Вот почему, сразу отличив «Т-34», болгары даже обиделись — русские пришли к ним на поддельных танках: «Своих же, славян, братушек, нельзя обманывать». Но слишком внушительный вид был у советских танков. Болгары видели, как ломался под тяжестью танков асфальт; ясно чувствовали люди, как дрожит земля у них под ногами, когда проходят боевые машины. Но, с другой стороны, еще совсем недавно говорили немцы о железных танках. Проверить качество русских танков болгары поручили уважаемому старому рабочему.
Волнующие минуты пережили мы в городе Шумене, когда с гор спустились партизаны.
Они шли по центральным улицам города, развернув трехцветные национальные болгарские знамена и алые полотнища — символ коммунистов всех наций. Лица изможденные: последние месяцы партизаны, блокированные в горах карательными отрядами, голодали. Шли молча, скупо отвечая на приветственные возгласы населения. Впереди колонны на носилках несли раненых и больных борцов движения Сопротивления. Те, у кого были свободны руки, и раненые поднимали сжатый кулак до уровня плеча — всему миру известный жест борьбы: «Рот Фронт!»
Дойдя до улицы, где разместились русские, партизаны остановились. На балкон вышло все командование.
— Красной Армии слава! — единодушно провозгласили партизаны и высоко подняли носилки со своими ранеными товарищами.
На одних носилках с трудом приподнялась бледная девушка о длинными косами и черными миндалевидными глазами.
— Это Марийка! — объяснил один из руководителей города. — Ей девятнадцать лет, она разведчица и член штаба крупнейшего партизанского отряда. За ее голову фашисты давали много тысяч марок.
Перед носилками отважной разведчицы партизаны несли плакат — фашистское объявление, в котором обещалась награда тому, кто выдаст партизанку Марийку. Через плакат красной краской выведены слова: «Смерть фашистам!» Надпись на плакате появилась на другой день после того, как объявление было вывешено комендатурой.
На юге Болгарии еще шли бои с немецко-фашистскими войсками, а здесь, на севере страны, болгарский народ начинал строить новую жизнь.
В Шумене мы торжественно отпраздновали награждение нашего соединения боевым орденом. В разгаре праздника к комбригу подошел Котловец и доложил:
— Товарищ полковник, капитан Котловец командование батальоном сдал заместителю до двадцати четырех ноль-ноль. Потому что пьян. Ведь орден получили!.. Только бесчувственная дубина не отметит такую награду. Если понадоблюсь раньше, ведро воды на голову — и буду, как штык, через двадцать минут. Всё.
— Сейчас же спать! — прогнал его полковник.
Но Котловец спать не пошел. Выкатив во двор дома бочку о вином, он вышиб дно и, вооружившись поварешкой, стал за виночерпия. Разливая вино, Котловец приговаривал:
— Только по одному черпаку, только по одному!..
За этим занятием и застал его Оленев.
— А ну, давай спать! — скомандовал подполковник.
— Есть спать! — покорно ответил Котловец, взмахнув поварешкой в воздухе.
На следующий день на партийном собрании Котловец сидел мрачный и даже обиженный: «Хотел от всего сердца отпраздновать такое событие и вот, нате вам, проштрафился».
Оленев мельком посмотрел в сторону Котловца и начал:
— Мы принесли освобождение дружественному нам народу. Десятилетиями ждали нас здесь, на нас смотрели и смотрят как на старших братьев, с которых надо брать пример. Какой же пример подал вчера Котловец, устроив в батальоне попойку, как у лихих запорожцев?
Котловец опустил голову.
— И кто организовал все это! — воскликнул Оленев. — Командир советского танкового батальона! Да вы посмотрите на него, — простер Оленев руку в сторону Котловца. — Это же наш заслуженный комбат. Каким мы его знаем в бою? Орел! Лев! А вот на солнышке размяк. Хорошо, подоспел я вовремя, а то опозорил бы не только себя, а и всех нас, его товарищей!
Сидя в углу, Котловец шумно сопел. Наконец, не выдержав, он вскочил.
— Всё, — ударил он кулаком по столу. — Всё. Виноват и оправдываться не буду! Накажите меня, товарищи. Только теперь знайте все: до самого конца войны в рот хмельного не возьму. Но уж после войны, в День Победы, напьюсь! — грозно закончил он под общий смех.
Однажды часовой вызвал меня к выходу. В дверях стояла худенькая девочка лет двенадцати с пионерским галстуком на шее.
— Ты ко мне?
— Я русская, мне так хотелось посмотреть на русских. — На глазах у девочки заблестели слезинки.
Я обняла ее за плечи:
— Идем, идем… Тебя как зовут?
— Оля.
Девочку напоили чаем с печеньем и конфетами. Родом она из Одессы. Там перед самой войной Оленька перешла во второй класс. Дрожащим голосом рассказывала она о том, как хорошо было ей в советской школе.
— Здесь не так. Здесь было плохо.
Оленька повела меня и Оленева к себе.
