— Чего это ты? — удивился Афиноген.
— То… — Коля вздохнул. — Вспомнил свой разговор с приемным отцом… А это еще что такое?
В подворотне звенела гитара, хором пели похабные частушки.
— Отрыжка царизма проклятая! — выругался Афиноген. — В мешок их, а, Никифорыч?
Никифоров замедлил шаг. Блатные заметили оперативников:
— Почтение блюстителям, — гитарист выплюнул окурок и приподнял кепочку-малокозырку. — Желаете взять смехача на характер?
На тротуар вылетел раздетый догола парень. Он стыдливо прикрывался ладонями.
— Предлагает побеседовать с этим типом, — перевел Афиноген Коле воровской жаргон. — Они его якобы раздели…
— Как это якобы? — Коля рванул из-за пояса брюк кольт.
— Тихо… — Афиноген отвел руку Коли, спросил: — Слышь, Дуся, я тебя считал шутником. А ты так, фрайер с конфетной фабрики…
— Одевайся, Кныш, нечего дурака валять, — сказал Никифоров.
Голый юркнул в подворотню, раздался хохот.
— Молоток, кум, — сказал Дуся. — Хотели мы свосьмерить, да вы вовремя щекотнулись!
— Дела ждете? — спросил Никифоров.
— Фу, начальник, — сказал Кныш, выходя из подворотни уже одетым. — Такие вопросы… Я знал вас, как тактичного мента!
— Кутьков со своими троих оперативников убил, — тихо произнес Никифоров. — Напал на спецавтомобиль с валютой. Ежели вы не дураки — валите по домам…
Дуся и Кныш молча переглянулись. Все стали расходиться.
— Спасибо, что стукнул, начальник, — сказал Дуся. — Мы честные щипачи, с мокрушниками суп не варим… — Он дотронулся двумя пальцами до козырька своей кепочки и ушел.
— Пожалел? — спросил Коля у Никифорова.
— Нет, — сказал Никифоров. — Не их я пожалел. Они ушли — так что, считай, человек десять мы уже спасли от грабежа. А главное, придут ребята домой, раскинут мозгами, глядишь, кто-то и впрямь оставит кривую дорожку. Нам же меньше работы… Я тебе, Коля, так скажу: придет время, мы не преступников ловить будем, а неустойчивых людей от плохих поступков ограждать и вообще — перевоспитывать, понял?
— Кто его знает… — Коля хитровато улыбнулся, почесал в затылке. — Вообще-то убедительно говоришь. По-человечески… Да вот есть у нас в Питере такой Кузьмичев. Он нас так учит: сесть в засаду, взять с поличным и к стенке!
— Не знаю… — Афиноген пожал плечами. — Нас, милый, и на сто засад не хватит. А ежели делать, как учит твой Кузьмичев, — тысячу засад надо делать… Он кто такой, этот Кузьмичев?
— Есть там… один, — Коля не захотел продолжать разговор, стало обидно за своих. — Ладно. Ты лучше придумал, согласен. Хотя выдали блатным служебную тайну.
— Тю! — махнул рукой Афиноген. — Секрет полишинеля! Все блатные давно все знают, а кто сегодня не узнал — завтра будет знать, у них, милый, почта не хуже государственной, только по их почте весть о поступке Кутькова идет как романтика, а с наших слов им другая суть откроется!
— Слушай, — Коля с уважением посмотрел на Афиногена. — Все хотел тебя спросить: откуда ты столько слов ученых знаешь, не хуже Никиты моего, из Питера. Да ведь тот — бывший студент, — а ты — из рабоче-крестьян, а?
— Книжки читай — и ты будешь знать, — сказал Никифоров. — Вот, к примеру, что это за дом? — Никифоров показал на витиевато украшенное здание. — Либерти называется, выражает модерн буржуазной культуры. Самое большое буржуазное достижение, если по-русски сказать… У меня мечта есть. Сдам когда-нибудь свой браунинг и буду строить дома… Как это, Афиноген?
— Проектировать, — сказал Афиноген.
— Во! — кивнул Никифоров. — Хочешь, нарисую тебе собственный дом в три этажа с ванной и этим… унитазом?
— Ему не надо. У них в деревне избы. Зачем ему твой коттедж? — засмеялся Афиноген.
— Правильно, коттедж, — согласился Никифоров. — Но ты, Афиноген, неправ. Придет время, и у каждого будет коттедж, ванна и этот… унитаз… А вообще-то, братцы, не это в жизни главное.
Чуть в стороне горел костер. Группа парней и девушек разбирала мерзлую мостовую. Афиноген помахал им рукой, спросил:
— Привет… Чего это вы? Трудповинность отбываете? Буржуазные дети, что ли?
— Сам ты оттуда… — девушка откинула с потного лба прядь волос. — Берите лопаты да помогайте! Сытые, больно хорошо выглядите… Здесь, между прочим, детей рожают, — она кивнула на кирпичное здание с надписью «Больница». — А водопровод лопнул.
— Оно, конечно, — кивнул Никифоров. — Только у нас, девушка, своя работа.
— Вижу… — Она окинула его презрительным взглядом. — По улицам шляться — вот твоя работа.
— Шустрая ты, — улыбнулся Афиноген. — Ладно, бывай.
Из парадного с воплем выскочила пожилая женщина. Срывая голос, она выкрикивала только одно слово:
— Убили! Уби-и-или!!!
Афиноген выдернул из-за пояса наган:
— Кого убили? Где?!
Женщина остановилась, посмотрела на Афиногена дикими глазами.
— Да вы не пугайтесь, — успокоил Коля. — Мы из МУРа…
Девушка, оставив работу, подошла вплотную к Коле и Афиногену:
— Извините, ребята. Не то о вас подумала… Женщина, да вы успокойтесь! Объясните толком, что, где?
