чень мало, и общение со многими просто разочаровывало. Некоторые вели себя так, будто вообще ни во что не верили, с прихожанами были высокомерны, исповедывали по пять-шесть человек одновременно и не заботились о том, чтобы своим отношением к людям и материальным благам являть пример бескорыстной христианской жизни.
Двадцатый год я назвала бы самым мрачным в своей юности. Изредка приходили коротенькие письма от митрополита Гурия, но этого было так мало!
Я зачастила в Тихвинский монастырь, где служил симпатичный мне отец Сергий. Однажды в разговоре с ним я намекнула, что завидую всем, кто имел возможность получить образование в Духовной Академии. «А я завидую неграмотной, но чистосердечной душе, которая, придя в храм, искренне помолится и получит от Бога утешение, — ответил отец Сергий. — А чем больше человек знает, тем для него больше непонятного». Через полгода он был переведен в Москву, где стал епископом Можайским.
В церкви без людей, подобных Сергию и митрополиту Гурию, мне было очень нелегко. С молодежью церковной я не дружила: из тех единиц, которые посещали Троицкий собор, одни отталкивали меня своим фанатизмом, другие — полнейшей светскостью. Первые навязчиво следили за каждым твоим шагом, во всем замечали просчеты, а чрезмерная легкость в мыслях вторых наводила скуку. Что уж говорить о тех, которые и вовсе производили впечатление душевнобольных! Я не умела общаться со всеми этими людьми.
Старшее поколение, в частности, женщины, постоянно находившиеся при церкви, тоже вызывали во мне смешанные чувства. Мне казалось, что человек, впервые переступающий порог храма, видит в них неких экспертов воцерковленной жизни. И этот человек, наверное, надеется найти здесь духовную чуткость, внимание. А его толкают локтем в бок и говорят: «Ты чего к алтарю спиной повернулся?» Или: «Что глазеешь по сторонам, ты же не в музее!» Если же он пришел справить какую-то требу, то ему еще предстоит выдержать радение этих благочестивых стариц за батюшкин карман. «Заказать панихиду? Это стоит столько-то. Но ведь надо еще и батюшке дать! Вы сколько батюшке дадите? Двадцать пять рублей? О, это мало, мало». Когда мне приходилось быть невольной свидетельницей таких сцен, я всегда внутренне съеживалась от стыда.
Об отце Николае Волокославском говорили много доброго, но лично мы практически не были знакомы — вскоре после моего появления в архиерейском хоре Троицкого собора, где он некоторое время был настоятелем, его вдруг отстранили от служения будто бы потому, что в одной из своих воскресных проповедей он сказал нечто идеологически невыдержанное, то есть заставляющее людей думать, что Бог действительно есть. Как бы там ни было, пять лет ему служить вообще не разрешалось, а потом он был милостиво пожалован скромным приходом в селе Подгороднее. За это время многие о нем забыли. Я видела иногда в соборе его матушку, Анну Михайловну, сильно поседевшую и сгорбившуюся, и всегда смущалась, встречая ее благожелательный близорукий взгляд. Так смущаешься, когда видишь людей, которым сочувствуешь, но ничем не можешь помочь.
Вернувшись в день предстоящего визита с работы, я чуть ли не с порога поспешила в ванную, где энергично занялась нелегким делом мытья своих длинных и ощутимо тяжелых кос. (Я почитала волосы единственной примечательной чертой облика Нины Крючковой и тщательно за ними ухаживала). Настроение у меня было почти праздничное. Покончив с волосами, я дольше обычного выбирала платье и, пожалуй, впервые за долгие годы вслух посетовала на то, что мне нечего надеть. Лучшая выходная блузка кремового цвета казалась такой унылой, а сшитая мамой на мое шестнадцатилетие сатиновая юбка — чересчур поношенной. Вместо традиционных кос, создававших мне вечно школярский вид, я взялась соорудить прическу в стиле «Бабетта», но обнаружила, что для этого дела мне не хватает умения и шпилек. Мама, хоть и давно обрезавшая волосы, по моей просьбе все-таки неохотно порылась в своих жестяных коробочках (она никогда ничего не выбрасывала) и подала мне несколько шпилек, пару гнутых заколок и зажимов. Как всегда, она не высказала своего мнения, но посмотрела неодобрительно.
— Чтоб дома была не позднее девяти, — услышала я ее твердый голос уже в дверях. Вероятно, мои столь тщательные сборы вынудили ее напомнить неписаное правило, которое я никогда и не думала нарушать.
Дом отца Николая Волокославского находился в одной из тех окраинных, малолюдных частей города, где в заросших темной зеленью палисадниках то и дело падают на землю спелые сливы, а в узорной тени огромных тополей целый день сладко и грустно стонут горлинки. Такие улицы обычно состоят из пары десятков одноэтажных беленых мелом домиков, распахивающих по утрам зеленые ставни и створки окон, за которыми на узких подоконниках теснятся цветочные горшки и колышутся от летнего ветерка кисейные занавески. Время здесь кажется почти неподвижным, и самый воздух пропитан покоем и сонливостью.
Отец Николай был человек благородного вида, худощавый, подвижный, с небольшой русой бородкой и аккуратно, не по-поповски подстриженными волосами. Среди рабоче-крестьянского населения Изумрудной улицы он выделялся и осанкой, и взглядом, а широкополая шляпа и трость в руках и вовсе снискали ему репутацию франта. Что же касается матушки Анны Михайловны, то она, маленькая и до времени постаревшая, с очень добрым выражением сильно близоруких глаз, напротив, казалась женщиной совершенно незаметной.
