И громадная заснеженная впадина озера, неожиданно открывшаяся нам далеко внизу и впереди.
Тут мы не выдержали. Тишина была нарушена. Вадик восторженно охнул и ринулся вниз. Юрка сдернул варежки, сунул обе палки под мышку и, заложив два пальца в рот, уже съезжая, засвистел, как Соловей-разбойник. А Леха улыбнулся и сразу нахмурился.
— Сейчас Вадик навернется! — сказал он.
Точно, Вадик на половине спуска зарылся в снег.
— Вот как нужно, — сказал Леха, отталкиваясь палками.
Я успел подумать, что хорошо сделал старшина, отправив его вместе с нами. А потом уже просто ни о чем не мог думать — такой это был полет. Ух, как жалко стало, когда он кончился! Не сговариваясь, молча, пыхтя, мы стали подниматься на высокий берег озера. И снова кинулись вниз. Потом все повторилось еще и еще раз…
Прошло совсем немного времени, а над озером проступили звезды. Их сразу заволокло какой-то мутью. Ох уж эти звезды!.. Поднялся ветер.
Теперь я шел за Лехой, за мной — Юрка, а на шкентеле, как всегда, шел Вадик.
— Фу-ты, черт! — сказал он вдруг.
Леха остановился:
— Что такое?
— В шинели, наверно, запутался! — объяснил Юрка.
— Нет, а что? — подошел Вадик. — Мы, по-моему, здесь уже были…
— Короче, — сказал Леха. — У тебя все в порядке? Пошли.
Были мы здесь или нет? А кто его знает. Я теперь ни за что бы не определил, куда нам нужно идти. Один только Леха, может быть, догадывался.
Вадику явно хотелось поговорить. Он объявил, что у него вся тельняшка промокла.
— Тельняшка — это еще не позор, — усмехнулся Юрка.
Леха молчал.
Он молчал до тех пор, пока мы не вышли на дорогу. Тут наш комсорг вздохнул:
— Ну вот… Вы хоть почуяли, как снегом-то пахнет? Теперь бегом!..
Хуже всего, конечно, было, что мы подвели нашего старшину, нашего Василия Петровича Воронова. Он нам доверял, а мы…
Старшина сидел на скамье, опустив голову, один во всем кубрике!
Чадила его самокрутка.
Он поднял голову.
Мы, не решаясь пройти, стояли у дверей. Все-таки никто из нас не думал, что получится так плохо. Но не объяснишь, не оправдаешься, да и не станем мы этого делать! Надо было вернуться вовремя, а не плутать.
— Товарищ старшина… — начал Леха.
— Разговоры! — перебил его Воронов.
И опять молчание.
Вадик не выдержал:
— Нет, а где все? Нас ищут?
— Разговоры! — рявкнул Воронов.
Мы прикусили языки. И вдруг услышали:
— Становись! Напра-во! Из кубрика шагом марш!
— Погорели, — прошептал Вадик.
— В штаб! — вдогонку нам крикнул Воронов.
Мы шагали в штаб. Гуськом, «в колонну по одному» — Леха, я, Юрка и, как всегда на шкентеле, Вадик Василевский.
— Не может быть, что он доложил начальству, — сказал я.
Юрка оглянулся:
— Догоняет!
— Сейчас повернет, — предположил Вадик.
— Строевым! — крикнул Воронов.
Мы стали чеканить строевой шаг.
— Тверже ногу!
Мы постарались топать сильней и четче.
— Вольно, — сказал старшина.
Пошли нормально.
Да, он привел нас в штаб. Неподалеку от подъезда, за палисадником, ребята из нашей смены — человек десять — пилили и кололи дрова. Остальные топили печи в коридоре второго этажа.
— Будут топить вот эти, — сказал старшина, мельком взглянув на нас. — Остальные построиться — и в кубрик. Отдыхать. Ясно?
Мы обрадованно кивнули: «Есть!»
— Поработайте ночку, — сказал Воронов. — Штрафники!
Сахаров подошел ко мне, сказал:
— За такие штучки вам бы еще по десять суток!
— Ладно, иди…
Я так был рад, что все обошлось; наплевать мне — почувствовал — на этого Сахарова.
Печи здесь были необыкновенные. Такие, наверное, есть только на Соловках. Если бы Вадик Василевский посадил себе на плечи еще одного Вадика, они могли бы войти в любую топку не пригибаясь. Туда, в эти горящие топки, надо было швырять целиком метровые поленья, чтобы поддерживать настоящий огонь. Пальба там стояла оглушительная.
Печи топили раз в неделю, но зато всю ночь.
И семь дней после этого в кабинетах было тепло, даже очень тепло.
Огонь полыхал в десяти топках сразу.
Первым делом мы сняли шинели. Потом — робы. И, наконец, стянули с себя тельняшки.
— Правильный у нас старшина! — сказал Юрка, улыбаясь и вытирая потный лоб. — Он ушел?
Леха кивнул.
— Я уж думал — нас ищут, — лупоглазо уставясь в огонь, вздохнул Вадик. — Сереж, а соседи-то наши?
— Их смена в карауле.
— А-а…
Шуруя в очередной топке, я взглянул на дверь рядом и узнал ее — кабинет начальника школы. Сто лет назад я приходил сюда, не меньше!
Дверь почему-то приоткрыта. Заглянуть? Я шагнул и замер… Лучше бы мне этого не делать! Отсюда видна была спина Воронова. И слышно два голоса. Хриповатый, напряженный — старшины и сухой, строгий, старческий — капитана первого ранга Авраамова.
