— Докладываю. Атака противника отбита. Думаю, что сегодня больше не повторится. Разрешил людям отдыхать. Прошу отправить одного моего лейтенанта в госпиталь, ранен еще под Леушенью. Сейчас его приведут к вам.
— Надо как-то переправить раненого в корпус, — сказал комбриг. — Где доктор? А впрочем, — он обернулся ко мне, — позаботьтесь о раненом вы. Хоть вы и танкист, а все же медицина — кровное женское дело, да и знакомое вам.
Вот так у меня всегда получается. Была санинструктором — дали танк: воюй танкистом. Стала танкистом — отобрали танк, дали «виллис» да еще никак не могут забыть о моем медицинском прошлом.
Впрочем, я и сама о нем не забывала. То ли это медицина так сильно въелась в меня, то ли действительно она «кровное женское дело» — во всяком случае, при виде раненого знакомое чувство щемящей боли за его боль приливало к сердцу, и руки сами привычным движением искали бинт для перевязки. И ни разу не возникло мысли о том, что оказывать первую помощь теперь — это уже не моя обязанность. Ведь я умею наложить повязку лучше других танкистов. В тех условиях, в которых вела боевые действия бригада, не всегда оказывались рядом медработники, и я считала прямым своим долгом не забывать своей первой военной специальности.
Не скрою, порой задумывалась: правильно ли поступила, что, поддавшись порыву сердца, стала танкистом? Ведь ничего не может быть на войне благороднее и возвышеннее утешения и облегчения страданий раненого.
Лейтенант, о котором просил Колбинский, оказался не кем иным, как Маркисяном. Он еле добрался к нам, поддерживаемый двумя солдатами. То, что сгоряча представлялось ему царапинами, оказалось серьезными кровоточащими ранами. Повязка промокла, пришлось подбинтовывать. В штаб корпуса ехал наш офицер связи, с ним и отправили лейтенанта.
— Ничего, комбат не рассердился, — шепнул мне на прощание Маркисян. — До свиданья пока что. Совсем не прощаюсь — вернусь еще.
— Э-э, пока ты будешь в госпитале, мы далеко уйдем, не догонишь, — сказал, усаживая его поудобнее в машине, офицер связи.
— Ничего, я найду. У меня уже опыт есть на этот счет, — ответил Маркисян и, доверительно сжав мне локоть, шепнул: — Не головой, так сердцем найду. Понимаешь?
Остаток ночи прошел тихо. Только утром узнали мы подробности боя, проведенного Колбинским.
С вечера погода стояла хорошая, ясная.
Танки Колбинского расположились как нельзя более удачно: в темной роще. Зато опушка вражеского леса как на ладони — тихая, мирная, залитая лунным светом. Колбинский сидел возле своего танка, всматривался в непроницаемую, равнодушную стену леса, стараясь уловить движение противника.
— Нервничают танкисты, товарищ гвардии капитан, который час уже сидят наготове, — доложил капитан Лыков.
— Прикажите в каждом взводе выставить одного наблюдателя. Остальным отдыхать! — распорядился Колбинский и, запахнув шинель, устроился было поудобнее. Но отдохнуть так и не пришлось. Заревели моторы, свалились, ломая лунную дорожку, деревья, и на опушку леса вышли немецкие танки.
Вскочив на ноги, «комбат-три» на какую-то секунду застыл на месте.
— Командиров рот ко мне, — коротко бросил, не оборачиваясь, комбат, — и чтоб тихо!.. Запрещаю курить, чтоб ни один огонек не демаскировал наши позиции. Каждому танку наметить цель. Стрелять только наверняка, как подойдут ближе. И только по моей команде, — приказывал Колбинский подбежавшим офицерам.
Вражеские танки медленно приближались. Руки механиков-водителей — на рычагах, орудия наведены на каждый вражеский танк. Потянулось томительное ожидание. Нелегко идти в атаку, но еще труднее вот так — видеть врага и не стрелять. В такие минуты рука сама тянется к электроспуску пушки…
— Товарищ капитан, товарищ капитан! Смотрите, из леса за танками маленькие машины выскочили! — позвал Колбинского радист его танка.
Колбинский поспешно взобрался на броню. Из-за кустов выскочила маленькая темная тень и сразу в сторону, за танки. Блеснули стекла — легковая машина! За ней другая, третья. За ними из леса снова показались танки. Все стало ясным: под охраной танков фашисты кого-то вывозили.
— Лыков, чей взвод крайний справа?
— Лейтенанта Торопова.
— Я с Тороповым пойду в обход. Немцы из-за своего шума нас не услышат. Остаешься за меня. Подпустишь их как можно ближе. Огонь открывать по моему сигналу — две красные ракеты. Если я не успею… — комбат смерил взглядом расстояние до фашистских танков. — Нет, я успею.
Танк Колбинского, попятившись, скрылся в молодой роще. Расчет комбата на своеобразную звуковую маскировку — гул немецких танков — оказался верным. Не то что противник, даже Лыков не слышал дальнейшего движения своих танков. В одном ошибся Колбинский. Он рассчитывал выйти во фланг противника и обстрелять автомашины. Но, прибыв на место, увидел, что до машин очень далеко. Ночью на такой дистанции о прицельном огне и думать не приходилось. Если просто открыть огонь, машины скроются в лес.
