Когда-то, кажется, что очень давно, во времена далекие и непонятные, собирались в белой гостиной нарядные гости. Слушали музыку, наверное хвастались друг перед другом своей изысканной чувствительностью и особенно тонким восприятием прекрасного. Любого из нас и на порог не пустил бы хозяин дома. Но мы пришли без приглашения. Пришли солдаты и офицеры армии Страны Советов. Мы не имели ни родового герба, ни утонченных, с его точки зрения, натур, — и помещик молчаливо потеснился. И это совсем не потому, что идет война, что мы — реальная сила, с которой ему не справиться и которой опасно возражать. Помещик скрылся где-то в задних комнатах потому, что понял: идет по Венгрии армия, уничтожающая немецких фашистов и венгерских салашистов, а за ней идет другая, пока еще не оформившаяся, но грозная сила — сила народного гнева. Он не мог не понимать, что народ Венгрии не простит ему процветания при фашистском режиме, который он поддерживал. Он знает, какой «дурной» пример показывает его работникам эта большевистская армия. В России давно нет помещиков, но она не стала от этого слабей. Можно было кричать о ее слабости тогда, когда войска немецко-фашистских захватчиков были на Волге, под Сталинградом. Но что скажешь теперь, когда русские пришли в Венгрию, бьют немцев и идут все дальше и дальше и, по всему видно, не остановятся — дойдут до Берлина, доберутся и до Гитлера? Где ему понять наш истинный высокий гуманизм и самое правдивое понимание прекрасного? Разве может быть что-нибудь гуманнее и прекраснее самого жестокого и кровопролитного боя, множества боев, ведущихся и здесь, на полях, и в городах Венгрии с единой целью — уничтожить фашизм, освободить от него народы Европы!
Я почувствовала прилив такой глубокой нежности к своей Родине и такой гордости и искренне пожалела, что не с кем сейчас поделиться обуревающими чувствами. Белая гостиная была полна богатырского храпа.
Спал, положив голову на руки, облокотившись на стол, комбриг; уютно устроился, составив подряд несколько стульев так, что получилась удобная лежанка, Луговой. Спали, откинувшись в кресле, спали на полу, кто-то даже устроился на рояле.
На столе посреди комнаты маленький бурый язычок пламени лизал пузатое стекло керосиновой лампы. Фитиль коптил, черные кусочки копоти кружились в сизом табачном дыму и садились на лица спящих людей, с которых даже сон не согнал озабоченного, строгого выражения.
Вскоре проснулся Луговой и послал меня отдыхать. Но поспать в тепле пришлось не больше сорока минут: немцы снова начали атаковать город.
Первым принял бой Ракитный. После получасовой ожесточенной перестрелки немцы откатились и вновь атаковали — теперь уже с севера. В город проскочил вражеский танк. Беспорядочно стреляя, мчался он по темным улицам и чуть было не влетел во двор дома, где расположился наш штаб. Фашиста встретили танки командования, и он остался догорать почти у ворот. Растеряйся командиры танков — не видать бы нам больше своих радиостанций. Обстановка обострялась все больше. Теперь немцы атаковали со всех сторон и кое-где даже вклинились в нашу оборону. Кольцо сужалось.
Обстановка осложнялась. Приехал командир механизированной бригады. В ответ на молчаливые вопросительные взгляды, обращенные к нему, только развел руками: «Ничего не поделаешь! Батальоны дерутся. Надо ждать».
Но ждать тоже нельзя. Оба комбрига понимали: еще полчаса такого боя, и первым не выдержит наш мотострелковый батальон, что обороняется с севера. Послать ему на помощь некого. Значит, надо отводить его, а за ним и другие, значит, надо сужать оборону и обороняться в черте города. Но не будет ли это ловушкой, не сожмут ли нас немцы в смертельном кольце в незнакомом затихшем городке? Прорваться в каком-то одном направлении мы не имеем возможности. Для этого надо собрать все силы в единый ударный кулак, чего нельзя было сделать без отвода батальонов, а им вряд ли удастся выйти из боя так, чтобы хоть на время оторваться от противника. Дать приказ батальонам прорваться самостоятельно? Но это значит поставить их под удар, отдать на съедение противнику. Из того самого мотострелкового батальона, который внушал наибольшие опасения, приехал офицер связи капитан Невский: немцы уже несколько потеснили нашу пехоту и зацепились за домики на окраине. Оставался единственный и последний выход: стянуть все силы к центру городка.
Это был действительно последний и крайний выход. Комбриги медлили…
Вдруг под окнами на улице раздалось урчание танка, а во дворе — несколько торопливых винтовочных выстрелов. Захлопали двери, послышались возбужденные голоса, кто-то бежал по коридору…
В белой гостиной все вскочили на ноги, руки легли на кобуры: «Неужели немцы? Неужели прорвались?..»
От резко распахнувшейся двери в лампе метнулся огонек. На пороге под дулами наших пистолетов стоял белокурый юноша в окровавленной нижней рубашке, с рукой на перевязи; кровь тонкой струйкой стекала по щеке из-под повязки на его голове.
В комнате воцарилось молчание. Молчал и вошедший, обескураженный непонятной встречей.
— Я пришел с полком к вам на помощь, — сказал он просто.
