И сразу же условились: живыми не попадаться. Потом поползли. Осенние листья отяжелели, шуршат, и каждый звук кажется таким громким. А все-таки Зоя ползла быстро и почти бесшумно и как-то очень легко, словно для этого не требовалось никаких усилий.
Так мы с ней проползли вдоль шоссе километра три. Потом вернулись на опушку, чтоб сказать нашим, что путь свободен. Ребята разошлись по двое и начали устанавливать мины — шоссейные мины всегда надо ставить вдвоем. А мы — четыре девушки — стояли в боевом охранении. Не успели ребята кончить, как мы услыхали вдалеке гул машин, сперва еле слышный, потом все громче, ближе. Мы предупредили ребят и все вместе, пригибаясь, побежали в лес. Едва перевели дыхание, как раздался взрыв. Сразу стало светло. И потом наступила такая тишина, как будто все вокруг вымерло. Даже лес перестал шуметь. А потом второй взрыв, третий, выстрелы, крики…
Мы ушли вглубь леса. Когда совсем рассвело, объявили привал. И поздравили друг друга с праздником, потому что было 7 ноября.
В полдень мы с Зоей отправились на большак, по которому шли машины, и разбросали колючие рогатки — они прокалывали шины у автомобилей. И я заметила одно, в чем потом с каждым днем убеждалась все больше: с Зоей не страшно. Она все делала очень точно, спокойно, уверенно. Может быть, поэтому все наши любили ходить с нею в разведку.
Вечером того дня мы вернулись „домой“, в часть. Рапортовали о выполнении задания, вымылись в бане. Помню, после этого мы с Зоей в первый раз заговорили о себе. Мы сидели на кровати. Зоя обхватила руками колени, Коротко стриженная, раскрасневшаяся после бани. Она показалась мне совсем девочкой. И вдруг она спросила:
— Слушай, а ты кем была до прихода в часть?
— Учительницей.
— Тогда, значит, я должна называть тебя на „вы“ и по имени-отчеству! — воскликнула Зоя.
А надо Вам сказать, что Зоя всем девушкам говорила „ты“, а ребятам „вы“. И они тоже все стали обращаться к ней на „вы“. Но тут у нее это так забавно вышло, что я невольно засмеялась: сразу почувствовалось, что Зоя и в самом деле еще девочка, что ей едва восемнадцать лет и пришла она сюда прямо со школьной скамьи.
— Что это тебе пришло в голову — на „вы“ и по имени-отчеству! — сказала я. — Я только на три года тебя старше.
Зоя задумалась, потом спрашивает:
— А ты комсомолка?
— Да.
— Ну, тогда буду говорить „ты“. У тебя родители есть?
— Есть. И сестра.
— А у меня мамочка и брат. Мой отец умер, когда мне было десять лет. Мама сама нас вырастила. Вот когда вернемся с задания, всю группу повезу в Москву, к маме. Увидишь, какая она. И маме вы все очень понравитесь. Я к вам ко всем привыкла и до конца войны буду с вами.
В первый раз мы так откровенно поговорили.
На другой день мы получили новое задание. Состав группы совсем изменился, но девушки остались прежние: Зоя, Лида Булгина, Вера Волошина и я. Мы все очень подружились. Нашего нового командира звали Борис. Он был очень выдержанный, спокойный, немного резковатый, но никогда не ругался и другим не разрешал. Зоя любила повторять его слова: „Выругаешься — и сам умнее не станешь и другого умнее не сделаешь“. Обвешанные бутылками с горючей жидкостью и гранатами, пошли мы в тыл врага. На этот раз прорвались с боем, но все остались целы. А на следующий день получили настоящее боевое крещение: нас взяли с трех сторон в перекрестный огонь.
— Братцы, ложись! — крикнула Вера.
Легли, вжались в землю. Когда огонь стих, отползли метров на восемьсот, и тогда оказалось, что троих наших товарищей не хватает.
— Разрешите, я вернусь, посмотрю, нет ли раненых, — сказала Зоя командиру.
— Кого возьмете с собой? — спросил Борис.
— Одна.
— Погодите, пускай сперва немцы успокоятся.
— Нет, тогда будет поздно.
— Хорошо, идите.
Зоя поползла. Ждем, ждем, а она не возвращается. Прошел час, другой, третий… Во мне росла страшная уверенность: Зоя погибла. Иначе нельзя понять, почему ее так долго нет. Но когда забрезжил рассвет, она вернулась. Она была увешана оружием, руки в крови, лицо серое от усталости.
Трое товарищей погибли. Зоя подползла к каждому, у всех взяла оружие. Из кармана Веры взяла фотографическую карточку ее матери и маленькую книжку со стихами, у Коли — письма.
Первый костер мы разожгли в глубине леса, из сухого лапника — он не дымит. Костер был маленький: он весь уместился бы на тарелке. Разжечь большой мы боялись. Мы грели руки, разогревали консервы. Зима начиналась совсем бесснежная, воды негде было взять, и нас очень мучила жажда.
