Нет, Чижик не проскочит мимо, не подведет товарищей!
Только один выход видел Чижик… И не успел фашист чуть-чуть выдвинуться из своего укрытия, чтобы ударить в бок нашим танкам, как Чижик резко повернул свою машину и врезался в чужую броню.
Сколько душевной силы и мужества, какое твердое сердце и ясный ум надо иметь, чтобы повести машину на врага! Чтобы бросить ее послушное тяжелое тело на черную машину с белой свастикой на боку, ощутить страшный удар, сотрясающий воздух я землю, услышать жуткий скрежет и лязг брони о броню, словно лезвие гигантского зазубренного ножа скользнуло о шероховатую поверхность наждачного камня, и почувствовать треск рвущейся гусеницы, словно вобравшей в себя всю энергию стремительного движения танка. О, не каждое сердце решится на такую смерть! Но еще труднее остаться жить: собрать в последнюю минуту остатки помутившегося при ударе сознания и огромным усилием воли вывести свою машину. И Чижик нашел в себе эти силы.
Горел вражеский танк, плакала черными слезами расплавленная краска, заливая белую свастику. Танк Чижика чуть завалился набок, и оглушенные танкисты выбрались на воздух. Командир, как хороший регулировщик, отсалютовал флажками танкам своего батальона, пробегавшим мимо. Маленький механик с мужественным сердцем похаживал около чадящего черного танка. Не удержавшись, он пнул его ногой:
— Из-за тебя, гадюка, машину попортил!
Вслед за нами в город ворвалась казачья часть. О своем появлении она возвестила мощным залпом «катюш». Оставляя за собой огненный след, снаряды легли очень удачно для нас, сломив последнее сопротивление немцев.
Казаки, пришпорив коней, обогнали танки и влетели в город. Через час половина города по одну сторону реки была захвачена. Для дальнейших действий требовалась пехота, в особенности десант на танках. Но пехоты не хватало, и кавалерийский генерал пополнил ряды автоматчиков своими кавалеристами. Недолго хмурились танкисты, рассматривая новый десант при шпорах, царапающих броню, звенящий шашками, с которыми не пожелали расстаться казаки. Ревниво рассматривали их и автоматчики-пехотинцы. Но новички оказались простыми, общительными и очень решительными ребятами. Когда танки двинулись, казаки запели, стараясь перекричать шум моторов. И хотя танкисты и улыбались снисходительно: «Пойте, пойте, досмотрим, как еще запоете, когда посыплются на вас снаряды!» — все же смотрели на них с некоторым уважением: еще ни один десант не пел на танке. Танкисты приоткрыли люк, сквозь шум моторов прорывалась песня:
Три танкиста, три веселых друга:
Экипаж машины боевой…
— Не рано ли распелись? — заметил комбриг, — Впереди река, ее еще надо форсировать.
Но форсировать реку, пересекавшую город, не пришлось, и петь начали как раз в самое время: части фронта уже вели бой на северной стороне. Кавалеристы на тонконогих венгерских конях на скаку салютовали фронтовым частям обнаженными шашками. Пехота степенно отвечала на приветствие с другого берега. Наши танки остановились как вкопанные у высокого гранитного берега реки, и мы замерли, не в силах оторваться от великолепного зрелища: к реке из улиц и переулков гремящей лавиной выходили танки — родные братья наших израненных, грязных, — это приближались части фронта.
В маленькую комнатку, где расположился штаб бригады, казаки притащили человека в танковом шлеме с неузнаваемым лицом, покрытым сплошным кровоподтеком. Его посадили на стул. Он глухо застонал и свалился на пол.
— Протченко! — бросился к нему Ракитный.
Это был он, так таинственно исчезнувший сегодня днем. Протченко умыли, напоили чаем. И пока я в ожидании прихода доктора при помощи солдат применяла свои медицинские познания, Протченко хриплым, надтреснутым голосом рассказывал, что произошло с ним после того, как он отправился поближе к переезду просмотреть маршрут атаки своей роты. Он теперь командовал ротой.
