вечного? — парировал он, подняв брови. — Эти города были уничтожены огнем, но не горят же они до сих пор, правда? Слово вечный в данном случае означает необратимый. Отсюда я делаю вывод, что каждый человек получит реальное воздаяние за свою земную жизнь, и воздаянием этим будет либо вечная жизнь, либо вечное небытие, но не вечное мучительное умирание. Кстати, пророк Малахия — это один из библейских писателей — говорит, что в последний день «нечестивые» сгорят «как солома». Улавливаешь? Как солома! Много ли времени нужно, чтобы соломе сгореть? И после этого ее уже не будет никогда.
— А как же притча о богаче и нищем Лазаре? — пробормотала я, прислоняясь к прохладной стене дома и чувствуя, как колотится мое сердце.
— Ее тоже нельзя толковать буквально, потому что получается сплошная нелепость.
— Согласна, что нелепость.
— Иисус рассказал ее как поучительную историю. Иудеи к тому времени переняли от греков идею о существовании бессмертной души, идею, которой в Ветхом Завете не было. Беседа богача и Лазаря через пропасть — это своего рода басня, мораль которой проста: участь человека решается на земле, а не за гробом.
— Но не мог же Христос учить на ошибочных взглядах?
— Он говорит с людьми на их языке. Перед этим Он рассказал им притчу о нечестном управляющем. Так что же, Библия учит лгать?
— Потрясающе.
Он считал что упоминание в Апокалипсисе о «душах праведников, собранных под жертвенником» и просящих Бога отомстить за их кровь, — это не сведения о состоянии мертвых, а заверение верующих, что справедливость однажды будет восстановлена, что пострадавшие за Христа не забыты у Бога… Иначе пришлось бы признать, что и все остальное, увиденное Иоанном на небе, помимо этих душ, — буквально. А видел он там и вороных, и рыжих, и бледных коней со всадниками, Иисуса в виде Агнца с кровавой раной…
Да, все, что Ростислав сказал мне тогда, я выслушала со смешанным чувством испуга и восторга. Он читал Евангелие абсолютно другими глазами! Его последние слова были: «Никакой адской вечности одновременно с Божественной быть не может».
Мы стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза, и я заметила, что вся «береговая линия» его морских глаз одинаково выделена темными ресницами — сверху и снизу.
— Мне бы хотелось больше узнать о тебе, Ростислав. Конечно, то, что ты сам готов рассказать…
— Ты правда этого хочешь?
Я кивнула.
— Тогда до встречи, — с улыбкой пообещал он, перекинув пиджак через плечо. Я проводила его буквально несколько шагов, и дальше, вдоль моих старых серебристых тополей он пошел один, провожаемый самым задумчивым взглядом на свете. Это был май 1961 года.
Скоро я узнала о Ростиславе Волокославском если не все, то очень многое.
Он родился в Долгобычеве, в Польше. В царские времена Долгобычевский приход, где служил его отец, включал шесть деревень и был местом дислокации крупного отряда русской пограничной стражи. Здесь располагалась таможня на границе с Австрией, находились мировой судья, палац миллионеров Свежавских, спиртной завод, мельница и две школы; православный храм и католический костел соперничали друг с другом красотой и роскошью.
Ко времени появления сына на свет родители жили в просторном доме, построенном предшественником отца Николая протоиереем Евграфом Мазолевским. Кругом дома был разбит большой фруктовый сад, террасами спускавшийся к церкви Св. Илии пророка и доходящий почти до самого леса.
В доме всегда было шумно. Кроме пятерых детей, в комнатах постоянно толпилась крестьянская ребятня, заходили простые женщины из села, чтобы поговорить с матушкой Анной. Отец иногда запрягал лошадь и вез всю детвору за семь километров, на реку Буг купаться, а то снаряжал в лес за земляникой и грибами.
По вечерам семья собиралась под образами, и хором повторялись заученные молитвы: «Отче наш», «Богородице Дево радуйся», «Царю Небесный», «Ангел Божий, хранителю мой», а также «Верую во единого Бога» и неизменные десять заповедей.
Уездные власти постоянно придирались к отцу Николаю, часто вызывали в город отчитываться. Польского гражданства он не имел и притом отказывался совершать богослужение и преподавать Закон Божий по-польски. В стране, переживавшей разгул национализма после смерти Пилсудского, это было просто опасно. То тут, то там шовинисты нападали на православные украинские села, чинили разбой и требовали, чтобы жители переходили в католичество или считали себя поляками восточного обряда.
Уже работал на полную мощность концлагерь в Картуз Березе. В газетах каждый день сообщалось о немцах, предъявлявших к Польше все более жесткие требования за Гданьский коридор. Надвигалась война.