— Там… — она вытянула руку в сторону подъезда. — Там…
— За мной! — Никифоров побежал.
Влетели в парадное. В углу, на батарее парового отопления, висел человек. Никифоров подошел ближе и тихо вскрикнул: это была Таня.
— Чего же она, — убито сказал Никифоров.
— Да не сама она, — поморщился Коля и снял с груди Тани визитную карточку, приколотую булавкой: «Берендей Васильевич Кутьков, вор в законе», — прочитал он вслух.
— Виноват я, — горько прошептал Никифоров. — Не надо было ее отпускать… Ох, не надо!
— Наступает нам на пятки Берендей, — сказал Афиноген. — Крепко наступает.
Маша Вентулова, восемнадцатилетняя выпускница Смольного института, дочь отставного полковника, сгинувшего где-то на фронтах гражданской войны, в дом профессора Жичигина попала случайно. Осенью 18-го она решила пробиться в Новороссийск к родственникам отца. Маша уехала из Петрограда голодная, раздетая, с узелком в руках. В Москве, на Петроградском вокзале, к ней привязались блатные — хотели отобрать узелок и изнасиловать. Откуда-то появился высокий старик лет 60, с эспаньолкой, в шапке-боярке, с тростью в руках, что-то сказал блатным, и те исчезли, словно их никогда и не было… Спаситель представился, назвался профессором Московского императорского университета Аристархом Николаевичем Жичигиным, «бывшим, к сожалению…», — добавил он с грустной усмешкой. Выяснилось, что жене Жичигина Галине Николаевне, даме в возрасте, давно хотелось обзавестить девушкой-компаньонкой, другом семьи, утешительницей в дни печали… «Вас сам бог послал, Машенька… — со слезами на глазах сказал Жичигин. — Наша встреча не случайна, она предопределена». Маша по молодости и отсутствию жизненного опыта мистическую тираду Жичигина пропустила мимо ушей и сразу согласилась. Приехав в дом и увидев солидную, со вкусом обставленную квартиру профессора, познакомившись с Галиной Николаевной, Маша прониклась к чете Жичигиных доверием и уважением, а самое главное, — горячая благодарность переполняла Машу. Она была готова сделать для Жичигиных буквально все! Но ее ни о чем не просили. И, больше того, сразу же приняли как равную. Вместе обедали, завтракали, ужинали.
У Маши была своя комната. Иногда Галина Николаевна просила ее почитать вслух книгу или сыграть на рояле Лунную сонату Бетховена. Маша охотно играла, и Галина Николаевна тихо плакала, вытирая слезы кружевным платочком. «А я терпеть не могу Бетховена, — заметил как-то профессор. — По-моему, эта музыка чересчур воздействует на совесть…» Маша удивилась, но вопросов задавать не стала. Мало ли кто и как воспринимает музыку… Однако с нового, 1919 года Жичигин резко переменился. Он стал раздражительным, все чаще по поводу и без повода вступал в пререкания с женой, а однажды Маша услышала, как профессор обругал ее площадными словами. Маша вспылила, наговорила ему кучу дерзостей, а он в ответ неловко обнял ее, ничего не ожидавшую, и поцеловал в губы. Маша убежала и долго рыдала у себя в комнате. С тех пор и началось… Не проходило дня и даже часа, чтобы Аристарх Николаевич не пытался поймать ее в коридоре, обнять. Маша совсем было решила уйти от Жичигина, но однажды вечером, укладывая в баул несложные свои пожитки, вдруг задумалась: куда? Куда она, одинокая, слабая, запуганная, уйдет?
Маша вышла в гостиную, села к роялю. Не игралось, и Маша просто сидела, опустив тяжелую голову на ладони. Горели свечи. Неслышно подкрался Жичигин, нежно погладил по голове. Маша вскрикнула, вскочила.
— Тише… — Аристарх приложил палец к губам… — Жена в ванной, я не хочу, чтобы она слышала…
— Я стану кричать! — сказала Маша. — Уходите!
— Сначала выслушайте… — Аристарх Николаевич дрожал, на лбу у него выступили мелкие капельки пота. — Я — ваша судьба, Маша… Что вы одна в этом мире? Без средств, без защиты?
Маша хотела убежать, но он схватил ее за руку:
— Вот, вот здесь, смотри!
Он подтащил ее к аквариуму, сказал, задыхаясь:
— Ты думаешь, это так, рыбки… Не-ет! Здесь второе дно. Под песком! Никто и никогда не догадается!
Маша невольно посмотрела на аквариум, и ободренный Жичигин продолжал:
— Здесь миллион! В английских фунтах! Он твой, Маша! Я старый селадон и дурак, мне стыдно, я сед, я немощен, но я люблю тебя, люблю, ну что же я могу с этим поделать… — он истерически зарыдал, а Маша ошеломленно смотрела на него, пораженная этим признанием.
— …Мы уедем… — шептал Аристарх Николаевич, — далеко, за границу, в Монте-Карло… Подальше от этой вонючей страны с ее пьянством, горлопанством и революциями! Мы купим виллу…
— Откуда у вас эти деньги? — вдруг спросила Маша. Она не хотела спрашивать. Ни ее воспитание, ни убеждения не позволяли ей задавать такой вопрос, но сумма была так огромна, а Жичигин всегда был так подчеркнуто скромен в средствах и высказываниях о деньгах, что любопытство пересилило, и Маша спросила.
— Я мог бы вам наврать, — сказал Аристарх Николаевич трагическим голосом. — Но я слишком верю вам и слишком вас люблю. Эти деньги, правда, с моего ведома, спрятал здесь один… человек… Он — подлец, каких свет не видывал. Взяв их, мы не ограбим его, Маша… Мы только восстановим справедливость!