Мать у Оленьки русская; отец — по происхождению болгарин. В Одессе он работал в больнице, был уважаемым и известным в городе врачом-хирургом. В закабаленной фашистами Болгарии, куда увезли из Одессы семью врача, Оленькин отец не мог получить работы ни в одной больнице. Голодающая, измученная, лишениями семья нашла приют в этом городе. Жители окраин не дали ей умереть от голода: доктор стал кучером. Кучер-доктор вскоре связался с партизанами и неоднократно помогал им: перевозил в корзинах с виноградом патроны или, набросив на кучерский фартук белый халат, извлекал огрубевшими руками пули из партизанских тел.
Мать Оленьки, молодая еще женщина с седыми волосами, тосковала по родине. Отец — маленького роста, сухонький человек, с лицом в глубоких морщинах и живыми молодыми глазами — сказал:
— Очень хочется в Одессу. Жена каждую ночь видит сны про Одессу, и Оля мечтает…
— Кто же вам мешает, поезжайте…
— В том-то и дело, что раньше я только в анкете писал «болгарин», а о Болгарии и не думал. Родиной всегда считал Россию и сейчас считаю ее родиной, но теперь, когда Болгария становится на новый путь, ей нужны люди; в России их много, там все — борцы за счастливую жизнь, а здесь еще много надо сделать, многому надо научить.
— Да, вы правы. Вы нужны своему народу, — сказал Оленев.
— Вот я и хочу попросить разрешения остаться в Болгарии, — улыбнувшись, ответил Оленькин отец.
От всей души пожелали мы успехов врачу и тепло простились с земляками.
Части Третьего Украинского фронта стремительно освобождали Болгарию, изгоняя остатки вражеских войск. Встреченный ликованием народа, вернулся в Болгарию ее верный сын Георгий Димитров.
Через несколько дней мы уезжали из гостеприимной страны: наше соединение вновь передавалось Второму Украинскому фронту.
Почти двое суток мчались эшелоны по Болгарии. На каждой станции море людей встречало Советскую Армию знаменами, плакатами, цветами и песнями. Много советских песен выучили болгары за эти дни. С увлечением распевали «Катюшу» и «Броня крепка», печально выводил аккордеон «Огонек», и почему-то особенно полюбилась здесь «Волга-Волга», как называли болгары песню о Степане Разине. Песни так и заучивались на русском языке. Из окрестных городов и сел, за двадцать, пятьдесят и даже семьдесят километров крестьяне специально приезжали на станции, чтобы приветствовать советских танкистов. Танки завалены корзинами с фруктами. И цветы, цветы… Ведь в этих местах еще не проходили части Советской Армии.
На небольшой станции к эшелону, расталкивая народ, пробились четыре девушки.
— Русские! Свои, родные, советские! — плакали и смеялись девчата, вцепившись руками в двери теплушки.
Торопясь, перебивая друг друга, девушки рассказывали, как за несколько месяцев до этого бежали они из эшелона, увозившего в Германию молодежь — «работников с востока». На одной станции часовые не закрыли двери теплушки. Когда поезд чуть притормозил на ближайшем полустанке, пятеро беглецов, воспользовавшись темнотой, кубарем скатились под откос. Одна из девушек вывихнула ногу. Единственный среди них мужчина решил пробраться к партизанам в горы, а четыре девушки, из которых старшей едва минуло восемнадцать лет, а младшей — четырнадцать, целую неделю сидели в винограднике, питаясь незрелыми ягодами. Затем они рискнули обратиться за помощью к пожилой крестьянке. Та не испугалась, взяла девушек к себе, достала у партизан документы, удостоверявшие, что девушки — болгарки, приехавшие из России, и они стали работать на винограднике. Только через много месяцев узнали девчата, что приютила их мать отважной разведчицы, члена штаба партизанского отряда. С этого времени девушки стали называть болгарку «мамо» и с уважением смотрели на висевший на стене портрет ее дочери. Это был портрет Марийки, которую партизаны так гордо несли на плечах, спускаясь с гор в долину…
Послышалась команда: «По вагонам!» — и поезд медленно тронулся. За поездом бежали русские девчата.
— Дайте русскую газету почитать! — просили девушки.
Оленев протянул им пачку газет и журнал «Красноармеец».
— Ой, сама ж «Правда»! — восхищенно кричали девчата. — Счастливого пути! Спа-си-ибо-о!..
— Счастливого пути! Спа-си-ибо-о!..
Девчат окружили стоявшие на перроне болгары, а они, размахивая газетами, кричали:
— «Правда»! Настоящая «Правда»!
ОПЯТЬ ГОЛУБОЙ ДУНАЙ
Пошел дождь. Бескрайняя голубизна неба затянулась серыми тучами, тяжело нависшими над головой.
Осталась позади солнечная Болгария с благодарным, гостеприимным народом, с ярко-голубым небом и палящим солнцем, с непривычной для нашего глаза формой болгарских солдат — короткие штаны и гимнастерки с рукавами до локтя; остались позади светлые улыбки девушек, блестящие черные глаза, крепкие пожатия честных мужских рук — все, все закрылось серой пеленой дождя.
Выгружались уже в слякоть. Сразу посуровели лица. Впереди опять тяжелые будни войны. Хмурое небо как бы говорило о том, о чем каждый день напоминал Оленев:
— Отдохнули? Готовьтесь к новым трудностям. Их еще много впереди, война ведь не кончилась. Гитлеровская армия еще не разгромлена. Стонут под пятой фашизма другие народы, ждут освобождения.