— Вы имеете ввиду Лютера? — спросила она.
— Не только. Я хочу сказать, что именно развитие личностного начала вообще подняло Запад на ту культурную высоту, на которой никто еще до того не стоял.
Инна Константиновна сделала едва заметный жест плечом, который, как я знала, изображал не полное согласие.
— Да, да, безусловно, прогресс, развитие, — произнесла она сдержанно, — но в этом всегда есть своя оборотная сторона.
— То есть они потеряли в духовном плане, как вам кажется?
О том, что Запад «загнивает», говорили все учителя и все газеты. Но и наша «духовность», как мне казалось, как-то не была налицо. Ростислав вздохнул.
— Знаете, — сказал он, — у нас почему-то всегда брали идеал России и русского народа — идеал, заметьте! — и противопоставляли его прозаичной реальности западной церкви и западного мира. А реальное всегда проигрывает идеальному! Реальность же нашей жизни такова, что в истории мы, как народ-богоносец, еще не сказали соответственного слова…
Инна Константиновна при этом молчала.
— Пожалуй, что и так, — сказала она — славянофилы все свои надежды возлагали на будущее.
— А сегодня, — подхватил Ростислав, — сегодня мы видим, что есть отдельные люди, праведники, что называется. Но они есть и были в любом народе и среди православных, и среди протестантов, и среди католиков. И будущее, я думаю, ничего принципиально не изменит, потому что Христос не спасает целыми народами или конфессиями. Это у социалистов коллективное счастье, а Он ищет «одну овцу», как вы знаете…
— Да, конечно, но уж если человек родился здесь… — начала было Инна Константиновна, но тут же засмеялась — перед ней лежал раскрытый том Лескова.
Во многом согласившись с тем, что потом говорил Ростислав, она призналась, что для нее в религии, все-таки, важнее культурная сторона и, прежде всего, ее глубоко пленяет церковная музыка. Это, действительно, было так, потому что впоследствии, разочаровавшись в некоторых священниках и церковных подругах и перестав посещать службы, Инна Константиновна до самой кончины своей бережно хранила переписанные от руки партитуры церковных песнопений.
Провожая нас у дверей, Инна Константиновна незаметно пожала мою руку чуть ниже локтя. А когда Ростислав наклонился, чтобы завязать шнурки туфель, мы встретились с ней глазами — сомнений не оставалось, он ей понравился!
С того дня, когда мама все-таки указала моему моравскому князю на дверь, я стала приходить домой в девять и ни одной минутой раньше, хотя прежде бывала на месте значительно раньше. В результате однажды услышала колкое:
— Дожилась. По паркам шляешься?
— Не надо меня толкать на это, — парировала я.
— Это кто, я тебя толкаю? — воскликнула мама с крайним изумлением.
— А что мне остается делать, если ты его сюда не пускаешь?
— Ах, что ей остается делать! Ты что, без него жить не можешь, что ли?
— Не могу.
Мама зло рассмеялась.
— Эх ты, дура! Думаешь, очень ты ему нужна? Он только в секту тебя затянуть хочет, а ты уже на что-то рассчитываешь!
— Я ни на что не рассчитываю. Но видеться с ним буду. Не здесь, значит в другом месте.
— Вот как заговорила, а! — мама даже оглянулась по сторонам, как бы ища свидетелей моего окончательного падения.
На самом деле наши отношения с Ростиславом, действительно, были весьма неопределенны. Никакой сердечной дружбы он мне пока не предложил, хотя, как мне казалось, ему приятно было находиться в моем обществе. Я не покривила душой, сказав маме, что ни на что не рассчитываю. Мне он, конечно, очень нравился, но не этой симпатией определялись принимаемые мною решения. Это я четко знала.
На следующий день мама вдруг встретила меня на редкость любезно. На кухне она сама подала мне тарелку с варениками, налила компот в чашку и, пока я со всем этим разделывалась, сидела напротив, подперев рукой щеку и глядя, как я ем. Такая тихая и миролюбивая! Впервые за долгое время у нас состоялся почти семейный ужин, а сам факт присутствия на столе вареников с вишней (у мамы они были необычно сдобные, она замешивала их на кефире и готовила на пару) и вовсе говорил о полном торжестве добрых чувств.
«Смотри, вдруг косточка попадется. Вроде выбирала, но все же…» — заботливо предупредила мама, глядя, как я весело отправляю вареники в рот.
Поужинав, я поднялась из-за стола, чтобы убрать посуду. Но в тот же самый момент, как я встала, мама — о, ужас! — рухнула передо мной на колени.
«Ай!» — крикнула я от неожиданности и бросилась поднимать ее, но она остановила меня, крепко схватив за обе руки.
— Ниночка, ангел мой…послушай, послушай! — непривычно быстро проговорила она, — ты ведь какая умница у меня всегда была! Мне все завидовали в церкви, говорили, что я счастливая с такой дочерью и что всем бы таких детей! Я и сама это видела, всегда видела, только не говорила тебе. Я с тебя пример брала.
