— Документы имеются? — спросил Сергеев.
— Не-е… — Коля покачал головой. — Из деревни мы… Псковские. Грель — деревня наша.
— А у вас? — спросил Сергеев у Чинуши.
Тот вытащил трясущимися руками паспорт, протянул Сергееву.
— Так… — Сергеев прочитал первую страницу и недобро прищурился. — А у нас к вам счет, Арсений Александрович!
— Какой счет? — взвизгнул Чинуша. — Я давно чист! Полиция не имеет ко мне никаких претензий!
Сергеев тяжело на него посмотрел:
— То, что вам царская полиция могла предъявить, об этом говорить не будем. Это — прошлое. У вас была возможность подвести под ним черту, вы не захотели. Уже при Советской власти, тридцатого октября вы ограбили гражданина Аникушина. Второго ноября ограбили и убили гражданку Незнамову. Труп вы сбросили в канал… У нас есть доказательства.
— Плевать мне на ваши доказательства! — фальцетом выкрикнул Чинуша. — Немедленно выпустите меня отсюда!
— Увести! — приказал Сергеев.
Конвойный тронул Чинушу за рукав:
— Пойдем…
— Куда? Зачем? Нет!!! — Чинуша бросился к дверям, но его схватили под руки и повели.
— А-а-а-а!!! — закричал Чинуша. — Мразь! Свиньи! Быдло вонючее! Убивать! Убивать вас! Всех! До одного! На фонари взбесившихся хамов! За ноги!
Громыхнула дверь.
— Что ему будет? — с трудом спросил Коля.
— Расстрел, — спокойно ответил Сергеев.
Потрясенный Коля молча смотрел на Сергеева.
— А ты как думал? — строго спросил Сергеев. — Ты думал — разговоры с ними разговаривать? А вы кто такой? — обратился он к Бушмакину.
— С патронного я, — Бушмакин протянул Сергееву паспорт. — Токарь.
— Партиец?
— Так точно, — улыбнулся Бушмакин. — С тысяча девятьсот двенадцатого.
— А я — с тысяча девятьсот второго, — в свою очередь улыбнулся Сергеев. — Спасибо, что помог.
— Чего там, — Бушмакин махнул рукой. — Дело общее.
Где-то внизу, в подвале, глухо ударил винтовочный залп — словно детская хлопушка выстрелила.
Все поняв, Коля испуганно прижался к Бушмакину.
— Ну, парень. Что будем с тобой делать? — спросил Сергеев. — Может быть, вернешься назад, в свою деревню?
— Не-е… — Коля замотал головой. — Дом наш сгорел. И отец с матерью — тоже. Куда же мне назад?
— Верно, — кивнул Сергеев. — Назад тебе нельзя… А здесь, в Питере, кто у тебя?
— Того уже нет, — Коля оглянулся на дверь, в которую увели Чинушу.
— Я считаю, пусть остается, — вдруг сказал Бушмакин. — Чего ему в деревне делать? А здесь — человеком станет! В Питере теперь куется мировая история! Считай, парень, что тебе сильно повезло!
— А жить где? — с сомнением спросил Сергеев.
— А у меня! — улыбнулся Бушмакин. — Определю его на завод, и точка! У рабочего класса будет пополнение.
— Ну и хорошо, — согласился Сергеев. — Если что понадобится, — заходите. Чем смогу — помогу.
Бушмакин жил на Сергиевской, в красивом бело-зеленом доме, построенном в стиле позднего барокко. Собственно, жил он не в парадном здании, которое выходило фасадом на улицу, а во флигеле. Комната у Бушмакина была большая, с двумя окнами и высоким потолком.
— Ну и ну, — только и смог сказать Коля, когда они пришли.
— Знай наших, — улыбнулся Бушмакин. — Мы кто? Рабочие. Мы, брат, все ценности мира создаем! И мы имеем право жить в таких квартирах. Лет двадцать назад я об этом в одной листовке прочитал, а было мне в ту пору сколько тебе сейчас, и я, понимаешь, только-только переступил порог завода…
— А вы из деревни? — спросил Коля.
— Спокон веку — питерский! — гордо сказал Бушмакин. — Прадед мой сюда вместе с Петром I пришел, и с тех пор мы оружейники. Я работаю на патронном, это здесь, в двух шагах. «Старый Арсенал» называется.
— А вот вы сказали тогда, там, — Коля замялся. — Ну, партиец вы… Это что? Чин такой?
— В корень глядишь. Вопрос не в бровь, а в глаз. Ну, пойми, если сможешь: людям в России жилось из рук вон… Большинству. А кучке людей — как в сказке. А товарищ Ленин сказал: это надо поломать!.. Чтобы поломать — нужна партия. Объединение единомышленников, борцов… Чтобы тех, кто живет в сказке, — к ногтю. А тех, кто страдает, — тем счастье дать. Все понял?
— Мне Арсений… В общем, этот, которого… — Коля замялся, но продолжал: — Он так мне сказал: кто, говорит, был ничем, тот, говорит, возможно, и станет всем, а как одни осетрину жрали, так и будут жрать. А другие — как селедку жрали — так и будут жрать. И ничего, говорит, тут не переделать! Тут, говорит, дело в душе человеческой. А она, говорит, как была навозная, так во веки вечные и останется.
Бушмакин задумчиво смотрел на Колю, слушал и думал про себя: неглуп был этот Чинуша, ох, неглуп. Тоже смотрел в корень. И сколько еще вреда принесут молодой Советской власти такие вот горлопаны-провокаторы. И какие же точные слова нужно найти, чтобы разом рассеять Колины сомнения… А как, если грамота — три класса реального, да два года рабочих марксистских кружков? Но отыскать эти слова надо, потому что парень сейчас как посредине доски-качалки: на какую сторону ступит, — туда и опустится. Что же сказать?
