— Нет… Я думаю, она, наверное, боится.
— Чего?
— Что плохо протанцует. На празднике Шивы Ратви будет много танцев — и Чандра должна танцевать. Вот она и боится, что не сумеет.
— А что, разве плохо обучена?
— Нет, она очень хорошо обучена. Ее учила еще наша мама. И все говорят, что Чандра танцует почти так же, как мать. Это значит — очень, очень хорошо. А просто она боязливая такая. У нее всегда болит сердце, и вечно ей снятся какие-то страшные сны…
— Сердце — вещун, — пробормотал Афанасий и оглянулся, отыскивая глазами Чандру, но не смог ее сразу найти. Чандра затерялась в многолюдстве. Паломники шли толпами, говорливыми, пестрыми, суетливыми.
«Когда это столько народу набралось?» — удивлялся про себя Афанасий. Рано утром, пока еще не вставало солнце, вышли они из Бидара впятером: Чандака с дочерьми, Гуру и он, Афанасий, — и долго шли по пустынной дороге. А к полудню широкая мощеная дорога вся кишела народом. Перегоняли друг друга богомольцы, и пешие и конные, отдыхали, присев у обочины, и семьи с маленькими детьми, и калеки, что еле ковыляли или ползли на карачках, и больные на носилках; одних несли на руках бедные родственники, других везли богатые на верблюдах и на коровах. По окрестным лугам извивались тропинки, и было издали видно: отовсюду, как муравьи, ползли люди, чтобы выйти на большую дорогу.
Тысячи и тысячи богомольцев спешили в Парватский храм на почитаемый индийцами праздник, готовясь насладиться театральными играми и священными плясками, как положено издавна в эту ночь.
— Вон моя диди! — рассмотрела зоркая Камала. — Вон там, далеко, под большим баньяном. Там Гуру сидит, женщины вокруг, и она… Наверное, что-то рассказывают… Пойдем к ним, Афа-Нази?
Они подошли. Гуру, как всегда, сидел на земле, держась очень прямо; был и сидящий он выше всех. Десятка два богомолок в цветных сари расселись вокруг на траве; все повернули головы к Гуру, как цветы к солнцу; все, не спуская глаз, смотрели на пандита и, не проронив ни слова, слушали его поучения. Афанасий не сразу нашел между ними Чандру, не сразу различил ее желтое сари, ее склоненную головку на гибкой шее, ее гладкие черные волосы, ее большие любопытные глаза. Ом узнал ее скорее по тому выражению доверия и внимания, с которым она всегда слушала Гуру, — доверия и внимания, поглощающего, переполнившего ее душу.
Гуру уже кончал свой поучительный рассказ. Он встал. Женщины негромко заговорили, словно ручеек зажурчал. Чандра мгновенно выпрямилась, вскочила и, словно ничего не видя своими широко раскрытыми глазами, пошла мимо Афанасия.
— Чандра! — крикнул он неожиданно для себя и вдруг схватил ее за руку.
Девушка стояла, стройная, тоненькая, и безмолвно смотрела прямо в лицо Афанасию. За ее спиной колебались висячие корни баньяна, как будто бы шевелил лапами гигантский паук.
— Чандра! Ну, что смотришь, будто со сна? Никак не признала? — Он крепче сжал ее слабую, холодную руку.
Лицо Чандры порозовело, зрачки у нее сузились, взгляд определился. Она тихонько отняла потеплевшие пальцы и слегка улыбнулась Афанасию. Как ножом резанула его эта неожиданная улыбка, беспомощная и нежная, как у больного ребенка.
— Чандра! Голубка белая! Сестрица родная!
Чандра засмеялась тихим-тихим звенящим смехом, будто бы надломанный серебряный колокольчик зазвенел.
— Афа-Нази, — отозвалась она робким шепотом, — Дада Афа-Нази!
Она назвала его братом! Нежность, испуг, отчаяние, а главное, жалость, жалость невыразимая — все вместе хлынуло на Афанасия, так что у него померкло в глазах и дрогнуло все его большое сильное тело.
— Что тебе, дада? — ее голос окреп, зазвучал уверенно, не смущенно.
— Чандра, откройся мне! Что ты затеяла? Что ты хочешь сделать с собой? Постой, подожди… А может, тебе запрещено говорить? Может, ты обет дала? Тогда молчи! Только не говори неправды.
— Афа-Нази! Неправды нет у меня ни в сердце, ни в мыслях. А что я сделаю, — не знаю. Не знаю сама, Афа-Нази.
— Да что им… что ему от тебя нужно?
— Не думай плохо про него, Афа-Нази. Это святой человек. Он умолил богов, чтоб они позволили мне искупить грех матери. А ему от меня ничего не нужно, никакой темной мысли у него нет. Он прав во всем.
— Ну, сделали себе святого… Не допустят теперь про него ни словечка… Ты мне-то скажи, ты скажи мне только одно: как же ты материн грех искупишь? Чем то есть?
— А этого, Афа-Нази, я до последней минуты не буду знать.
— До какой последней минуты?
— Завтра — святая ночь, большой праздник.
— Ну, знаю.
— Девы храма, танцовщицы, будут плясками развлекать божество.
— Знаю и это.
— Буду плясать и я. Все помыслы, все желания мои вложу в священный танец. Буду так танцевать, чтоб божество смягчилось и открыло мне путь мой. И как внушено мне будет во время танца божественной силой, так и сделаю.
— Ой, Чандра, дитя мое светлое! Побереги себя, об отце подумай, о сестренке! Мой совет: вспомни о них, как будешь плясать свои пляски…
— Нет, не стану, Афа-Нази. Буду думать только о матери, о том, как очистить душу ее от греха. А если помнить об отце, о сестре, не смогу танцевать, как надо. Не гневайся, Афа-Нази, не смогу. Прости меня, что не исполню твоего совета.