— Вам, может быть, и просто, — сказал Воронов. — Достали старые погоны — и все! А у меня золотопогонники отца с матерью расстреляли! Не могу я их пришить… Как большевик вам говорю.
— А я не как большевик? — спросил Авраамов. — Для Советской власти, во славу рабоче-крестьянского Красного Флота, я обучил тридцать тысяч моряков. Командиров. Офицеров! Так-то, Василий Петрович. Все. Можете идти!
Не знаю, как мне удалось выскользнуть. Старшина ушел, не взглянув на нас. Потом вышел Авраамов. Мы, полуголые, встали по стойке «смирно».
— Вольно, — рассеянно козырнул Авваамов.
И тоже ушел. Деревянные ступени лестницы скрипели под ним.
Юрка почесал переносицу:
— Все хочу у тебя, Леха, спросить. Как ты сегодня определил, что надо вправо? А? Ведь заблудились…
Только теперь один из нас произнес это слово.
— Правая нога сильнее, — сказал Леха. — И человек в лесу всегда незаметно берет влево. Это мне отец говорил.
Он смотрел в топку, на огонь, упрямо наклонив лобастую голову. Лицо раскраснелось от жара.
Леха повзрослел. Сейчас мы все это увидели. Губы у него стали жестче. И глаза.
Мы молчали.
Но я знал: нам очень хочется, чтобы он стал, как раньше, рассказывать об отце. Будто с этим рассказом должно было утвердиться что-то важное, такое, без чего жить труднее — как в потемках.
— Мы с ним тоже один раз поплутали, — сказал Леха, глядя в огонь. — Компас испортился. Потом-то отец признался, что нарочно так сделал. Ориентироваться учил… — Он вздохнул. — А я даже не знаю, в новой форме он погиб или нет…
Мы еще долго молчали. Но молчание уже не было напряженным.
Леха сказал:
— Главное, что старшина в нас верил. Знал, что придем.
— Правильный он человек, — повторил Юрка. — А переживал… Как в кубрике-то сидел?
«Не только из-за нас он переживал», — промолчал я, подумав о подслушанном разговоре…
В полночь Воронов неожиданно прислал нам смену — десять человек. Мы оделись и вышли из штаба.
Темень гудела вовсю.
Я посмотрел на окна соседнего дома. Света не было. Спала Наташа Авраамова, шестнадцатилетняя дочь начальника школы юнг. Спал капитан первого ранга.
А в кубрике спал наш старшина, бывший матрос революционного крейсера «Аврора». У двери висела его шинель. Погоны были пришиты.
XII
«Тьфу, опять в палец! — Я выдавил капельку крови и слизнул ее. — Еще заражение получишь…»
— Колется? — засмеялся Юрка.
Мы сидели без тельняшек — в кубрике было тепло — и шили небольшие, величиной с ладонь, чехлы.
— А, черт! — сморщился Юрка.
— Хорошо смеется последний, — сказал я. — А у меня готово.
— Покажите-ка, — подошел Воронов. — Вы что, махорку в нем будете носить?
— Нет, комсомольский билет.
— Распороть. И зашить снова — аккуратно.
— Есть…
— Гы! — Юрка торжествовал.
— Не получается, товарищ старшина, — сказал Сахаров. — Не мужское это дело.
— Умора, — сказал Воронов. — Настоящий мужчина!
— Нет, ну пуговицу пришить, подворотничок… — Вадик пожал плечами. — А такая сложная работа…
— Настоящий мужчина умеет все. И может обойтись без помощи женщины, — сказал старшина.
— Моряк без девушки, — поспешно изрек Сахаров, — это корабль без якоря.
Воронов даже не ответил. Присел у печки, подправил дрова и, глядя на огонь, добавил:
— Только тогда она ему и нужна. По-настоящему, а не чтобы носки штопать…
— Понятно, — сказал Вадик.
Старшина улыбнулся.
…Если кому-нибудь из нас в действующем флоте вручат, допустим, медаль, может быть, даже орден, каждый ответит: «Служу Советскому Союзу!» Так положено.
Но сегодня, когда заместитель Авраамова капитан третьего ранга Шахов пожал мне руку и сказал: «Поздравляю», я ответил так же:
— Служу Советскому Союзу!
На комсомольском билете — тоже два ордена. А пониже вписаны моя фамилия, имя и отчество…
И проставлена дата выдачи: 23 февраля 1943 года.
И обозначено место: Северный флот.
Моряки носят комсомольские и партийные билеты на груди, у сердца, в небольших чехлах, которые прикрепляются к тельняшкам. Это, наверное, самая молодая флотская традиция.
— Получилось, — кивнул Воронов.
…А на тельняшке — полосы, синие и белые. Синее — это море. Белое — облака. Старшина рассказывал… Во времена парусного флота, когда вахтенный офицер посылал команду по реям, матросские рубахи сливались с парусами. Было трудно следить за работой команды. Тогда эти рубахи стали раскрашивать полосами. Вот откуда пошли тельняшки…
Мы натянули их на себя (на груди — комсомольские билеты), достали из-под матрацев брюки (там они отглаживались), надели фланелевки и синие матросские воротнички с тремя белыми полосками.
Синее — это море. Белое — облака.
А три полоски — в честь трех великих побед русского флота: Гангута, Корфу и Синопа…
— Приготовиться к построению? — торжественно объявил дневальный.
Мы густо намазали ботинки тавотом. Затянули шинели флотскими ремнями с ярко надраенными бляхами. Пожалели, что нельзя надеть бескозырки.