— Я — Вымпел-один. Я — Вымпел-один! У третьего вышла из строя рация УКВ. Все в порядке, в общем. Пока не исправят, связь с Вымпелом-три на ключе, волна сто восемь. Как поняли? Прием…
— Вот вам аппаратура! — ворвался голос. — Виноват… Вымпел-один, Вымпел-один. Я — Вымпел-два. Вас понял. Волна сто восемь. Понял вас, прием.
— Вас понял. Порядок. Прием.
— …Я — Вымпел-четыре, вас понял… Прием…
— …Испугался? Я тоже. Я — Вымпел-шесть.
— Вымпел-шесть! — сказал я. — Разговоры в эфире!
Кто-то хохотнул в микрофон.
Зеленый глазок стал расплываться, превращаясь в звездочку с длинными дрожащими лучами.
Я вытер глаза.
Спать… Еще немного, и я буду спать. Раздетый, под одеялом — по-настоящему спать! И во сне не надо будет ни во что вслушиваться, а если и вздрогну, то сразу вспомню, что нет никакого шторма и корабль стоит, опираясь бортом о берег.
Скоро уже.
Берег виден: темные холмы, похожие на наши североморские сопки, под ними приземистые, вытянувшиеся цепочкой здания, какая-то башня, длинный серп мола. Он появляется и пропадает, его то и дело скрывает волна — зыбь идет крупная, — но там, за молом, наверное, совсем не качает, и мы спокойно будем спать в своих кубриках.
А пока я стою на баке, готовлю, как всегда по авралу, носовой конец. Особое расположение ко мне боцмана: ведь подавать носовой должен кто-то из матросов боцманской команды, а не второй радист.
Вот уж сколько раз я выходил по авралу на бак и готовил к отдаче носовой конец, а берег приближался… Впервые это было дома, когда мы вернулись после гибели «Джесси Смит». Суровая и светлая земля, холодок, наплывал запах солярки, настороженные корабли в военной гавани. В Майами все было по-другому: краски ярче и запахи резче и назойливо лезли в глаза большие белые буквы на стенах складов, а в гавани не было спасения от жары.
Потом Нью-Йорк, такой громадный, что я стоял на баке и сомневался, найдется ли здесь простой, обычного размера причал, чтобы принять наши небольшие корабли.
А теперь вот Исландия. Военно-морская база северо-восточнее Рейкьявика. Холмы, похожие на наши североморские сопки. И небо на наше похоже, светлое от облаков, низкое и мягкое.
Порывами дует ветер, на лицо мне временами падают холодные брызги, а глаза слипаются.
Ничего, теперь скоро…
На башне замигал прожектор — наверное, нам. Сигнальщик читает, о чем-то докладывает командиру, я не слышу: они оба стоят на мостике.
Потом вижу, что боцман идет ко мне.
Катер начинает разворачиваться, теперь мне видны остальные пять «больших охотников», они качаются на зыби.
— Иди в кубрик, — говорит, подойдя, боцман.
— Почему?
Пустотный, моргнув, отворачивается.
— Давай по кубрикам! — кричит он своей команде. —Побриться, принять вид советских моряков.
Потом пытается взять у меня из рук носовой, но я не выпускаю, тяну к себе.
— А на берегу побриться нельзя?
— Спать иди.
— Не пойду! Отдайте.
— Ты очумел?
— Мне не надо бриться! Я еще не бреюсь!
Это сбивает его с толку. Он выпускает канат.
Опомнившись, я вижу воспаленно моргающие глаза, широкое, серое от усталости лицо. Оно вдруг передергивается — боцман начинает судорожно зевать. Глядя на него, я тоже не могу удержаться, зеваю так, что на глаза выжимает слезы, а скулы вот-вот вывихнутся.
С минуту мы молча смотрим друг на друга.
— Не дают нам «добро» на вход, — говорит боцман. — Секретная база… Понятно?
— Как же так?
— Спать иди.
— Есть…
В кубрике одетый заваливаюсь в койку, но сначала то и дело просыпаюсь и слышу обрывки каких-то разговоров. Потом как проваливаюсь куда-то, успев только подумать: когда проснусь, мы будем стоять у берега. Обойдутся на баке и без меня.
Гошин расталкивает: обедать!
Ничего не могу понять, качает. Качается суп в бачке, выплескивается из миски. Качает, качает, качает.
Едим молча. Но время от времени кто-нибудь начинает говорить, и все о том же.
В этой базе нас должен был встретить коммодор Прайс. Он вылетел сюда из Майами в тот день, когда мы вышли оттуда. А мы ведь были еще в Нью-Йорке, Сен-Джонсе, и шторм задержал нас на неделю. Прайс давным-давно должен быть здесь — где же он?
Командир базы просигналил, что послал запрос командованию — четыре часа назад послал.
Идти в Рейкьявик — не хватит горючего.
Нужен врач — на одном из наших катеров во время шторма матрос сломал руку. Врача не присылают.
Где Прайс? Он должен был сформировать здесь конвой, который пойдет в Англию, и мы с ними. Может быть, не дождался, ушел? Решил, что мы из такого шторма не выберемся?
Прошло еще два часа, и нам дали «добро» на вход в базу.
В самой пустынной части пирса, на отшибе, там, где начиналось основание мола, стояли две машины. Одна, кажется, санитарная, другая «джип».
Долговязого Прайса я узнал издали.