Она лихорадочно прижала мои руки к своей груди. Эта первая за долгие годы физическая ласка с ее стороны вначале буквально загипнотизировала меня. Я тупо смотрела на свои руки, накрытые ее ладонями, чувствовала частое биение ее сердца, а она продолжала:
— Как мы жили с тобой раньше хорошо, душа в душу, пока не появился этот волк в овечьей шкуре! Он во всем виноват. Не нужен он нам. Мы с тобой будем вместе, сами, будем как прежде ходить в церковь. Люди-то как на нас радовались!
Слушая, я почему-то совершенно не думала о том, чего она хотела от меня. Мое внимание было поглощено тем, что она гладила мои руки и назвала ангелом.
Но голос мамы вдруг взлетел, задрожал и перерос в плач:
— И теперь, не разбивай ты мое сердце, брось ты эту секту проклятую, на что она тебе?
Я в ответ молча пыталась поднять ее с колен, а она не давалась и повторяла: «Пожалей ты меня, пожалей!»
— Мама, — наконец пролепетала я, — что ты, мама! Я же люблю тебя, люблю! Ты… даже не думай ничего плохого. Все будет хорошо, теперь точно будет хорошо, ведь ты меня тоже любишь, мамочка! Как я рада!
Она смотрела на меня и тяжело дышала, и глаза у нее стали вдруг сердитые.
— Нет, Ниночка, если ты мне сейчас не дашь слова, что навсегда порвешь с этим… и со всеми ими, то я и с колен не встану! — воскликнула она. — Сейчас решай!
Но мне казалось, что в такой момент не нужно говорить об этом. Ну в момент перелома в наших отношениях. Я просто взяла ее за руку. Потом помогла ей подняться с колен. Она вырвала у меня руку и ушла к себе, хлопнув дверью.
С тех пор ничего не изменилось в нашей с мамой жизни. А тот день, когда она просто поманила меня своей любовью, мне было больно вспоминать даже много лет спустя.
Моя родная тетя Зоя жила в небольшой двухкомнатной квартире, выходившей окнами на набережную Днепра. Как и многие люди, пережившие войну, тетя очень ценила возможность хорошо питаться в мирное время. Тщательно следила она за тем, чтобы в холодильнике всегда был запас мяса, а в кладовой — мешок сахара и дюжина бутылок растительного масла. Были там еще изюм, и сухари, и карамельки и даже кагор для праздника. Залежи хозяйственного мыла и спичек внушали веру в долгие и долгие годы безбедной жизни.
Средней полноты и среднего роста тетя Зоя коротко стригла волосы и регулярно делала химическую завивку. Она иногда звонила маме, и они долго разговаривали про цены на базаре, способы распознавания наилучшей куриной тушки и про все то же злополучное давление.
Больше всего на свете моя тетя любила достойно накрыть праздничный стол и накормить гостей до полного изнеможения. А если говорить о том, чего она не любила, так это каких-то отступлений от сложившихся у нее представлений о жизни.
Тетя Зоя не понимала людей, которые делают что-то не для себя, не для своего дома, не в своих интересах. Она не поощряла увлечений, лишенных в ее глазах какой-либо прикладной ценности. Понятно, что и наше с мамой давешнее мытье полов в церкви и мое настоящее изучение Библии представлялись ей просто рискованной блажью.
Ее дочери-близнецы во всем походили на нее. Будучи совсем еще маленькой, Галя утверждала, что незачем держать в доме котенка или щенка, от которых только вонь и грязь. А Ляля с младых ногтей знала, что будет работать продавцом, потому что продавец всегда возле денег и может приносить домой дефицитные товары.
В тети Зоином лексиконе не было таких слов, как вера, убеждения, взгляды. В принципе она допускала, что человек может веровать в Бога, но при этом всегда выдвигала одно требование: «Веруй в душе и молчи».
Это подразумевало: верь, но живи так, как будто не веришь. И уж конечно, не делай из-за этих самых взглядов никаких поступков, могущих навредить твоему благополучию.
Разумеется, она не ходила ни в какую церковь, потому что, повторяю, не видела в этом какой-то практической пользы и потому что этого не делал никто из ее соседей и сотрудников, отличаться от которых она считала делом просто неприличным. Немудрено, что, глядя на происходящее в нашем доме, тетя Зоя только сочувственно качала головой.
И она была права. Нормальные люди всю жизнь обустраивают себе местечко потеплее, поуютнее и хотят там оставаться. Если, скажем, на улице жестокий буран и ветер, который пригибает к земле деревья, то нормальным будет сидеть дома у пылающего камина с книгой в руках и радоваться, что тебе не холодно и не страшно. Представляю, что подумала бы тетя Зоя, прочти она про одного натуралиста, который в такую погоду любил скитаться по полям и лесам! Да, выбирался человек из теплой избушки и шел на открытый холм, где буря бесновалась особенно яростно. Там он влезал на скрипящую, стонущую под натиском стихии сосну, крепко обхватывал ствол руками и сливался с ним. Так он познавал, что есть буря, в чем ее сила, каковы ее запахи и звуки. Да, это было опасно, но ветер, которым он захлебывался, был настоящим вселенским ветром, а не каким-то жалким домашним сквознячком. Конечно же, оставаться в избушке с ее теплой и почти герметичной атмосферой было бы гораздо спокойнее, но разве глотнул бы он там этого ветра?