А первая линия вражеских танков подходила все ближе к танкам батальона. Больше ждать не приходилось. И Колбинский решился на дерзкий маневр.
— Дать две красные ракеты! — приказал командир батальона.
Взметнулись к небу два красных огонька — сигнал батальону открыть огонь, — и почти одновременно с яростным огнем батальона между двумя линиями вражеских танков, опрокидывая и давя легковые машины, промчался танк Колбинского, а за ним взвод лейтенанта Торопова. Расчет был точен. Передовые немецкие танки, занятые боем с точно бьющими из темноты советскими танками, не видели, что делалось у них за спиной. Задняя линия опомнилась только тогда, когда добрая половина охраняемых ими машин была уже опрокинута. Танк Колбинского и две другие машины проскочили благополучно, но замыкающий танк лейтенанта Торопова был подбит фашистами.
Колбинский не успел развернуться, чтобы прийти на помощь лейтенанту. Торопов направил свою горящую машину прямо на врагов, окончательно расстроил их ряды, таранив «тигра». Это решило исход короткого, смелого боя — вражеские танки отступили к лесу.
На залитой лунным светом опушке леса, на поле ночного боя осталось семь вражеских танков и пять раздавленных легковых машин с убитыми офицерами штаба 13-й танковой немецкой дивизии; среди них лежал труп генерала.
Утром батальон Колбинского хоронил героически погибших в ночном бою товарищей — экипаж танка гвардии лейтенанта Торопова.
Бригада ушла выполнять новую задачу, а на опушке леса остались свеженасыпанный большой курган над теми, у кого были бесстрашные сердца и бессмертная жизнь, и танк, вскинувший вверх свою пушку, — величественный памятник мужеству боевого экипажа.
По приказу командира корпуса наша бригада должна была занять оборону на другой стороне лесного массива. Дорогу к лесу преградили два горящих вражеских танка, еще на рассвете подбитых Ракитным. Батальоны, Луговой с частью штаба и радиостанциями прошли обочиной, подмяв под себя кустарник. Заметив, с каким трудом проехали радиостанции, комбриг приказал оставшимся машинам тыла и штаба идти в обход. Это задержало нас, и мы отстали от колонны. Пропустив через лес танки, немцы встретили штаб и тылы таким яростным огнем, что мы вынуждены были отступить и оказались отрезанными от батальонов.
Перед лесом высилась круглая, как опрокинутая чаша, высота 230,1, примерно посередине опоясанная зелеными деревьями. Под ними разместились ремонтные летучки, три «виллиса» и штабной автобус. Из боевых средств с нами — два танка, три орудия, один бронетранспортер да пулемет «ДШК».
— Нас здесь немного, — сказал комбриг, когда на вершине собрались все офицеры. — Но противник не должен пройти к Пруту. Добраться до нас не так просто, зато нам все видно на много километров вокруг и огонь сверху вести удобно. Приказываю взводу разведки занять оборону на самой высоте. — Полковник указал на кустарник, вплотную подходивший от леса почти к самой вершине высоты. — Шоферам, поварам и ремонтникам взять оружие — сегодня среди нас нет нестроевых. С Луговым связались? — спросил он меня.
— Нет еще.
— Так чего же вы ждете? Идите вниз, и чтоб связь с Луговым была бесперебойной.
Кубарем скатилась к рации. Радист, растерянно моргая белесыми ресницами, пытался наладить связь. На его остроносом личико смешно торчали редкие светлые щетинки, воротник казался непомерно большим для тонкой шеи. «Как цыпленок», — подумала я. Радист этот прибыл к нам недавно и на фронта был впервые.
— Ты чего же это растерялся, страшно стало?
— Да нет, товарищ гвардии лейтенант, не страшно, отобьемся, в случае чего.
Связаться с Луговым действительно оказалось не просто: с ним ушли все рации, осталась только одна, маленькая, на машине комбрига. Пока мы удлиняли антенну, полковник дважды присылал сверху солдата справиться о связи. Наконец он не выдержал и спустился сам, как раз в ту минуту, когда раздался радостный крик радиста: «Гвардии майор отвечает!»
Луговой радировал: он вышел с батальонами на противоположную опушку леса, занял круговую оборону в большом селе, батальоны ведут бой. Нам он не рекомендует трогаться с места, так как в лесу очень много немцев.
— Немцы попробовали прорваться через нас — отбили, теперь они повернули на вас, — закончил Луговой.
— Много их?
— Тысяч пять-шесть, — отвечает Луговой и успокаивает: — Они наполовину безоружные, побросали все.
Выслушав мой доклад о разговоре с Луговым, комбриг поморщился:
— Нам и половины хватит. Передайте Луговому: стоять на месте.
Вскоре из леса стали появляться вражеские солдаты. Пригибаясь, они бежали, обтекая нашу высотку с двух сторон.
Немцев из леса выходило все больше и больше. Озираясь, прячась в высокой, в рост человека, кукурузе, необозримое море которой простиралось на много километров вокруг, они пробирались к реке.
— Надо их загнать обратно в лес, — решил комбриг. — У нас два орудия, танк и наберется с полсотни солдат. Передайте: всем шоферам и ремонтникам залечь между деревьями, в кустарнике и открыть огонь.