Они лежали на полке, золотились буквами ленточек.
Про ленточки нам тоже рассказывал Воронов… Когда-то моряки носили их на шляпах, чтобы в море, на ветру обвязывать вокруг шеи. Эти моряки были настоящие мужчины — на утлых суденышках они надолго уходили далеко-далеко от земли. А таких всегда провожают невесты и жены.
И одна из них, прощаясь с любимым, подарила ему ленту на шляпу. Лента как лента, только на ней было вышито имя этой девушки. Она долго стояла на берегу, следила, как тают вдали паруса.
А потом был шторм. Дней десять, может, и больше. И из тех, кто ушел в море, после шторма вернулся только один. Он привязал свой баркас, вышел на берег и тут, потеряв последние силы, упал. На шее у него была повязана лента с именем невесты…
С тех пор и другие невесты и жены стали вышивать на лентах моряков свои имена. Много позже на них появились названия кораблей, потом — флотов.
А в начале была любовь…
— Становись! — скомандовал старшина.
Он прошел вдоль строя, внимательно оглядел каждого и приказал достать носовые платки.
Когда Юрка развернул свой, на сгибе явственно обозначилась серенькая полоска.
Воронов задумчиво смотрел на нее.
Юрка медленно краснел.
— В следующий раз не пущу, — сказал старшина. — Ясно?
…Мороз раскалил звезды до блеска. Освещенное ими небо светлело над черным лесом. По пути нам несколько раз встретились небольшие группы юнг с винтовками — усиленные караулы расходились по своим постам.
В воинских частях в дни праздников всегда усиленные караулы.
В большом зале клуба, над сотней стриженых затылков, на ярко освещенной сцене Вадик Василевский читал свои стихи. Он энергично размахивал руками, и в первые минуты я удивился его смелости, а потом — стихам. Они были настоящие — и о юнгах, о нашей школе, о том, что завтра мы тоже уйдем в море. Бить врага.
После Вадика хор исполнял флотские песни. Потом доски сцены загудели. В зале на скамейках стали подниматься, вытягивать шеи, — «яблочко»? Потом играл струнный оркестр, выступали акробаты, даже один фокусник.
И все артисты были юнгами.
А юнги в зале смотрели на них, отчаянно хлопали в ладоши и удивлялись: «Ай да мы, юнги!»
— Авраамов здесь, — сказал Леха.
— И дочка? — спросил Сахаров.
Я посмотрел: а он красивый.
Сахаров! Брови такие красивые, тонкий нос… Он может понравиться Наташе. А как ей объяснишь, что вот Юрка с его оспинками и крепким подбородком только кажется некрасивым? Что на самом деле у него удивительно симпатичная физиономия.
Концерт окончился. Скамейки перенесли к стенам. Снова заиграл струнный оркестр, и юнги стали танцевать друг с другом.
— Моряки! — раздался вдруг строгий голос. — Это же вальс!
Авраамов стоял у края сцены.
Зал притих, замер.
— Это вальс! — повторил капитан первого ранга. — Моряки должны уметь танцевать вальс.
Он легко спрыгнул со сцены.
Юнги, глухо зашумев, раздались в стороны.
— Наташа! — позвал Авраамов.
И стало тихо, а в тишине все услышали, как стучат ее каблучки.
Мы стояли у стен, а она шла к отцу через весь зал, и этот вдруг опустевший зал казался мне сейчас огромным.
И страшно было оттого, что ей так долго идти, и оттого, что она пройдет, — все кончится.
Капитан первого ранга шагнул ей навстречу, щелкнул каблуками, чуть склонил седую голову.
Наташа улыбнулась. Я видел, как она улыбнулась — ласково и радостно, как откинула за спину косы и положила руку на его плечо. Тогда Авраамов чуть повернул голову к оркестру и сказал:
— Вальс!
…За разбор идейного содержания рассказа Толстого «После бала» мне недавно поставили пятерку. Я смотрел, как танцует с дочерью капитан первого ранга — человек, который начал службу еще в те времена, но во славу рабоче-крестьянского Красного Флота воспитал тридцать тысяч моряков, — смотрел, и мне было жарко и радостно.
Звучала музыка, плавно летел кортик.
А война шла второй год.
Я видел себя танцующим вальс после войны.
Непременно научусь танцевать вальс.
На плечах у меня будут погоны — пусть не капитана первого ранга, это неважно. А на груди — ордена. И кортик будет так же лететь, как у Авраамова. И девушка поднимет на меня сияющие глаза, когда я скажу ей: «Вы меня не знаете, а я помню, как вы танцевали вальс с вашим отцом. Это было на Соловках, в феврале сорок третьего года»…
Вальс кончился.
Авраамов щелкнул каблуками и поцеловал руку даме.
Ох, как мы хлопали в ладоши!
А капитан первого ранга, улыбаясь, притрагивался к разгоряченному лбу ослепительно белым платком.
XIII
«Я на горку шла…», «Дай, дай закурить!..» — до чего же все это было просто! И морзянку изучить, как положено радистам, на слух, — разве это трудно? Мы уже принимали по 80 знаков в минуту, но в классах, в тихих классах, когда работал зуммер. А теперь надели наушники, услышали эфир и поняли, что ничему еще не научились!
Я медленно поворачивал ручку приемника: клекот, писк, россыпь морзянки… Станций столько, сколько звезд в небе, и все работают одновременно! Ну разве тут что-нибудь поймешь?
