Недоумение старика разрешил подполковник Оленев:
— Дед, а дед, ты видел когда-нибудь партийный билет?
— Коммунистический-то? Видел, — ответил дед, — у старшего внука видел.
— Тогда смотри. Видишь, советские мы. — И Оленев показал деду партбилет.
Дед протянул к нему руки, дотронулся до красной книжечки, и вдруг сморщилось его лицо, и старик заплакал. Мы стояли тесным кружком и молча смотрели на плачущего деда. А дед, поклонившись во все стороны всем нам низко, в пояс, обнял Оленева:
— Пришли, хорошие мои… пришли, родимые… Думал, не доживу, не свижуся…
Потом приосанился и важно пригласил нас к себе в хату.
— Режь всю птицу, гостей угощать будем! — приказал он внуку.
Пытаясь предотвратить поголовное истребление дедовой птицы, мы запротестовали, но было уже поздно: мальчишка свернул головы двум курицам, составлявшим птицеферму деда. Дед подрыл угол хаты и вытащил оттуда тщательно завернутую в бумагу и тряпицу фотографию — обыкновенную семейную фотографию: старый дед посередине, рядом курносый мальчуган и девочка с тоненькими косичками. За спиной деда молодая женщина чуть склонила голову, касаясь пышной короной кос плеча лейтенанта с кубиками и пушечками на петлицах.
— Старший внук, — похвалился дед, — тоже большевик. Перед самой войной в отпуск приезжал — тогда и снимались.
На кровати лежала девочка с тоненькими косичками — та самая, что на фотографии. Мать ее фашисты угнали в Германию. Когда мать вели по дороге, девочка бросилась к ней, но эсэсовец сбил ребенка с ног и топтал детские ножки тяжелыми сапогами, приговаривая: «Ни бигить, ни бигить!» Девочка долго смотрела на старую фотографию, потом подняла на нас не по-детски серьезные глаза:
— Теперь скоро папа приедет, и мама тоже, и ноги поправятся.
Собрав все сладости, что нашлись в карманах у меня и товарищей, я положила их перед девочкой. Тонкая ручка обняла меня за шею…
Ночью, заняв круговую оборону, бригада приводила в порядок свои силы. Завтра решительный день — выход на Прут. На карте, куда я в течение двух дней наносила время каждого, даже самого короткого боя, дату освобождения села, отражена вся жизнь танковой бригады в тылу врага. Расхождений с приказом почти не было: шли точно по указанному графику.
В батальоне Колбинского, куда я приехала уточнить некоторые данные о состоянии батальона, Лыков и заместитель Колбинского старший лейтенант Новожилов пригласили меня поужинать. Вид у танкистов усталый, лица закопченные, обветренные — не даром достался боевой двухсуточный марш. После сытного ужина у меня слипались глаза, и я с трудом напрягала слух, стараясь внимательно слушать рассказ Лыкова о прошедших боях. Мы сидели около ремонтируемого танка; танкисты работали медленно, сказывалась усталость. Взглянув на любого из них, казалось, физически ощущаешь, как сама собой склоняется у человека отяжелевшая, ставшая будто свинцовой голова и то, какого напряжения стоит заставить ловко работать натруженные руки.
Работали молча, только металлическое позвякивание инструмента нарушало тишину, да разве кто-нибудь глухо выругается с досады на неотвертывающуюся гайку.
— Клец! — раздался голос Колбинского. — Где он притих? Уж не заснул ли? — Колбинский сидел на башне своего танка, недалеко от нас.
— Нет, товарищ капитан, — откликнулся из-за танка Клец, — каток сымаю. Ну и тяжел! От, товарищ капитан, добре було б, когда б вы столько каши давали, як цей каток!
— Так ты б от той каши враз на тот свет отправился, — в тон Клецу откликнулся Колбинский. — Маленький ты, утроба не выдержит.
— Когда кашу не выдержит, та бис с ней, с утробой. А помру, так пойду не иначе як у рай. Там же такой приказ: кто хочь один каток сымет, тот уже кандидат только в рай — кряхтя, не переставал болтать Клец. — А я скильки их попеременял та всякой другой работы поделал.
— Не, и не мечтай, в рай таких болтунов не берут, — там тыхие та скромненькие, куда тебе, Клецу, — усмехнулся в темноте Колбинский.
— Та шо вы возражаете? Вам же сподручнее, шоб меня в рай допустили.
— Почему? — удивился Колбинский.
— А от. Погуляю это я у раю, а как вам сто лет стукнет, так буду у ворот поджидать. Придете вы в рай да покличете: «Де тут мой архангел Клец?» — а я вже тут. Скажете вы: «Ну-ка, Клец, сделай мне в момент то-то и то-то, бо на земли, помнится мне, ты хороший работник був». Я крылами помахаю, бо там в спецодежду крылья входят, враз слетаю, куда нужно, — и все готово. От здорово!
— Здорово! А ну, давай проверим: архангел мой Клец, шоб через пять хвылин цей танк був на ходу, а люди отдыхали, — шутливо приказал комбат.
— Ой, товарищ капитан, тут на два часа работы, — взмолился Клец.
Вокруг засмеялись. Танкисты оживились, работа пошла бойчее.