— Задал ты мне вопрос, — Бушмакин покрутил головой и усмехнулся. — Я вот что скажу: сейчас таких фактов нет. У Советской власти сейчас все — от товарища Ленина до последнего солдата — не то что селедке, корке черствой рады. Потому что разруха, голод. Если сейчас кто и жрет, как ты говоришь, осетрину, тот контра и с ним разговор один — к стенке.
Бушмакин перевел дух и продолжал:
— Я и прадеды мои, и деды, и родители в подвале жили. А мне на второй день революции дали вот эту комнату! Это тебе как?
— Я так этого… Арсения понял, что он больше про будущее намекал, — сказал Коля. — Говорит: все равно у них ничего не выйдет. Мое, говорит, — оно сильнее смерти. А уж это точно. У нас в деревне мое — выше бога…
— Царская власть — от века, — тихо сказал Бушмакин. — Она, брат, так души людей испоганила, что нам, тебе и детям твоим, мыть, мыть и дай бог отмыть! Одно утверждаю: никогда у Советской власти не будет так, чтобы одни осетрину ели, а другие — селедку ржавую. Потому что власть наша — не против народа, а для народа. И ты в это верь!
На следующее утро Коля проснулся от резкого звонка, вскочил с койки, встретил улыбчивый взгляд Бушмакина:
— Будильник это. Вставай, поедим и шагом марш на завод — смена через двадцать минут.
Коля потянулся, напялил рубашку, придвинул к столу грубо сколоченный табурет. На столе лежала ржавая селедка, кусок ржаного хлеба, попыхивал паром закопченный чайник.
— Ешь, — пригласил Бушмакин, с хрустом раздирая селедку.
— Чего я буду вас объедать. — Коля проглотил густо подступившую слюну и отвернулся.
— Совестливый? — улыбнулся Бушмакин. — Хвалю. А все же ты ешь, не стесняйся. Мы ведь с тобой теперь товарищи? А?
— Какой там… — вздохнул Коля. — Скажете тоже.
— Рабочий крестьянину — первый товарищ и друг, — строго сказал Бушмакин. — Ешь больше, разговаривай меньше, опаздываем…
Он с сомнением оглядел стираную-перестираную, всю в заплатах Колину рубаху, потрогал Колин зипун, который висел на гвозде. Потом решительно подошел к платяному шкафу, открыл его и положил на Колину шконку костюм в полоску, рубашку и фуражку. Снял с гвоздя зипун, швырнул его в угол и аккуратно повесил на его место черное пальто.
Коля следил за Бушмакиным, открыв рот.
— Одевайся.
— Не-е… — Коля даже зажмурился. — Нельзя. Не наше.
— Наше, — тихо сказал Бушмакин. — И впредь запомни: если я тебе что советую — ты меня слушай, понял? Бери, не сомневайся.
Коля схватил одежду, неумело надел пиджак, потом брюки, посмотрел на Бушмакина и, радостно улыбнувшись, напялил пальто.
— Фуражку забыл, — Бушмакин, придирчиво осматривал Колю. — Ничего. Годится. Пошли.
— Откуда это у вас? — спросил Коля, спускаясь вслед за Бушмакиным по лестнице.
Бушмакин промолчал, а когда вышли на Сергиевскую и зашагали в сторону Артиллерийского собора, вдруг остановился:
— Церковь видишь? Наискосок от нее… шел мой Витька… Налетела казачья сотня… Все.
— Что все? — не понял Коля.
— Лозунг Витька нес… — с трудом сказал Бушмакин. — «Долой самодержавие!». Казак его шашкой и потянул…
— Так это, значит… — Коля тронул рукав своего пальто и окончательно все понял.
Напротив «Старого Арсенала» чернели обгорелые стены Санкт-Петербургского окружного суда. Зацепившись за карниз, покачивался золоченый двуглавый орел — головами вниз. Бушмакин перехватил изумленный Колин взгляд:
— Отсюда нашего брата-рабочего, ну и вообще — всех, кто за революцию, на каторгу гнали. Суд это. Накипело у людей, вот и сожгли.
— И власть дозволила? — искренне удивился Коля. — Допустила?
— Революция, брат, позволения не спрашивает. Хлестнет у народа через край — он любую власть наизнанку вывернет. Особливо, если во главе народа умные люди. Такие, как товарищ Ленин. У него в этом суде, между прочим, старшего брата к смерти приговорили.
— А потом? — спросил Коля.
— Повесили потом, — коротко бросил Бушмакин. — Вот проходная, не зевай.
У дверей стояли рабочие. Один из них, парень лет восемнадцати, худой, чернявый, остроносый, махнул рукой, приветствуя Бушмакина, хмуро сказал:
— Стоим, брат. Угля нет, электричество отключили… А это кто с тобой?
— Пополнение.
Вошли в цех. Сквозь грязные, тусклые, во многих местах забитые фанерой оконца слабо проникал дневной свет. От махового колеса через все помещение тянулся набор шкивов, соединенных приводными ремнями со станками.
— Старое все, — сказал Бушмакин. — Однако дай срок. Переделаем. Любой цех чище больницы станет. А пока — гляди: это вот мой станок. Чем он знаменит? А на нем сам Михаил Иванович Калинин работал. Кто он такой? Он теперь член ЦК нашей партии и комиссар городского хозяйства Петрограда. Руки! — вдруг крикнул Бушмакин.
Коля, млея от любопытства и восторга, гладил зубчатую передачу.
— Оторвет — мигнуть не успеешь.