— Да.
— Тогда выслушайте меня. Я отвоевал вторую войну, и поздно меня учить. Да и не вам… Каждый квадратный метр перед городом со стороны шоссе настолько простреливается противником, что атаковать отсюда — бессмысленно губить людей. Без моста танки не пройдут; они, к вашему сведению, не птицы, чтобы перелететь, и не лягушки, чтобы отшлепать по болоту. Неужели вам все это надо объяснять? Пусть победа придет на два часа позже — ничего, зато мы сохраним для нее десятки жизней. Впрочем, я согласен изменить свое решение и отдать приказ на атаку в лоб, но с одним условием: вы лично поведете моих солдат в бой.
— Почему я? — попятился полковник. — Я представитель вышестоящего штаба… мне нельзя, я около руководства… У вас есть исполнители.
— Ах так?.. Вы отказываетесь? Об этом тоже не забудьте доложить командующему. Я же буду действовать так, как мне подсказывают мой опыт и моя совесть. И прошу вас мне не мешать; насколько я понял из ваших слов, ваше место — около руководства. — Последние слова генерал постарался произнести возможно ядовитее.
Полковник весь как-то сник и неловко потоптался на месте, не зная, как быть: то ли оставаться, будто ничего не произошло, то ли удалиться с видом оскорбленного достоинства. Однако, как всегда бывает с людьми чванливыми и излишне самоуверенными, он выбрал худший путь.
— Все-таки мне не ясна ваша основная концепция, товарищ генерал… — напыщенно начал он.
Генерал с нескрываемым изумлением уставился на него, будто впервые в жизни увидел нечто диковинное и непонятное, тяжело вздохнул, покорясь печальной необходимости, и без особого энтузиазма ответил:
— Хорошо, я вам постараюсь все популярно объяснить. — В глазах у него мелькнули лукавые искорки, когда, обернувшись ко мне, он очень строгим голосом сказал: — Мигом летите в бригаду и передайте все, что я вам приказал. Решение вопроса о теоретических концепциях двух полководцев не должно задерживать практические действия батальона.
Генерал озорно, по-мальчишески подмигнул, сердито зашевелив усами. Чтобы не рассмеяться, я низко опустила голову и махнула рукой водителю: вперед! Мотоцикл сорвался с места.
В штабном автобусе механизированной бригады ее командир — коренастый полковник с лицом рассерженного добряка — что-то сосредоточенно вымеривал по карте, от большого усердия по-ребячьи оттопырив толстые губы. Начальник штаба помогал ему. Выслушав меня, полковник только отмахнулся.
— Э, до этого мы и сами додумались! Вот соображаем с начальником штаба, как подобраться к немцу потише да поближе. Садитесь, послушайте. Итак, — повернулся он к начальнику штаба, — в общем, все ясно. Первый батальон пойдет лесом вдоль болота. На обход батальону потребуется два-два с половиной часа. Так? Ночь не за горами, через час стемнеет. Тогда танковый полк подтянет к мосту хотя бы взвод танков. Так?
Начальник штаба кивнул. Полковник посмотрел на него, подумал и возразил:
— Нет, еще не совсем так. Я думаю, удастся подкатить на обочину три-четыре орудия. Машины не пройдут — на руках выкатим. Тогда у нас с этой стороны будет полдюжины стволов, способных вести эффективный огонь.
— Досадно мало при такой силе. — Начальник штаба кивнул в сторону колонны танков.
— Ничего не поделаешь, — сокрушенно вздохнул полковник. — Впрочем, погоди, еще один взвод можно развернуть в затылок первому — будут стрелять через головы своих танков просто по городу. Все-таки хоть шуму больше. Вот теперь так. Кажется, ничего не упустили?
— Саперов надо держать наготове. Как только первый батальон завяжет бой, немцам будет уже не до моста, да и ночь наступит — прикроет.
— Верно, — согласился полковник. — Вот ты тут и будешь всем этим заворачивать, а я пошел в первый батальон, к Карташеву. Сдается мне, что это последний серьезный бой. Всю жизнь не прощу себе, если окажусь в стороне и не буду его участником и очевидцем!
— Товарищ полковник, и меня возьмите, — попросила я.
— Зачем тебе? Бой хоть, в сущности, и пустяковый, да, как положено, без смертоубийства не обойдется. И дойти-то до него трудненько: часа три без малого по колено в грязи шлепать.
— Так последний же…
Полковник смерил меня критическим взглядом и усмехнулся:
— Что ж, иди. Только тогда тебе придется послужить моим офицером связи: мои все в разгоне.
Вдвоем с полковником мы пошли вдоль колонны машин его бригады.
Кругом стояла гнетущая тишина. Поначалу показалось, что вместе с неожиданно прекратившимся движением вперед остановилась всякая жизнь. Но вот донеслись обрывки тихого разговора:
— Ты после войны как — служить или демобилизуешься?
— Не знаю. Домой хочется…
— Сколько еще дней до конца?
— Мне один знакомый писарь из штаба говорил: первого мая…
— Первое мая завтра… А он, сам видишь, постреливает. Еще с недельку протянется…
— Слышишь, о чем говорят? — тихо спросил меня полковник. — Первого мая, с недельку… Это до конца такой войны! А как говорят, как говорят! Уверенность-то какая: спокойная, деловитая. И в общем все правильно: больше недели не протянется. Солдаты такой народ: все наперед каким-то особым чутьем знают. Тебе не приходилось этого примечать?