Меня послали в предварительную разведку. Только я залегла в мелком ельнике, как подошли несколько гитлеровцев, остановились совсем рядом и стали разговаривать. Говорят, смеются. Прошло около часа. Ноги у меня совсем закоченели, губы пересохли. Еле я дождалась, пока они ушли, и ни с чем вернулась из своей неудачной разведки. Встретила меня Зоя. Она ни о чем не стала спрашивать, только повязала мне шею своим шарфом и усадила поближе к огню. Потом ушла куда-то, возвратилась с кружкой в руках и говорит:
— Я тут для тебя припасла сосулек, вот — растопилось немного воды. Пей.
— Я этого никогда не забуду, — сказала я.
— Пей, пей, — ответила Зоя.
Потом наш отряд опять двинулся в путь. Мы с Зоей как разведчики шли на сто метров впереди, за нами — остальные, гуськом, метра на полтора друг от друга. И вдруг Зоя остановилась и подняла руку, давая сигнал остановиться всей группе. Оказалось, на земле перед Зоей лежит убитый красноармеец. Мы осмотрели его. У него были прострелены ноги и висок. В кармане мы нашли заявление: „От лейтенанта противотанкового истребительного батальона Родионова. Прошу считать меня коммунистом“. Зоя сложила этот листок и сунула во внутренний карман своего ватника. Лицо у нее было суровое, брови сдвинулись, и я в ту минуту подумала, что она больше не похожа на девочку, а похожа на бойца, который будет мстить врагу без пощады.
Мы продвигались к Петрищеву, где сосредоточились большие силы противника. По пути мы резали связь. Ночью подошли к Петрищеву. Лес вокруг села густой. Мы отошли вглубь и развели настоящий огонь. Командир послал одного из ребят в охранение. Остальные сели вокруг костра. Луна взошла круглая, желтая. Уже несколько дней падал снег. Громадные густые ели стояли вокруг нас покрытые снегом.
— Вот бы такую елку на Манежную площадь! — сказала Лида.
— Только в том же самом наряде! — подхватила Зоя.
Потом Борис стал делить последний паек. Каждому досталось по полсухаря, по куску сахара и маленькому кусочку воблы. Ребята сразу всё проглотили, а мы откусывали понемножку, стараясь растянуть удовольствие. Зоя посмотрела на своего соседа и говорит:
— Я наелась, не хочу больше. На́, возьми, — и протянула ему сухарь и сахар.
Он сперва отказался, а потом взял. Помолчали.
Лида Булгина сказала:
— Как жить хочется!
Не забыть, как прозвучали эти слова! В них была большая вера, что впереди — долгая, хорошая жизнь.
И тут Зоя стала читать на память Маяковского. Я никогда прежде не слышала, как она читает стихи. Это было необыкновенно: ночь, лес весь в снегу, костер горит, и Зоя говорит тихо, но звучно и с таким чувством, с таким выражением:
По небу
тучи бегают,
дождями
сумрак сжат,
под старою
телегою
рабочие лежат.
И слышит
шепот гордый
вода
и под
и над:
„Через четыре
года
здесь
будет
город-сад!“
Я тоже люблю Маяковского и стихи эти знала хорошо, но тут как будто в первый раз их услышала.
Свела
промозглость
корчею —
неважный
мокр
уют,
сидят
впотьмах
рабочие,
подмокший
хлеб
жуют.
Но шепот
громче голода —
он кроет
капель
спад:
„Через четыре
года
здесь
будет
город-сад!“
Я оглянулась, смотрю — все сидят, не шелохнутся и глаз не сводят с Зои. А у нее опять лицо порозовело, и голос все крепче, все звонче:
Я знаю —
город будет,
я знаю —
саду
цвесть,
когда
такие люди
в стране
в советской
есть!
— Еще! — в один голос сказали мы, когда она кончила.
И Зоя стала читать подряд все, что знала наизусть Маяковского. А знала она много. Помню, с каким чувством прочитала она отрывок из поэмы „Во весь голос“:
…Я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.
Так и запомнилась нам эта ночь: костер, Зоя, стихи Маяковского…
— Вы, наверно, его очень любите? — спросил Борис.
— Очень! — ответила Зоя. — Поэтов много „хороших и разных“, но Маяковский — один из самых моих любимых.
После того как была разведана местность, Борис стал распределять обязанности. Я слышала, как между ним и Зоей произошел короткий разговор:
— Вы останетесь дежурить, — сказал Борис.
— Я прошу послать меня на задание.
— На задание пойдут только ребята.
— Трудности надо делить пополам. Я прошу вас!
Это „прошу“ у нее прозвучало как требование. И командир согласился. Я шла в разведку, Зоя — на задание, к Петрищеву. Перед тем как уйти, она сказала мне:
— Давай поменяемся наганами. Мой лучше. А я и своим и твоим владею одинаково.
Она взяла у меня простой наган и дала мне свой самовзвод. Он и сейчас у меня — № 12719, Тульского завода, выпуск 1935 года. Я с ним не расстанусь до самого конца войны.
С задания Зоя вернулась преображенная — иначе не скажешь. Она подожгла конюшню, дом и надеялась, что там погибли гитлеровцы.
— Совсем другое чувство, когда делаешь настоящее дело! — сказала она.
— Да разве ты до сих пор ничего не делала? В разведку ходишь, связь рвешь…