В воронку, оставшуюся от недавнего обстрела, ко мне скатился Оленев:
— Бери машину, любой ценой проберись к пехоте и заставь их прекратить огонь. Затем передай командиру пехоты: нужно немедленно атаковать лес, сейчас можно захватить немецкую группировку, зажатую между нами и Луговым. Все запомнила, что я сказал?
Я кивнула.
— Так вот, еще раз — любой ценой дойди, понятно? Как-только выскочишь на дорогу, стреляй во все стороны и лети скорее к Яковенко. Там сама определишь, как лучше действовать. Ну, командуй. Ни пуха ни пера!
Вместе со мной на «виллис» вскочили два автоматчика. И вот, ломая кусты, как с трамплина, чуть не выбросив своих пассажиров, наша машина прыгнула на дорогу, прямо в группу ошалевших гитлеровцев. Лихо развернул машину шофер. Поливая кукурузу свинцовым дождем, мчались мы по дороге.
Иной раз в кино, по прихоти сценариста и режиссера, герой фильма, спасаясь бегством, скачет на взмыленном коне впереди своих преследователей; за ним гонятся, в него беспорядочно стреляют, но герой перелетает под градом пуль через пропасть и, невредимый, уходит от преследования. В таких случаях смотришь и думаешь: «Ну и чушь! Столько стреляют, а он как заколдованный!» Когда наш «виллис» летел по дороге, которую с обеих сторон обступила зеленая жесткая стена высокой кукурузы, когда над нами, прорезая воздух, во всех направлениях свистели пули, я невольно вспоминала погоню в кинофильме. Через несколько минут, невредимые, мы была под защитой танков.
Танкисты Яковенко, получив предварительный приказ «стоять на месте, в бой не ввязываться и ждать распоряжений», от сознания своей силы и в то же время полной невозможности помочь нам, стиснув зубы, наблюдали за частыми разрывами и дымом, обволакивающим высоту.
Моя машина, огрызающаяся на ходу огнем автоматов, неожиданно вылетевшая из-за поворота дороги, была встречена радостными криками. Узнав, что подходит наша пехота, меня чуть было не стали качать.
Яковенко посоветовал для дальнейшего пути взять танк, но я отказалась: если из кукурузы, со стороны противника, выскочит танк, то еще до того, как успеешь дать знать о себе, наши артиллеристы расстреляют его прямой наводкой. А маленький открытый «виллис», да еще если помахать белым платком, они подпустят.
С Яковенко договорились так: он развернет пару танков и даст несколько очередей из пулеметов, а если потребуется, го и выпустит по одному снаряду вправо и влево от дороги, немцы отхлынут в сторону, а я в это время попробую проскочить.
— А мне не попадет за это? — усомнился Яковенко. — Сколько раз просил разрешить атаковать, и все один ответ: «Ждите».
— Вот ты и дождался, — ответила я, вспомнив слова Оленева: «Командуй, любой ценой дойди до пехоты…» — Разворачивай машины.
Танки двинулись на немую стену кукурузы, скрывающую в себе врага. Как выводки куропаток из-под ног охотников, выскакивали чуть ли не из-под гусениц танков группки вражеских солдат. Через три-четыре минуты, вырвавшись из-за танков, наша машина помчалась вперед.
За ближайшим поворотом остановились. Навстречу скакали кавалеристы. Я встала и замахала белым платком над головой. Нас окружили, и мы с удовольствием подняли вверх руки, как этого потребовали кавалеристы, а затем я достала удостоверение личности: словам не верили. Кавалеристы отвели от нас пистолеты и карабины; один из них по команде офицера пришпорил коня и поскакал к артиллеристам с приказом: «Прекратить огонь!»; остальные эскортировали меня к командиру.
Высокий, плотный подполковник, с рукой, подвязанной на черной косынке, стоял в окружении нескольких офицеров.
— Офицер связи гвардейской танковой бригады Третьего Украинского фронта! — в первый раз с гордостью назвала я свою должность.
— Командир стрелкового полка войск Второго Украинского фронта! — официально ответил мне подполковник, и лицо его расплылось в широчайшей радостной улыбке: — Давай поцелуемся, товарищ Третий Украинский фронт!
Под громкое «ура» мы троекратно, по-русски, расцеловались. Я передала командиру полка просьбу комбрига: как можно скорей атаковать засевших в лесу фашистов.
Забыв об усталости, пехота атаковала лес. Зажатые между пехотой и нашей высоткой, немцы даже не пытались сопротивляться, предпочитая почему-то сдаваться невидимому врагу с высотки. Ребята сверху указывали дорогу в плен — небольшую лощину. Там под надзором разведчиков уже собралось немало пленных.
Пока пехота прочищала лес, командир стрелкового полка, взобравшись на наш КП, рассказывал новости:
— Им теперь гроб. Румыния двадцать четвертого августа вышла из игры. Она прекратила военные действия против Советского Союза. Войска Второго Украинского фронта уже целиком овладели румынским берегом Прута и идут по обоим берегам.
Оказалось, с частью войск, шедших по левому берегу, мы и встретились. Связавшись с Луговым, узнали, что к нему также подошли стрелковые части Третьего Украинского фронта. Кольцо окружения румыно-немецкой группировки «Южная Украина» замкнулось.