— Приходилось. Только уверенность в победе рождена не сегодня, не близким концом войны. В сорок первом году с не меньшей силой уверенности говорили о победе, — возразила я.
— Не скажи, в сорок первом верили и говорили — да, но как? Сурово, с готовностью к испытанию огнем и временем. Сейчас не то, сейчас по-домашнему просто, будто дорога до конца не дальше и не труднее, чем с печки на лавку. И думы уже не те: о послевоенной, о близкой, завтрашней мирной жизни думает солдат.
— Интересно, отпуска сразу будут давать или как? — как бы в ответ послышался чей-то голос.
— Погодя немного и будут давать.
— А дома пацаны повыросли — мужики да и только. Старший этим годом в школу пойдет…
— Слышишь? — победоносно подмигнул полковник.
— Домой хорошо бы. А как не отпустят? Послужить, скажут, еще маленько надо, — усомнился хриплый голос.
— Молодежь, та, конечно, послужит, а нас, стариков, непременно отпустят. Мы теперича на деревне нужнее. Всю войну в колхозе одни бабы работали, замучились. Пособить надо.
— Да на что вы бабам, старики-то? Истосковавшейся-то бабе молодой куда больше под стать.
Солдаты рассмеялись. Но тон этого мужского смеха не покоробил: в нем не было цинизма, он был хороший, простой, человечный, с неожиданным оттенком грусти.
— Что за шум? Прекратите там! — раздался неподалеку голос человека, привыкшего повелевать.
Солдаты затихли.
— Вот его-то нам и надо, — сказал полковник. — Майор Карташев, иди сюда!
— Иду.
— Сейчас увидишь, какой у меня комбат. Боевой, отчаянный, сибиряк, красавец. Берегись, настал твой час: глянешь — влюбишься. Только он не охоч до вашего брата. До сих пор неженатый ходит. Хочешь, сосватаю? Во! Это же здорово: войне конец — и сразу свадьба, новая жизнь, новое счастье, — успел шепнуть мне полковник.
— Что же, посмотрим на нашего красавца, — охотно поддержала я шутку.
Настроение у меня было приподнятое и чуточку торжественное. Нечаянно подслушанные солдатские разговоры вселили неясное чувство ожидания свершения чего-то такого прекрасного, отчего заранее захватывало дух. Будто долго взбиралась на отвесную гору по крутым тропинкам, и вот из-за поворота неожиданно открылся новый, сияющий светом и счастьем мир. Победа, к которой мы шли таким трудным и кровавым путем, была вот тут, совсем рядом. Еще немного, и можно будет ощутить ее тепло и свет и преклонить колена перед ее величием.
И неожиданно стала отчетливо понятной «концепция» генерала, и неторопливая до мелочей выработка решения командиром бригады, и остановка перед таким на первый взгляд несерьезным препятствием, как разрушенный мостик. Да, многому научились наши солдаты и командиры за годы войны! Наши саперы умели наводить и не такие переправы под самым яростным огнем противника. Четыре года войны превратили простой плотничий топор в руках русских умельцев в боевое оружие, уверенно открывающее дорогу танкам, артиллерии, пехоте. А мужество? Этому не учатся. Оно испокон веков присуще всем тем, кто выходит на бой за свободу своей родины; мужество — такая же характерная черта борца за правое дело, как черные, чуть раскосые глаза для монгольских народов и голубые у славян. Но за годы войны наши командиры постигли еще и великое искусство побеждать, минуя бессмысленные человеческие жертвы. Победа в бою большой кровью — это полпобеды. Военачальник тогда искусен, когда умеет достигать полного разгрома противника с минимальными потерями для себя.
Каждая смерть в таком бою горестна, но осенена величием, ибо солдат погиб во имя будущего, во имя счастья, во имя жизни. Но если солдат погиб напрасно, только потому, что ты, не щадя его жизни, бросил его тело под пули, чтобы по нему пройти к личной славе и успеху — горе тебе, военачальник! Такая слава истекает кровью, и нет тебе оправданья в сердцах печальных вдов, матерей, сирот!..
Выиграть бой, умело используя обходный маневр, внезапную атаку, заставить противника сложить оружие, бросить технику и при этом иметь минимальные потери — так умели воевать Колбинский и Ракитный, так воевал Котловец, так хотел выиграть последний бой на нашем участке в этой войне и генерал, начальник штаба корпуса и командир бригады. Вот они, люди моей Родины. Командиры, принимая решение на бой, думают о том, как выиграть его, сохранив жизнь своих солдат. И ни один командир, ни один солдат ни на минуту не задумается, если в этом бою ради общего дела придется пожертвовать своей жизнью.
Тот, кто всю жизнь прожил в тихой, уютной квартире, не зная тревог и забот, — тот никогда не поймет высокого счастья быть сыном или дочерью России в середине XX столетия. Только пройдя вместе со своей страной через все испытания, увидев, как раскрываются в трудную минуту сердца простых в повседневной жизни людей, — только тогда со всей полнотой и гордостью поймешь: ты — человек Советской страны, страны, где широта души человека равна ее просторам.