Едва ошвартовались, он отделился от «джипа», быстро зашагал к нашему катеру. Потом стоял, нахохлившись, в своем сером плаще и фуражке с высокой тульей, сосал сигарету, глядя, как мы перекидываем на берег сходни.
Командир вышел из рубки, прикрыл за собой дверь и встал, молча глядя на Прайса.
Так они стояли минуты две-три.
Прайс выбросил сигарету, сплюнул.
— I’m sorry! — сказал он.
Капитан-лейтенант посмотрел, как швартуются другие катера.
Двое в белых халатах шли от санитарной машины к одному из наших «охотников».
Командир взглянул на Прайса:
— Прошу, господин коммодор…
Прайс шагнул на трап и козырнул нашему флагу.
Они ушли в каюту командира.
А мы — на пирс, на твердую землю. Ходили около катера, ощупывали ее ногами, — она, конечно, покачивается. Казалось так. И было приятно сознавать, что это только кажется.
Минут через десять капитан-лейтенант приказал вызвать к нему всех командиров катеров.
Они совещались недолго.
Потом я опять увидел Прайса. Он вышел из рубки, за ним наш капитан-лейтенант. Прайс что-то сказал. Командир четко козырнул ему:
— Есть!
Прайс отдал честь, сошел на причал и зашагал к своему «джипу». Раза два оглянулся.
— Боцман, — сказал командир. — Постройте команду.
Мы выстроились. Накрапывал дождь, за молом протяжно, отдаленно шипели волны.
Мы стояли, смотрели в светлое лицо командира.
— Коммодор Прайс принес извинения, — говорил он. — Был по делам на дальнем аэродроме, у летчиков. Далеко отсюда. На командира базы за проволочку наложил взыскание. По крайней мере, он так сказал.
Строй шевельнулся.
— Дальше, — сказал капитан-лейтенант. — Выход конвоя назначен на сегодня, на семнадцать ноль-ноль. Пять транспортов «Либерти», два английских эсминца, один американский и шесть наших катеров. Командует Прайс. Коммодор предложил задержаться на сутки, может быть, на двое, чтобы погрузить катера на «Либерти». На таких условиях нам давали отдых.
Командир помолчал.
— Я отказался. Выходим в семнадцать ноль-ноль. Через два с половиной часа. Все ясно?
— Ясно, — сказал боцман.
— За это время надо погрузить горючее, продукты и привести корабль в порядок.
Потом я таскал продукты. Мелькали ящики, мешки, пакеты, каменные плиты пирса, трап, непросохшая палуба, и опять мешки, ящики… И на всех три буквы «USN». И все время всплывало перед глазами: Прайс, нахохлившийся на пирсе, командир на палубе, их скрестившиеся взгляды. Все тот же спор — и не только о том, как доставлять катера…
Рассказать бы тебе, коммодор, хотя бы про «Джесси Смит». Может, понял бы тогда, что мы по-разному воюем!
Ни черта он не поймет, не так воспитан.
Глава седьмая
Дни, месяцы, мили — это все цифры точные, но в дальнем походе в них верить перестаешь. Я вспоминал теперь свои первые двое суток на корабле не чаще, чем раньше: было другое — они словно приблизились, а минувшие три месяца ужимались, становились меньше с каждой пройденной милей. И когда на рассвете в Норвежском море, возвращаясь с вахты — два шага оставалось до люка в кубрик, — я услышал взрыв, когда повернулся и побежал к носовому орудию, мне показалось, что та, первая в моей жизни боевая тревога была совсем недавно — вчера.
Пока я бежал к орудию, раздался еще один взрыв. Зарядами шел туман, иногда такими плотными, что леерные стойки на краю борта исчезали. Я прикинул, где громыхнуло первый и второй раз, — выходило, что атакованы корабли в хвосте и в начале конвоя.
До «бофорса» добежал первым.
Полминуты, не больше, стоял у орудия один.
Еще не смолк раскат второго взрыва, не оборвался звонок боевой тревоги; мы опять оказались в сплошном тумане, я никого не видел, только слышал топот. Такие полминуты…
— Подлодки?
Рядом уже стоял Кравченко.
Я пожал плечами:
— Шел с вахты, слышу — взрывы. В той стороне и там…
— Подлодки.
Голос у него был чересчур спокойный, даже скучный.
Я смотрел на него и ждал третьего взрыва.
Невысокий, крепкий Кравченко подобрался, тоже ждал. Он в последние дни все писал письма, чтобы сразу, как придем, отправить, узнать, что с матерью.
Весь расчет занял свои места.
— Боевой пост два к бою готов! — доложил Кравченко, повернув голову к мостику.
Там что-то сказал командир.
Катер шел вперед, не меняя курса.
Кравченко достал из кармана шинели платок, старательно высморкался и сказал, что коммодор делает правильно — уводит караван из опасного района.
Я держал в руках обойму. Металл потеплел у меня в ладонях.
Третьего взрыва не было.
Сильно качнуло. Катер вдруг рыскнул влево, наткнулся на волну, подмял ее.
— Разворачиваемся? — негромко спросил я.
— Да… Обратно.
Подошел боцман:
— Тут порядок?
— Порядок, — сказал Кравченко, пряча платок. — Идем охотиться, боцман?
— Нет… Другое приказано. Там эсминец английский с «Либерти» команду снимает. Может, помощь нужна.