В лесу Протченко наскочил на засаду. Услышав шорох в кустах, он хотел обернуться, но что-то горячее обожгло щеку и тупо ударило в плечо. Когда он пришел в себя, его переворачивали, больно ударяя в бок чем-то твердым: должно быть, сапогом. Он понял: его обыскивают, считая убитым. Лейтенант решил притвориться мертвым. Судя по голосам, немцев было трое, и ему, раненому, безоружному, ни за что с ними не справиться. Но они могли отобрать у него документы, партбилет! Нет, партбилет он не отдаст, пока жив. Но почему-то немцы ограничились обыском брючных карманов. Они хотели уже бросить безжизненное, как им казалось, тело, но, перевернув Протченко лицом вверх, они пришли в ярость при виде его орденов: двух Красной Звезды и одного Красного Знамени. Один из немцев острым ножом выхватил кусок гимнастерки с орденами и отбросил в кусты. Протченко едва сдержался, чтобы не вцепиться ему в горло, но звук падающих в траву орденов успокоил его. «Уйдут — найду», — подумал он. Немцы еще несколько раз ударили его прикладом, и лейтенант услышал их удаляющиеся шаги. Подождав немного, он открыл глаза и пополз в кусты, туда, где упали его ордена. Столько выдержав, он слишком поторопился: немцы еще были близко и, услышав сзади подозрительный шорох, вернулись. Протченко понимал, что бежать поздно и бессмысленно; он оглянулся — над ним развесило широкие ветки могучее дерево. Лейтенант подпрыгнул, ухватился за высокий сук, но раненая рука не могла удержать тяжелое тело. И все же он подтянулся и так повис с зажатым в зубах куском старой гимнастерки с плотно привинченными к ней орденами, удерживаясь на дереве одной здоровой рукой и упираясь коленкой в нижний, гнущийся под его тяжестью сук. Промелькнула надежда: «Может быть, не увидят, уйдут!» Но торжествующий крик внизу показал, что его обнаружили, и, прежде чем Протченко успел принять какое-нибудь решение, он уже летел на землю, как большая подстреленная птица. Пуля, пущенная гитлеровцем, прошла через тазобедренный сустав…
Очнулся он от острой боли. Его волоком подтащили к какому-то дому и бросили у порога к ногам немецкого офицера с эсэсовскими значками на петлицах и рукаве. Дальше он помнит плохо. Его спрашивали — он молчал, его били и снова спрашивали, били прикладами, сапогами, железным прутом, тонкой финкой кололи в места его ран, потом приводили в сознание и снова спрашивали. Он молчал. Одна только мысль мучительно сверлила мозг, и от нее было больнее, чем от самых страшных ударов.
«Что подумают о моем исчезновении товарищи и начальники? Может быть, никто и не узнает, как я погиб, и тогда, не найдя объяснения моему исчезновению, могут назвать… Могут подумать, что я трус, убежал, спрятался…» Он гнал прочь эти мысли, он верил, что товарищи скоро возьмут город, найдут его тело и отомстят.
Наконец его оставили одного. Лейтенанту казалось, что прошло бесконечно много времени, но прошло не больше получаса, когда снова пришли мучители. На этот раз побои длились недолго, офицер махнул рукой, и солдаты потащили Протченко на улицу. Его пытались прислонить к стогу сена, он не мог стоять и падал. Солдаты торопились. Торжествующий звук залпа «катюш» объяснил Протченко причину их торопливости. «Идут! — хотел он крикнуть. — Идут свои, родные!» Но вместо крика он издал хриплый звук и снова упал. С руганью и побоями его опять поставили, но только фашисты подняли автоматы, как из-за угла в развевающихся бурках вылетели кавалеристы. Протченко на полсекунды раньше врагов увидел казаков и поспешно соскользнул на землю. Гитлеровцы уже на бегу длинной очередью прошили копну над ним.
Казаки на полном скаку осадили коней перед распростертым телом танкиста. В восторге от того, что он жив, нахлобучили ему на голову бог весть как попавший им в руки настоящий танковый шлем и, уложив на тачанку, во время боя за город возили с собой и вот теперь привезли к нам.
Протченко забинтовали и уложили в санитарную машину. Он стал похож на большого запеленатого ребенка; сходство усиливалось безмятежно-блаженным выражением глаз.
В эту же машину поместили раненого в плечо капитана Лыкова. После исчезновения Протченко Лыков сам повел роту в бой. Танк его подбили еще у переезда.
Мне страшно хотелось сделать что-нибудь особенно приятное для обоих. Отдала им весь свой запас сигарет, подарила Протченко предмет его желаний — мой красивый, наборный, из разных кусочков плексигласа и пластмассы, мундштук. Этот мундштук перешел ко мне «по наследству» от выпускников-курсантов, еще когда я была в училище, и я им очень дорожила. Но дороже фронтовой дружбы нет ничего на свете… Сбегав затем в 3-й батальон, я в штабном автобусе отыскала танкистскую фуражку Лыкова с черным околышем. Ей он особенно обрадовался. И, не найдя ничего лучшего, отобрала у проходившего мимо Клеца две банки с консервированным компотом: «Кушайте, друзья, пусть вам вся жизнь будет такой сладкой».
Ночью комбриг и Луговой подводили итоги боевых действий нашей бригады. В большой комнате на широком диване, вплотную придвинутом к столу, лежал Луговой. Раненая нога в тяжелой деревянной шине как-то неудобно, отдельно от его подвижного, ловкого тела покоилась на подушке. Луговой, как всегда, был спокоен, только бледен и изредка, видимо борясь со слабостью и болью, прикусывал губу. Над отчетной картой склонились еще две головы, обе забинтованные: это Новожилов и Ракитный уточняли действия своих батальонов.
Много духовной силы было и в этом ночном совещании командиров, и в категорическом отказе раненых уехать в госпиталь, и в непреклонной воле к борьбе всех — от генерала, командовавшего соединением, до любого из его солдат.
В эту ночь впервые за много дней спали танкисты спокойным, непробудным сном честно и тяжело потрудившихся людей.
Со многими товарищами простились мы в этом городе. Уехали в госпиталь Лыков и Протченко, почти насильно туда же отправили Лугового и Ракитного. Ушел от нас навсегда Котловец. Изуродованное вражеским снарядом тело его преданно возили танкисты 1-го батальона на броне танка. Котловец и после смерти незримо присутствовал среди своих танкистов. Отчаянно сражались они, справляя кровавую тризну по своему комбату, дымными факелами зажигая на его последнем боевом пути танки врага, вдавливая в землю орудия, смешивая с грязью пехоту противника.