Много деревень и деревушек проехали мы по Болгарии, и везде нас радостно встречали красными флагами, цветами и пятиконечными красными звездами, нарисованными на стенах белых домиков. Комбриг приказал не останавливаться: остановки да еще с угощениями угрожали задержать нас надолго. Но разве сдержишь радость целого народа? Народа, который знал, что люди в замасленных комбинезонах, покрытые толстым слоем пыли, сквозь которую блестели лишь зубы да глаза, — освободители, вестники начинавшейся новой, счастливой эры в Болгарии!
К полудню головные танки Котловца вступили в почти круглый по своим очертаниям город Нови-Пазар.
В центре города большая площадь шестигранником, с разбегающимися во все стороны лучами — улицами. Площадь и все прилегающие улицы заполнены людьми. Жители города задержали фашистов, пытавшихся скрыться, и передали их Котловцу. Плотной живой стеной обступили нас болгары, даже на крышах одноэтажных домиков сидели и стояли взрослые, солидные люди, нарядные женщины. Развевались болгарские полосатые национальные знамена, рядом с ними огненными языками взметались над толпой алые полотнища, слышались приветственные возгласы:
— Красной Армии слава! Мы — славяне! Одна кровь!
Не успели мы опомниться, как нас подняли на руки. Нас даже не качали, просто подняли на руки и стали разносить по домам, в гости.
Незабываема первая встреча с болгарскими коммунистами. Они пришли в штаб и предъявили свои партийные документы и небольшие значки — свидетельство участия в движении Сопротивления, в партизанской борьбе.
Взволнованный Оленев крепко пожимал им руки:
— Здравствуйте, товарищи, здравствуйте, дорогие!
Он пригласил их к столу, оговорившись:
— Что же это я вас приглашаю, товарищи? Вы приглашайте. Вы хозяева, а мы ваши гости. — Таким открытым, душевным, я бы сказал размягченным, Оленева знали немногие и видели только в кругу очень близких друзей.
— Сядем, как братья, — улыбнулся один из пришедших коммунистов, видимо, старший.
Оленев сжал ему плечи:
— Сядем, брат!
Все уселись вокруг стола, накрытого в саду, в беседке, увитой гибкими виноградными лозами. Тяжелые кисти зрелого винограда свисали низко над головой. Широкие виноградные листья пестрым плащом закрывали беседку и сидящих в ней людей от палящих лучей солнца. Но оно не сдавалось и, пробиваясь сквозь легкий покров, бросало яркие блики на мужественные лица, освещая пламенные черные глаза болгарских коммунистов. Один из них, с седой прядью в угольно-черных волосах, рассказывал:
— Только вчера мы вышли из подполья, товарищи. Вчера сместили кмета[7] — немецкого ставленника — и выбрали временные органы самоуправления. Гитлеровцы были еще в городе, товарищи, но мы решили взять власть в свои руки, а потом предъявить им ультиматум. Но они знали, что вы идете, товарищи, и им было не до нас.
Болгары часто повторяли слово «товарищи», они произносили его с нежностью, громче других. Оленев, да и все мы понимали, почему взволнованно дрожали голоса у болгарских коммунистов: до вчерашнего дня такое простое и полное значения слово «товарищ» могло здесь звучать громко и всенародно только с высоты фашистского эшафота.
— Налей вина, товарищ… слушай, товарищ… — то и дело повторял и Оленев.
Коммунисты благодарили его взглядом и рассказывали о своей борьбе с фашистами, а мы с восхищением смотрели на мужественных людей, которые выдерживали самые лютые пытки и шли на смерть, но не сгибались. Фашисты вешали борцов движения Сопротивления, но они воскресали в памяти и делах десятков и сотен новых патриотов, встававших на место погибших.
— Пусть не обижаются на меня композиторы, что позывные московской радиостанции все эти годы мы считали самой красивой музыкой в мире. А чем был для нас голос московского диктора, доносивший вести о победах Красной Армии? С чем сравнить его? С голосом любимой? Но голос любимой вызывает сладостный трепет сердца, порой не затрагивая ума. С голосом старой матери? Но голос матери вызывает прилив сыновней нежности: хочется протянуть ей руку, поддержать ее, маленькую и слабую; весь встрепенешься от радости ей навстречу… И все же это не то. Может быть, с голосом командира, когда он даст тебе ответственное задание? Но тогда сердце бьется ровно, мозг ясен — думаешь только о том, как лучше выполнить поручение. Мы слушали этот глубокий, бархатный голос в темном подвале, стоя по колено в тухлой воде. И столько чувств и мыслей вызывал он, что трудно найти сравнение с чем-либо. Только сегодня я понял, чему может быть равен этот голос московского диктора — первому дружескому слову, которое я услышал от советских людей, пришедших освободить из рабства мою любимую, мою мать и моего самого строгого командира — мою Болгарию. Это был голос первого русского солдата, которому я сегодня пожал руку как равный, — говорил старший из болгарских коммунистов.
Все мы с напряженным вниманием слушали его и, пожалуй, только сейчас по-настоящему осознали свою роль старших братьев по отношению к этим мужественным людям, ощутили воочию значение войны, которую вел советский народ.
