месте, не говоря уже о каких бы то ни было перевозках. В подразделениях строго соблюдался установленный порядок: прежде чем перейти открытое место, осмотри небо — не летает ли где вражеский разведчик.
Однако жизнь замерла только внешне. По нескончаемому потоку машин, с наступлением темноты мчавшихся по шоссе, по скоплению войск, по тому, наконец, как готовились штабы, техники, хозяйственники, каждый понимал: наступление начнется не сегодня-завтра.
Первые дни гвардии майор Луговой не давал мне никаких определенных заданий.
— Знакомьтесь с людьми, со штабом, — сказал он. — Нужно, чтобы к началу боев вы знали в лицо всех командиров батальонов, их заместителей и начальников штабов. И чтобы вас знали, — подчеркнул майор. — А чтобы вам не просто наблюдателем приезжать в батальон, прежде чем ехать, скажите мне или моему помощнику. Задание всегда найдется.
В первую очередь, я, конечно, отправилась в 3-й батальон.
— А, здравствуй! Навестить или за делом? — встретил меня, как старую знакомую, капитан Лыков, переходя на «ты» с легкостью, ставшей привычной на фронте. — Идем, я тебя сейчас с капитаном познакомлю. Правда, сегодня Колбинскому комбриг накачку давал…
— Самое неподходящее время для знакомства, — возразила я. — Комбат, наверное, громы и молнии мечет.
— Колбинский не Илья-пророк, чтоб молнии метать, и живет он не настроениями, а делом, — отпарировал Лыков.
В просторной хате мы застали нескольких офицеров. Молодой лейтенант в новеньком комбинезоне стоял навытяжку перед плечистым капитаном. Капитан о чем-то думал и, как мне показалось, оценивающе глядел серьезными, но с какой-то душевной теплинкой глазами на молодого офицера.
— Ваш взвод вчера проверяли? — спросил он.
— Так точно, товарищ гвардии капитан, мой.
— Вы у нас в батальоне недавно, — то ли спрашивая, то ли подтверждая какие-то свои выводы, сказал капитан.
— Две недели.
— Две недели; это уже достаточный срок, чтобы освоиться со своими обязанностями и с традициями гвардейцев, — капитан сделал ударение на словах «обязанности» и «традиции».
Лейтенант молчал.
— Мне неприятно говорить вам о том, что комиссия, проверявшая материальную часть вашего взвода, обнаружила ряд недостатков. О них вы уже знаете и, я уверен, приняли должные меры. Я к вам зайду сегодня к вечеру.
— Будем ждать, товарищ капитан, — бойко щелкнул каблуками повеселевший лейтенант, сообразив, что ожидавшегося разгона не будет.
— Да уж ждите не ждите — все равно приду, — усмехнулся Колбинский. — И запомните: у нас в батальоне не должно быть случаев плохого ухода за материальной частью. А если встречаете трудность, не стесняйтесь обращаться за помощью и советом к своим товарищам, к командиру роты, ко мне, к моим заместителям. Настоящее, большое, мужское самолюбие командира будет и удовлетворено и польщено только тогда, когда он и его подразделение станет передовым и образцовым во всех отношениях. И если для достижения этой цели он даже неоднократно спросит совета, честь ему и хвала. Понятно?
— Понятно, товарищ капитан. Разрешите идти? — На этот раз голос лейтенанта был приглушенным. Вероятно, эти спокойные, рассудительные слова оказались сильнее громового начальственного негодования.
— Да, пожалуйста.
Колбинский, чуть улыбаясь, смотрел вслед уходящему офицеру, а когда дверь за ним закрылась, круто повернулся к черноволосому старшему лейтенанту.
— А с тебя я не так спрошу — семь шкур с тебя спущу, — спокойно сказал он. — Еще заместителем называешься по технической части! Сколько говорил: с молодежью надо особенно внимательно работать! Иди и наведи порядок… А где Клец? — На губах капитана снова появилась мягкая и в то же время чуть насмешливая улыбка. — Где тот хохол, что целые сутки свои байки балакает, а про то, что катки на двух танках менять треба, до сих пор не доложил? От я его!.. — Капитан оглянулся вокруг, будто ища запропастившегося старшину.
Скрипнула дверь и поспешно захлопнулась: это Клец, нарочито не замеченный комбатом, тихо выскользнул из хаты…
Офицеры разошлись, в хате остались капитан, Лыков и я.
— Новый офицер связи, — представил меня капитану Лыков.
Мне кажется, в свое рукопожатие я вложила все свое восхищение, свое глубокое уважение к Андрею Васильевичу Колбинскому.
Сцена, свидетельницей которой мне довелось сегодня быть, надолго осталась в памяти.
Запомнился Колбинский — большой, сильный человек, с проницательными глазами и мягкой усмешкой; его спокойный, ровный голос и то, как он вместо «накачки» за допущенную ошибку предложил молодому лейтенанту свою помощь командира и товарища, и то, как тем же ровным голосом отправил своего зампотеха «наводить порядок», и как чуть шутливо, как будто невзначай напомнил Клецу, механику-регулировщику, его обязанности. Даже скромный костюм комбата — летние, цвета хаки, гимнастерка и брюки, того же цвета фуражка и легкие брезентовые сапоги — свидетельствовал о его душевной простоте.
Весь его облик и поведение говорили о том, что капитан — человек, наделенный большой душой и недюжинным умом.
Больше всего меня поразила его мягкость, спокойствие и выдержка. Это у человека-то, которого всего с час назад весьма основательно отругало начальство. Пожалуй, немногие умеют, как он, переносить полученные неприятности молча, не изливая их на головы подчиненных. И я нисколько не удивилась, когда Лыков рассказал мне о довольно быстрой служебной карьере Колбинского.
Колбинский прибыл в бригаду и в этот же самый 3-й батальон командиром взвода. Менее чем через год он уже принял командование батальоном.
— Я еще не видел такого командира, который умел бы так тщательно готовиться к бою, как Андрей, — рассказывал о нем Лыков. — Знаешь, когда он получает задачу, как бы ни было у него мало времени, он себе всегда набросает несколько вариантов будущего боя. И выберет из них самый лучший. Он так умеет все учесть и предвидеть далеко вперед, что бой проводит будто в учебном классе, без сучка и задоринки. Не случайно наш батальон всегда идет головным. Вот в бой пойдем — увидишь.
Я уже повернулась к выходу, как вдруг дверь распахнулась и на пороге появился лейтенант, смуглый, черноглазый, с осунувшимся, болезненным лицом. Колбинский и Лыков склонились над какой-то бумагой и не замечали вошедшего.
Лейтенант так и впился глазами в спину комбата, на лице его вспыхнула радость, которую тут же сменила некоторая растерянность и выражение вины перед чем-то. Он нерешительно остановился на пороге. Я посторонилась, чтобы дать ему дорогу, и он, даже не посмотрев в мою сторону, шагнул в комнату.
— Разрешите?..
— Маркисян? Жив? — в один голос воскликнули оба капитана.