— Как пришел? — прямо-таки невпопад спросил Луговой.
— Прорвался. Удалось прорваться, — почему-то виновато улыбнулся юноша.
Это был начальник штаба самоходного полка, принявший командование им после гибели командира. Он привел восемнадцать самоходных орудий.
Приход самоходок сразу изменил обстановку. Мы уверенно продержались до рассвета. Наступающее утро разогнало все темные силы: и ночь и немцев.
ПОД НАПОРОМ СТАЛИ И ОГНЯ…
Убедившись, что противник пока что оставил нас в покое, мы быстро выстроили танки на шоссе и двинулись дальше.
Перед нами был город Орадеа-Маре. Не городок с одноэтажными или крошечными двухэтажными домиками, окруженными зелеными палисадниками, скорее похожий на большую деревню, а настоящий большой город, с домами из белого и серого камня, с асфальтированными улицами и множеством высоких кирх и синагог.
Противник превратил подступы города в мощный рубеж. Позиция у него выгодная — за высокой насыпью, среди бетонированных сооружений железнодорожного узла. А мы — в ложбине, укрывшись в кустарниках, в кукурузе и среди придорожных деревьев, на наше счастье, более густых, чем обычно. Немцы пристреляли каждый клочок земли, и стоило только колыхнуться кукурузе при движении автоматчиков или фыркнуть танку, как на это место сыпался обильный град снарядов.
Командир корпуса приказал ждать подхода еще одной механизированной бригады и взять город одним ударом.
Когда в танках осталось по пять — семь снарядов, а запаса горючего на двадцать — тридцать километров, задача взять штурмом большой укрепленный город казалась почти невыполнимой. Но именно эти обстоятельства заставляли думать только о штурме.
Навстречу нам подходили части фронта. Они были где-то уже совсем близко. Надо прорваться через Орадеа-Маре, и тогда очень скоро мы выйдем к своим. Там есть все, что так требовалось нам: госпиталь для раненых, горючее для танков, снаряды для врага.
Батальон Ракитного, воспользовавшись прикрытием рощи, подошел почти вплотную к самому переезду и здесь замер. Новожилов разбросал свои танки по кукурузе, и оттуда виднелись только длинные гибкие штыри антенн. Колеблемые воздухом, штыри отсвечивали металлическим блеском, и при каждом их наклоне немцы посылали в это место снаряды.
Телефонисты быстро раскрутили свои катушки, саперы отрыли окопы под танками: бригада снова заняла круговую оборону.
Все уже готово для атаки. Нет только обещанной механизированной бригады, которая должна наносить удар справа. Кажущаяся бездеятельность наших частей на самом деле скрывала лихорадочную, кропотливую и планомерную подготовку к штурму. Пехота исподволь, мелкими группами и частями, осторожно раздвигая жесткие, упругие стебли кукурузы, упорно приближалась к вражеским позициям. К середине дня незаметно для противника она достигла самой насыпи и залегла у края кукурузного поля.
Обстреливая опустевшую уже ложбинку, немцы и не ведали, что в пятидесяти метрах от них, а кое-где даже и ближе, залегла советская пехота. Цели точно распределены между танками, чтобы ни один драгоценный снаряд не пропал даром.
Несмотря на то, что мы сидели тихо и не беспокоили немцев, а может быть, именно поэтому, они не давали покоя нам: помолчав минут пятнадцать, снова начинали обстрел. Телефонные провода непрерывно рвались, и вся связь с батальонами легла на плечи офицеров связи. Десятки километров исползали мы от батальона к батальону и снова в штаб.
Многие танкисты и пехотинцы прошли в этот день через руки санинструкторов и фельдшеров и снова вернулись в строй.
Задачу — начинать ли штурм до подхода соседа справа — неожиданно решили наши тылы, попавшие под огонь фашистских батарей. Село, в котором они стояли, в пяти-шести километрах сзади нас, уже занято противником. Надо атаковать! Иначе будет поздно, нас зажмут в тиски. Комбриг приказал приготовиться к штурму и доложил обстановку командиру корпуса. Оттуда последовал категорический приказ: «Немедленно атаковать!»
Взревели моторы, и, не опасаясь больше вражеских снарядов, взвод танков помчался к переезду. Первый танк вел тот самый Чижик, который еще в августе провалился вместе со взорванным мостом в Прут. Маленький механик-водитель вначале не заметил, что за будкой, у переезда, спрятался немецкий танк. Он увидел фашиста, только поравнявшись с ним. Бывалые солдаты говорят, что никогда мозг не работает так быстро и четко, как в минуты крайней опасности, особенно при неожиданной встрече с сильным врагом.
В течение какой-нибудь секунды Чижик оценил и понял многое. Понял он, что своим стремительным броском захватил фашиста врасплох, понял, что враг не мог причинить вреда его машине, так как танки находились слишком близко друг от друга, понял, что и командир его танка не может ударить из своей пушки из-за того же мертвого пространства, и то, что он, Чижик, может вывести свою машину из-под удара, проскочив мимо: фашист не будет стрелять вслед, ему хватит хлопот и здесь — ведь за головной Чижиковой машиной идут другие танки. Следом идут товарищи! Они пойдут за ним спокойно, не оглядываясь, и черный хищник, притаившийся в засаде, сумеет выбрать себе жертву.