К вечеру мы вышли из леса и соединились с частями нашей бригады. При одном взгляде на почерневшего, с ввалившимися глазами Лугового исчезла радость, вызванная встречей с товарищами. На траве под кустом шиповника лежал Колбинский. Над ним склонился врач стрелкового полка, несколько поодаль, обнажив головы, стояли танкисты 3-го батальона. Колбинский умирал.
Твердый удушливый комок подступил к горлу: слез не было. Сейчас каждый из нас готов был отдать свою кровь, чтобы вызвать хотя бы слабый румянец на посеревшем лице Колбинского. Но что сделаешь, чтобы задыхающийся человек мог легко вздохнуть? Самое страшное, когда ничего, ничего уже нельзя сделать.
Луговой шепотом рассказал, что летчики несколько раз пытались на маленьких «У-2» забрать Колбинского и не смогли приземлиться. А теперь, когда подоспел врач, было уже поздно.
— Много крови потерял, — покачал головой врач. — Была бы кровь… переливание сделать… Может, была бы надежда.
— Возьмите мою! У меня хорошая, первой группы. — Незнакомым, приглушенным голосом сказал Максимов и поспешно рванул рукав своей гимнастерки так, что отлетели пуговицы.
— Да, да, — ухватился за эту мысль врач, — попробуем последнее средство.
Кузьмич лег рядом с Колбинским. Стало очень тихо. Только легкий ветерок шелестел в кустах, пригибая к изголовью танкистов тонкие ветки шиповника. Чуть-чуть шевельнулись губы раненого комбата. Луговой склонился низко-низко, но не разобрал уже слов, Колбинский прерывисто, глубоко вздохнул…
Лицо у капитана стало спокойным и немного строгим. Тело не напряжено. Оно лежало мягко на зеленом ложе. И только окровавленные бинты на ногах да струйка алой крови, медленно стекающая из резиновой трубки по его безжизненной руке, говорили о том, что свершилось непоправимое.
Солнечный луч осветил кусты шиповника, еще ярче стали его ягоды, будто это кровь Колбинского, пролитая за освобождение этой земли.
Вечером бригада сосредоточилась около деревни Чадыр. Несмотря на усталость, я чувствовала, что не засну в эту ночь: перед глазами стояло строгое лицо погибшего Колбинского. Неудержимо тянуло в 3-й батальон: хотелось поговорить с кем-нибудь о Колбинском, забыть о смерти и вспомнить его живого, сильного и мудрого и таким сохранить в памяти на всю жизнь. Хотелось побыть вместе с его боевыми товарищами, услышать о последнем бое их комбата.
Не меня одну привели такие мысли в тесную хату, занятую штабом 3-го батальона. Пришли танкисты из батальона Ракитного, офицеры и солдаты штаба, разведчики, автоматчики. Примостившись на краешке скамьи, прислушалась к рассказу капитана Лыкова:
— …Цветущая Долина — очень нескладная деревушка — и впрямь в долине. Сзади лес, впереди лес, справа и слева холмы с рощами. Это та самая деревня, где мы заняли оборону, выйдя из леса, — пояснил Лыков мне, как опоздавшей к началу рассказа. — У второго батальона танков меньше, чем у нас, и майор Луговой приказал им занять оборону со стороны леса, сзади, ну, откуда мы пришли. Остальное досталось на нашу долю.
Танки Колбинский расставил почти в деревне, у крестьянских домиков в огородах, а один взвод — на скатах холма, метрах в восьмистах справа. Слева-то — рощи, что на холмах переходили в лес, вот Андрей и решил держать тот лес под наблюдением.
Не успели мы еще толком расставить машины, как прямо на шоссе из-за поворота появился противник. Впереди танки. Идут на полной скорости и садят из пушек по деревне куда попало. Я к Андрею подбегаю. «Встречать, — кричу, — надо!» Но он стоит, будто не слышит. «Ну и гады! По мирной деревне стреляют. Удирают, а гадят на прощанье», — только и процедил сквозь зубы.
Я ему: «Какое удирают! По нас бьют!» — «Они не знают, что мы здесь. Не видишь, что ли? — с досадой оглянулся на меня Андрей. — Спокойно едут, именно едут, а стреляют по хатам, чтобы сжечь деревню, все живое уничтожить».
Сколько знал Андрея, никогда удивляться ему не переставал: как это он в одну минуту все умеет понять — ведь, правда, по хатам бьют и идут в колонне, не в боевом порядке. А все же приближаются!
— Надо написать письмо семье комбата, всем батальоном написать, — раздался громкий голос из группы танкистов из-за печки. — Жена у него, ребятишки…
Я вздрогнула, перед глазами как живой встал Колбинский с поднятым для прощального салюта пистолетом: «Матерям я всегда пишу сам. И ребятишкам… Пусть останется им память — письмо об отце-воине».
— Надо написать, — подхватили мысль танкисты, и тут же кто-то продиктовал: — «…отец ваш, ребята, погиб в борьбе с фашистскими захватчиками. Он ненавидел самое слово «фашизм». Фашисты хотели стереть с лица земли самое светлое и чистое, самое прекрасное — Советский Союз, нашу Родину, ребята. Отец ваш три года сражался с врагом, он дожил до счастливой минуты — до полного изгнания врага с нашей земли. Гордитесь вашим отцом, дорогие вы наши ребята, гордитесь так же, как мы гордимся гвардии капитаном Колбинским, нашим любимым боевым командиром».