Покосился на ребят: они сидели за своими приемниками и лица у них были растерянные. Даже у Сахарова. Еще бы, в уши врывался целый мир.
Новый, незнакомый мир.
В нем басили, пищали, булькали, хрипели, перебивая и заглушая друг друга, передатчики всей земли. Взрывались, все покрывая своим треском, атмосферные разряды. Не смолкали какие-то продолжительные шорохи.
Мне казалось, что я слышу, как тяжело, бессонно кружится земной шар. Я невольно посмотрел в окно: словно мог увидеть, как он кружится. Но за окном была видна тяжелая, сложенная из громадных валунов стена Соловецкого монастыря.
Вот уже третий день мы жили в двенадцати километрах от своих кубриков, рядом с этим монастырем, в котором теперь размещался учебный отряд Северного флота. Наша рота на две недели поселилась в местной школе связи.
Милеша Пестахов объясняли:
— Будем изучать современную аппаратуру.
— А также стоять на учебных радиовахтах — привыкать к эфиру.
Неужели можно привыкнуть к этому хаосу и разобраться в нем так, чтобы среди тысячи голосов найти один, который зовет тебя? Да еще найти вовремя и принять весь текст без ошибок!
Можно. Вот ведь сколько их работает — радистов!
Я опять взглянул в окно. Здесь, в учебном отряде, жили две роты из нашей школы — торпедистов и артэлектриков. Для них тут была необходимая материальная часть. Надо бы сходить к артэлектрикам, повидаться с Валькой Зайцем. Я не видел его с тех пор…
— Внимание! — громко сказал Астахов. — Еще раз напоминаю: найдите какую-нибудь одну радиостанцию и принимайте ее передачи. Учитесь настраиваться.
Я медленно поворачивал верньер: одну так одну! Надо только, чтоб хорошо было слышно.
И вдруг чей-то далекий голос произнес: «…«Чайка-три», я —«Чайка-три». Треск, разряды, «…таранили подлодку…» Опять треск! Дрожа от нетерпения, я чуть-чуть повернул ручку настройки и неожиданно ясно услышал торопливый, срывающийся голос: «Потерял ход, командир убит, в живых командор, пулеметчик и я… Расстреливают прямой наводкой. Погибаю, но не сдаюсь. Прощайте, братцы!»
— Товарищ старшина! — Я вскочил, сорвал с головы горячие, потные наушники, снова схватился за них. — Товарищ старшина! Наши… открытым текстом. Гибнут…
Как во сне, видел я ребят, сгрудившихся около моего приемника.
— Какая волна? Какая волна? — спрашивал Леха.
Я не мог сообразить, какая волна. Он говорил о радиоволне, а я видел другую — темную, всю из холода, — и в ней тонула бескозырка…
Астахов стоял, подключив к моему приемнику вторые наушники, — лицо неподвижное, глаза тяжело прикрыты помертвевшими веками.
«…не сдаюсь! Прощайте, братцы, прощайте!»
И тишина.
И атмосферные разряды — как последние взрывы.
Астахов положил наушники на стол. Достал расческу, причесался.
Раздался звонок — конец занятий.
— Откуда же, где они? — спросил Юрка.
— На Баренцевом, — тихо отозвался Астахов. — Наверное, там. Хорошее прохождение… волн. — Главстаршина спрятал расческу, взглянул на нас и, не повышая голоса, приказал: — Становись!
Мы выстроились, как на смотру.
— Какие сейчас занятия?
— Мичман Кашин, — ответил Леха, — морпрактика.
— В кабинет морпрактики шагом марш!
…В тот вечер я долго искал Вальку. Пришел в роту артэлектриков, заглянул в один кубрик, в другой:
— Ребята, где тут Заяц?
— Какой заяц? Серенький?
— Валька Заяц, мой приятель. По «гражданке»…
— Спроси в следующем кубрике, у нас только волки — целых два Волковых!
— Да я серьезно спрашиваю!
— Тебе серьезно и отвечают.
В соседнем кубрике я наткнулся на старшину роты:
— Разрешите обратиться, товарищ старшина?
— Обращайтесь.
Был он низенький, толстый, рыжеусый. Смотрел придирчиво.
— Я из роты радистов. Пришел сюда к другу, к юнге Зайцу. Он, случайно, сегодня не в наряде?
— Заяц? — спросил старшина. — Это какой Заяц?
Все они тут, кажется, были шутниками — на один манер.
— Юнга Заяц…
— Ах, Заяц! Это тот сопливый, что ли? Нос у него красный…
— Ну… — Я растерялся. — Было. Шмыгал…
— Да. Вот так. Шмыгал! У него же хронический насморк!
— Но…
— Зайца тут давно уж нет, товарищ юнга! Его еще Иванов отпустил. Вот так.
— Иванов? Отпустил?
— А зачем нам его — с хроническим-то насморком? — сощурился старшина. — Да… Обойдемся и без сопливых, которые рапорты пишут. А?
Я молчал.
— Дрянь у тебя был дружок! — сочувственно заключил рыжий старшина. — Вот так.
XIV
Сахаров скривил губы и стал складывать газету — вдвое, вчетверо, еще раз, — я слышал, как скребет по бумаге его ноготь.
— Заметку про Милешу Пестахова написал? Писа-атель!
Круглые глаза смотрели на меня с таким же злым презрением, как тогда, давно, в котловане кубрика.