Хозяин домика, ревниво оберегавший своих гостей от вторжения соседей, вынужден был отступить перед натиском молодой девушки с ярким от волнения румянцем на смуглом лице, с черными, как спелые вишни, глазами и пышными косами, переброшенными на грудь.
— Девушки города просят советскую девушку-поручика выйти к нам!
Я вопросительно посмотрела на Оленева.
— Что ж, иди, — сказал он.
Я вышла за калитку на улицу. Сколько прекрасных юных лиц, белозубых улыбок и цветов, цветов!..
— Вот поручик! — провозгласила девушка, приходившая за мной.
Я даже немного растерялась. Хотелось сказать много хороших и нужных слов и никак не могла начать, собрать воедино все то, что быстро-быстро мелькало в голове. Замолк говор, девушки ждали.
— Вот мы и пришли к вам, — сказала я. — Здравствуйте, девушки!
Оказалось, для начала большего и не требовалось. Радостными возгласами ответили болгарские девушки, протянув для пожатия много рук. Эти же руки щупали звездочки на погонах, поглаживали твердую кожу ремня, с почтительным восхищением прикасались к ордену. И цветы, цветы… Их было так много, цветов, что я не могла удержать в руках, а они все падали и падали, образуя пестрый ковер.
Как в калейдоскопе, замелькали картины прошедших событий: сорок первый год — горящие села, плачущие женщины, суровые лица солдат и командиров, родные лица — доктор Покровский, Саша Буженко, Дьяков, Дуся… Керчь, танки, тяжело чавкающие по грязи, серые, пронизывающие ветры и дни, мало чем отличающиеся от ночей, дни тяжелых боев, и снова знакомые дорогие лица — Двинский, Толок, капитан Иванов; потом расцвеченное всеми цветами радуги небо Москвы, озаренное первыми победными салютами за Курск и Орел. И снова тяжелые бои, наше непреклонное движение на запад. Вспомнилось строгое лицо умирающего Колбинского… На глазах у меня навернулись слезы.
— Вы плачете? — встревоженно спросила девушка, приходившая за мной. — О чем?
— Это от счастья. Мы шли к вам долгим и трудным путем… Много прекрасных людей жизнью своей проложили дорогу к вам. Я счастлива оттого, что я офицер великой армии…
До войны у меня была подруга. Она была старше меня, но мы очень дружили. Звали ее Лиля Кара-Стоянова. Ее мать была болгарской революционеркой и погибла в фашистских застенках. Лилю привезли к нам в Москву с помощью МОПРа. Она не дожила до счастья увидеть свою Болгарию свободной. Лиля погибла смертью героя, прикрывая вместе с другими товарищами отход партизанского отряда. В отряде она была корреспондентом «Комсомольской правды». Но у нее было бесстрашное сердце ее матери, и она умела держать в руках не только перо, но и автомат. Лиля погибла, сражаясь за свою Болгарию в белорусских лесах. И я плачу от счастья. Я счастлива, что пришла в рядах первых советских воинов в вашу страну, Болгарию, родину Лили.
Девушки поняли меня без переводчика. Они еще теснее окружили меня, наперебой расспрашивая о моей Родине, о стране, где женщинам даны такие же права, как и мужчинам. Подтверждений не требовалось. Сам факт, что перед ними стояла русская девушка-поручик, говорил за себя.
— Ты для женщин Болгарии, да и для мужчин тоже, — прямо наглядное пособие. Помогаешь им практически освоить принципы социализма, принципы равенства женщин, — серьезно сказал подошедший Оленев.
В то время когда девушки засыпали меня цветами и вопросами, в расположении батальона Котловца собралась оживленная группа мужчин. Они с любопытством рассматривали танки; к удивлению наших танкистов, болгары сразу и безошибочно определили марку танков — «Т-34». Худощавый, стройный старик с тяжелым молотком в руках подошел к ближайшему танку и приставил к броне длинный толстый гвоздь. Удивленные танкисты не мешали старику. Спросив взглядом разрешения и получив молчаливое согласие, старик слегка ударил молотком по шляпке. Гвоздь скользнул по броне. Старик ударил сильнее — гвоздь снова скользнул и, сорвав краску, оставил за собой блестящую царапину. В молчаливой группе мужчин прошел одобрительный ропот. Старик погладил пальцем царапину, покачал головой и что-то пробормотал про себя. Решив сделать новый опыт, он отступил на полметра, прижал гвоздь к броне и изо всей силы ударил молотком. Гвоздь спружинил: очевидно, причинил боль державшей его руке. Вошедший в азарт старик ударил молотком прямо по броне, прислушался к звуку и торжествующе поднял вверх руку:
— Настоящий танк! Настоящая броня! Немцы обманывали нас!
Снова с еще большей силой раздались крики:
— На здраве Червона Армия!
Танкистам объяснили: немцы распространяли среди населения слухи, будто бы у русских нет своих настоящих танков. Танк же «Т-34», которым-де хвастаются русские, совсем даже не танк, а просто мотор на колесах в железной или даже фанерной оболочке, которой приданы очертания танка. Немцы даже демонстрировали болгарскому населению снимки «фальшивых русских танков».