— Голубка чистая! Ты прости меня, дурака! У тебя и так на сердце камень лежит, да, почитай, не камень, а гора целая, а я туда же еще с советами! Ты не слушай меня!
И поклонился Афанасий Чандре русским большим поклоном, коснувшись земли золотой копной буйных кудрей.
Поклонилась ему и Чандра, — как кланяются индийцы, дотронувшись обеими руками до земли. Поклонилась, выпрямилась, и птичкой порхнула на дорогу, и пустилась догонять далеко вперед ушедшего Гуру.
Стоит как вкопанный Афанасий и глядит ей вслед. Унеслась легкая, как видение сонное. Тоненькая, как свечечка; дунь — переломится. Плечи детские, узенькие. А горя-то, горя на этих плечах!..
Кругом богомольцы шумят. Дети плачут, больные стонут, старики молитвы читают, коровы мычат, верблюды ревут. Откуда столько скота? А, понятно. Это на жертву богам ведут. Кто что может, тот то и жертвует; кто — яблок да орехов корзину, кто — быка с коровой. Всякое даяние благо… А народу-то, народушка!
— Откуда это столько народу набралось?
Оказалось, не про себя подумал, а вслух спросил.
За плечами голос Чандаки ответил:
— Со всей Индии. В эту ночь до ста тысяч богомольцев собирается в Парватский храм на пунджу[7].
— Вон что! — оглянулся Афанасий. — Немалое богомолье. Записать, пожалуй, в тетрадочку. Вернусь на Русь — буду читать, перечитывать.
— Где диди? — подбежала Камала.
— В самом деле, где Чандра? Ты не видел ее, Афа-Нази? — обеспокоился отец.
— Как не видел! Поговорили, что меду напились. Вон бежит — Гуру догоняет. Не может она без него минуты продышать. Как приколдованная.
— Так и должно быть, — глухо отозвался Чандака. — Ученики обязаны следовать за Гуру повсюду и беспрекословно выполнять все, что он повелит. Для ученика Гуру — больше, чем родной отец.
— И долго этак? — поинтересовался Афанасий.
Чандака повел на него своими бездонными черными глазами.
— Долго, — сказал он, помолчав. — Пока не кончатся годы ученичества. — И, подумав, прибавил: — Иногда они длятся до самой смерти ученика.
— Вот те на! — ахнул Афанасий. — Значит, Чандра до смерти ему обречена? Так и будет за ним ходить, как коза за пастухом?
— Его мудрости все открыто.
— Уж больно вы в него веруете, в вашего Гуру! — возмутился наконец Афанасий. — Ну, откуда у него такая святость? Ученый он, конечно, не спорю. А все-таки человек, такой же, как и мы, грешные.
Чандака остерегающе поднял руку.
— Не говори так! Сарьяти Пракаса не простой человек. И не такой, как мы. Он — аватар.
— А это что такое?
— Это — воплощение божества на земле.
— Да что ты?
— Да. Ослушаться его грех. Каждое его слово — закон.
— А что ж вы тогда-то не слушались, когда молоды были? — не выдержал Афанасий. — Когда вы с Камалой твоей поженились? Ведь он запрещал тебе? А ты не послушал?
— Такова моя карма, — прошептал Чандака.
Афанасий посмотрел на его измученное лицо, на запекшиеся губы.
— Что за карма еще?
— Карма — это расплата за все, чем мы согрешили в жизни своей. Все ошибки наши, все преступления, дурные дела, темные мысли — все вместе составляют карму. И каждому человеку, пока он живет на земле, положено искупить свою карму. Все земные страдания, все ниспосланные нам муки — все это искупление за карму. И ничто, ничто в жизни не пройдет бесследно. За каждый, даже самый малый, проступок мы должны ответить. Беспричинных страданий нет. Какие бы страшные муки ни выпали на твою долю, они заслужены. Их требует твоя карма.
— Вот как! Ну, а если ребенок мучается? Дитя неповинное?
— Значит, он согрешил в прежнем воплощении. Ведь мы не один раз приходим на эту землю.
— Так… Ну, а уничтожить эту самую карму никак нельзя?
— Никак. Карму нельзя уничтожить. Можно лишь передать. Святой аватар может снять с человека карму и возложить ее на другого.
— Мудреные дела… — покачал головой Афанасий. — Не под силу мне разобрать. Одно скажу: карма, не карма, а держи-ка ты дочку подальше от вашего Гуру. Сдается мне, не к добру он ее сбивает. Ты отец — тебе, конечно, виднее.
— Не говори так! — грозно сверкнув глазами, крикнул Чандака. — Не говори, Афа-Нази! Ты нам друг, ты великого сердца человек, но таких слов ты мне не говори. Мне даже слушать тебя грешно.
— Да ладно уж, не буду! Тебя не перемудришь, — промолвил Афанасий. — Соблюдай веру, в какой родился. Не зря сказано: что город — то норов, что край — то обычай.
Глава IVКОЛОКОЛЬЧИКИ НА ЕЕ НОГАХ
Шли целый день; ночь отдыхали в убежищах, нарочно строенных для паломников, а утром, чуть свет, снова тронулись в путь и шли до самого вечера. Подвигались медленно; каждый богомолец нес с собой и припасы для своего пропитания, и дары — приношение богам. Из разговоров узнал Афанасий, что богомольцы побогаче предназначали богам и более существенные жертвы: значительные суммы денег, земельные участки и даже целые имения.