— Так вот, архангел, — сказал Колбинский, спрыгнув со своего танка и подходя к Клецу, — машина через два часа должна быть на ходу. Там летучка подошла, позови себе на помощь ремонтников и действуй. А экипаж пусть спит: им через несколько часов в бой идти. Лыков, — позвал комбат и, заметив нас, подошел. — Выставь, Степан, караулы из автоматчиков, а экипажам прикажи спать. И сам ложись. Охрану ночью проверит Кузьмич. Он уверяет, что его на старости лет бессонница мучает. — При упоминании о Кузьмиче в голосе Колбинского послышались теплые нотки.
— Это он нарочно о бессоннице говорит, Кузьмич-то, — вставил Новожилов, — будто в самом деле эти дни так просто прогуливался, а сам все время шел с головной походной заставой.
— И откуда только берется что у человека! До войны уж куда гражданским человеком был: парторг театра где-то в Средней Азии. Не молодой ведь, с пятого года, старше всех нас. Мы с ног валимся, а он: «Отдохните, сынки», — и у самого усталости ну ни в одном глазу, — говорит Лыков.
— Член партии он старый, а партия знаешь как закаляет. Я вот ежели на самолюбии, так все равно что Чкалов, — тот без бензина летал, а я могу без снарядов из пушки стрелять. А он на партийности держится, — убежденно отвечает Женя Новожилов.
— Это посерьезнее и повернее твоего самолюбия-то, — поддел его Степан.
Наверное, вопрос о новожиловском самолюбии был притчей во языцех в батальоне, и Лыков ждал вспышки, но беседа затронула слишком серьезную тему, и Новожилов не обратил внимания на подначку.
— Я и сам это говорю, — тихо согласился Женя и, немного подумав, добавил:
— Хороший он человек, наш Кузьмич: простой, свой, душевный.
Еще затемно штаб выехал вперед вслед за Колбинским — головным батальоном бригады. На рассвете танки вышли на вершину последней перед рекой высоты — вернее, на крутой берег широкой поймы. Внизу, под обрывом, приютились домики села Леушени, в полутора километрах левее — большой мост через Прут. И мост, и широкий заливной луг, отделявший нас от реки, и деревушка внизу — все приобрело серо-зеленую окраску от несметного числа вражеской пехоты.
На какую-то долю минуты мы забыли обо всем: и взгляды наши, и мысли, и сердца приковал к себе Прут — государственная граница нашей Родины. Как всегда в минуты решающих свершений, когда происходит что-то очень ответственное в моей жизни, я мысленно обратилась к маме: «Вот, родная, мы и дошли до границы. И дальше пойдем…»
— Поздравляю вас, товарищи офицеры и солдаты, граждане Союза Советских Социалистических Республик, с выходом на государственную границу Родины! — отчеканивая каждое слово, сказал комбриг.
В ответ раздалось такое громогласное «ура», что комбриг даже руками замахал:
— Что вы! Фашисты услышат, нам с ними еще драться надо. А впрочем, пусть слышат. Сейчас они и не то услышат и увидят. Капитан Колбинский, вы обойдете Леушени справа и завяжете бой на берегу. Удар наносить вдоль реки в сторону моста. Батальон Ракитного пойдет на мост. Майора Ракитного предупредить: пока Колбинский не завяжет бой, к мосту не выходить. Около моста будет порядочная свалка. Ею и должен воспользоваться Ракитный, чтобы захватить мост с ходу.
— Останешься здесь, — приказал мне Луговой, — Ракитный подойдет через полчаса. Передашь приказ и пойдешь с ним к мосту. Если батальону потребуется помощь, донесешь в штаб лично. Предупреди и Ракитного: о бое за мост, о захвате или уничтожении его по радио — ни слова. Противник не должен, узнать, что лишается единственной переправы.
Недолго пришлось мне ждать в открытом «виллисе» на развилке дорог среди высокой кукурузы. Вскоре появилась в долине пыльная, ревущая десятками моторов колонна. Едва успела остановить стремительно выскочившие из-за поворота танки охранения. Следом за ними на головной машине батальона подошел Ракитный. Получив задачу, он просиял.
Я стояла в машине, показывая вытянутой рукой направление. В двух-трех метрах, обдавая меня комьями сухой земли и горячим воздухом, разворачивались, занося правый борт, танки, и командиры уже издали приветливо махали рукой. Следом за последней машиной понесся и мой «виллис».
Ракитный остановил батальон на обрывистом берегу, перед мостом. Справа, оттуда, где находился Колбинский, до нас доносился шум боя. Донесся он и до суетившихся у моста гитлеровцев, и если до сих пор их переправа шла более или менее организованно, то близкие выстрелы танковых пушек, как хлыстом, подстегнули неприятельских солдат. Все смешалось. Побросав оружие, давя друг друга, ничего не разбирая на своем пути, бежали солдаты гитлеровской армии к спасительному мосту — дороге на тот берег, берег еще союзной им Румынии. Давка была на мосту, давка у моста.
— Свистопляска какая-то! — пожал плечами Ракитный. — Попробуем пробиться. Мост надо взять как можно скорее.
— И зачем им суетиться, зачем суетиться? — пожал плечами лейтенант Маркисян. — Все равно уходить некуда; не сейчас, так через час сдаваться придут. Такой народ непонятливый, сдавались бы сразу — и им спокойней, и нам волынки меньше.
Взвод лейтенанта Маркисяна был послан комбатом в обход Леушени, но, не найдя удобного спуска с высокого обрыва, Маркисян был вынужден присоединиться к Ракитному.