С того самого времени, как Ростислав осознал себя человеком, его религиозные впечатления были очень живыми. Он любил перелистывать «Мою первую священную историю» с иллюстрациями фон Карольсфельда. Не умея читать, мальчуган попросту разглядывал картинки и особенно нравилась ему та, где Иисус благословлял детей. Спаситель наклонялся над ребенком с такой нежностью! Хотя в доме было множество икон, перед которыми он подолгу выстаивал во время молитвы, вера зарождалась в его сердце в результате созерцания знакомых и любимых картинок из «Священной истории». Точно так же ласка матери и ее постоянное пение в доме больше говорили его сердцу о Боге, чем церковные службы с их непонятным для него языком и загадочным действом.
С началом войны по дороге вдоль села потянулись на восток немецкие военные колонны. Они шли днем и ночью, и этот грохот на несколько недель лишил жителей покоя. В доме с тех пор постоянно жили какие-то беженцы, прятались бежавшие из плена русские солдаты, спасались евреи.
С приходом немцев по вечерам в помещичьем саду то и дело раздавались выстрелы: расстреливали всех «ненужных». Пленные евреи строили новое шоссе, а надсмотрщики били их резиновыми дубинками по головам и спинам. В конце 1942 года начались пожары в соседних селах — оккупанты стравливали между собой украинское и польское население, чтобы люди не шли партизанить. Ночью издалека доносились крики о помощи. Он узнал, что такое жалость к обреченным, страх и голодная боль в животе.
Так прожили они несколько мучительных лет, а когда вокруг стихло, отец засобирался назад, в Советский Союз. Сегодня кажется, что это было крайне неразумно и даже опасно. Ведь ехал он, священник, в официально безбожную страну, которая не так давно сгубила его отца и пятерых дядьев, тоже священников. Но он просто не мог жить на чужбине.
Поначалу Волокославские обосновались в селе Глыбокое на Буковине. Там Ростислав пошел в школу и сразу же узнал о том, что он сын попа, то есть обманщика, одурманивающего народ. Вдобавок к этому обстоятельству жизнь его усложнялась тем, что он никак не мог избавиться от влияния польского диалекта, и словечки, которые проскакивали в его сочинениях, постоянно веселили весь класс.
Большую часть свободного времени он пас зловредную козу Анфису. Это кривоногое и лупоглазое творение безошибочно определяло моменты, когда мальчик не в силах был оторваться от книжки, и невзначай оказывалось вдруг на соседском поле. Пастушок получал нагоняй. И все же, он был счастлив в Глыбоком, потому что у него были самые лучшие в мире отец и мать, милые сестры, потому что окружала его роскошная природа Буковины, а по ночам можно было сладко спать, не боясь грохота войны.
Назначение в наш город пришло неожиданно. Предполагали, что участь отца Николая сложилась на Родине благополучно благодаря одному из некогда спасенных им в Долгобычеве людей. После войны укрывавшийся в доме Волокославских летчик Степан Качусов стал крупным партийным деятелем во Львове и, видимо, принял участие в дальнейшей судьбе доброго священника.
На новом месте служения семья поселилась сначала в специальном домике в ограде Благовещенской церкви, настоятелем которой сделался о. Николай. За этой скромной, чисто выбеленной оградой шумел огромный, незнакомый город, и нужно было научиться жить в нем, нужно было идти в новую школу и снова вступать в молчаливое единоборство с прогрессивно мыслящим большинством учащихся и учителей.
Лет с четырнадцати, уже после того как Волокославские обосновались на Изумрудной улице, он полюбил историю. Сначала читал исторические романы, потом — историков. Все это было бессистемно, случайно, но каким-то чудом разрозненные исторические картины удивительно стройно образовывали в его голове целостную хронологическую панораму, и он мог представлять себе тот самый общий ход всемирной истории, представление о котором позднее покорило его у Кареева.
В старших классах Ростислава увлекли русская и зарубежная классика, потом философия. Читал он и религиозную литературу, которую находил у отца. Был момент, когда ему захотелось стать священником, но он почему-то счел себя недостойным столь высокого призвания. Может быть, потому, что «слишком серьезно» относился к религии? Когда же подошло время определяться куда идти после школы, на семейном совете даже не обсуждалась возможность его обучения в семинарии. К образованию вообще у Волокославских относились почти благоговейно. Старшие сестры Ростислава все учились в ВУЗах, тщательно скрывая свою религиозность, иначе никакого образования им было бы не видать. Пожалуй, слабостью отца Николая, часто свойственной сильным и беспощадным к себе людям, была прямо противоположная тактика в отношении собственных детей, которых он никак не хотел подвергать опасностям и трудностям. Наверное, оттого, так гордившийся древним священническим родом Волокославских — Тучемских о. Николай ни словом не обмолвился о том, чтобы Ростиславу, единственному продолжателю этого рода, идти по духовной линии. Слишком тягостна для него самого была необходимость отчитываться за каждый свой шаг перед так называемыми органами.
Ростислав поступил на инженерный факультет городского строительного института. Учился хорошо, даже сопромат сдавал успешно. Любимым предметом была философия. Почти всем студентам в группе предмет не нравился и давался туго, но уж Волокославский здесь был на коне! Преподаватель любил его, как сына родного. Правда, когда, в конце концов, узнал, чей на самом деле Ростислав сын, то очень расстроился.