Потомственный священнослужитель Волокославский происходил из одной северной русской семьи, где сохранились воспоминания о некоем пращуре, простом солдате, некогда отмеченном за храбрость самим Петром Великим. Петр пожаловал ему звание секунд-майора и имение Волокославский погост в Вологодской губернии. Кажется, последние двенадцать известных в этой семье поколений предков все были лицами духовного звания.
Анна Михайловна тоже была представительницей старинного рода священнослужителей. Это уже была западноукраинская династия Тучемских-Яржемских, даже более древняя, чем родословная отца Николая. Их свела война. Он, в ту пору красный офицер, возвращавшийся из польского плена, и она, скромная поповна, работавшая учительницей в начальной школе. Они поженились, как только зажили его раны. Под руководством тестя отец Николай со временем закончил свое духовное образование, некогда прерванное поступлением в военное училище. Первый приход был получен в Грубешовском уезде в Польше, и там же родились первые трое их детей, один за другим, однако, умершие от эпидемии скарлатины.
В нашем городе Волокославские появились спустя несколько лет после войны. К тому времени у них было уже пятеро новых детей — четыре дочери и один сын.
Калитка дома номер 25 по Изумрудной улице оказалась заперта, звонка нигде не было видно, и мне ничего не оставалось, как осторожно постучаться в крайнее окошко. Несколько минут ожидания разволновали меня. Все-таки отсутствие каких-либо намеков на причину приглашения делали его почти загадочным. Наконец сквозь щели в заборе замелькала мужская фигура в белой сорочке, щелкнула задвижка, дверь отворилась, и я увидела перед собой молодого человека с четким рисунком темных бровей, высоким лбом и…зеленоватыми задумчивыми глазами. На меня словно пахнуло влажным ветром той далекой пасхальной ночи!
— Здравствуйте, — сказала я, покрывшись испариной от неожиданности.
— Здравствуйте, — чуть заметно улыбнувшись, ответил молодой человек и посторонился, пропуская меня во двор. Конечно, он не помнил о нашей случайной встрече!
Мы прошли по садовой дорожке, все время спускавшейся вниз, свернули направо за угол дома и поднялись на широкое каменное крыльцо. Вероятно, дом строился когда-то на двух хозяев — я обратила внимание на два симметрично расположенных друг напротив друга парадных входа. Мой провожатый распахнул передо мною одну из дверей, и мы оказались в небольшой темноватой передней, прямо из которой виднелись широкий коридор, а слева кухня и какой — то подсобный закуток. Навстречу нам, ласково кивая и улыбаясь, вышла матушка Анна Михайловна. Она взяла мою руку обеими маленькими теплыми руками и, приветливо глядя сквозь толстые стекла очков, сказала: «Спасибо, Ниночка, что пришли. Очень, очень рады мы вам. Ну же, сынок, подай гостье тапочки».
В просторной комнате, названной гостиной, оказалось много людей. Все они с интересом смотрели на меня, а я от смущения не могла толком никого разглядеть, беспомощно улыбаясь в пространство. Первым поднялся навстречу отец Николай, и, глядя на его худощавое, спокойное, хоть и несколько измученное лицо, я поразилась тому, как сильно постарел этот добрый священник. Он приветствовал меня тепло, но как-то вяло, будто сверх сил был утомлен. Мне предложили присесть в высокое кресло, одетое в светлый полотняный чехол, и я постепенно осмотрелась.
Четыре дочери Волокославских: Оля, Лиза, Нюра и Валя, выглядели дамами гораздо более светскими, чем я. Они все были красивы, продуманно причесаны и одеты в фасонистые платья от модисток. Мужчины, присутствующие здесь же, по всей видимости, были мужьями старших дочерей. Отец Николай не спеша представлял собравшихся. В заключение было названо имя того, кто встретил меня у калитки.
«Ростислав», — как-то слишком строго и значительно глядя на него, произнес отец Николай и после паузы добавил тихо: «Сын». Я посмотрела на сына и кивнула, как полагается в таких случаях, и он тоже кивнул.
Но прежде я задала один вопрос:
— Не так ли звали моравского князя, пригласившего из Греции Кирилла и Мефодия?
— Именно так, — ответил отец Николай, неожиданно лукаво улыбаясь.
Анна Михайловна, устав щуриться в мою сторону с другого конца комнаты, перебралась поближе с маленьким стульчиком и сказала, что всегда обращала на меня внимание в соборе и давно собиралась познакомить со своей семьей. Отец Николай сначала одобрительно покачивал при ее словах головой, а потом сам заговорил об архиепископе Гурии, якобы не раз меня отлично рекомендовавшем. Слушая его со всем надлежащим вниманием и уважением, я успела отметить, что обстановка в гостиной довольно скромная — простые диваны с деревянными подлокотниками, несколько кресел в льняных чехлах, жесткие стулья с высокими узкими спинками и большое темное пианино в углу. Стены украшали картины в простых рамах, в основном пейзажи. Как объяснила мне матушка Анна Михайловна, ей приходилась двоюродной сестрою варшавская художница Елена Теодоровская, которая занималась не только живописью, но и была талантливой портретисткой, однажды специально приглашенной в Америку рисовать семью президента.