Конечно, все мы люди разные, и я не о том, что тете Зое следовало бы лезть на сосну. Но что касается веры, то ощутить присутствие в своей жизни великой вселенской силы можно только рискуя. Иметь дело с Богом — значит разрушить в себе обывателя. Потому что Ему нужно сердце высшей пробы, сердце, способное вмещать целый мир. Он заговорит с тобой языком обстоятельств и случайных встреч, языком встревоженной совести и мелочей, вдруг обретающих неожиданный смысл. Ты уже не сможешь оградить себя от людей с их нуждой, неустройством и одиночеством, не сумеешь оградить свой сон от чужой беды, свой обеденный стол от лишних ртов. Возникнут убытки там, где их раньше никогда не было. Но иначе никак нельзя, потому что не бывает другого, комфортного пути в Царствие Небесное. На этом пути всех терзает ураган Духа.
В один из прозрачных и очень теплых вечеров, какие выдаются только летом, Ростислав встретил меня на ступеньках Гипромеза и взял за руку.
— Пойдем? — сказал он.
Я робко взглянула на него, и ответный взгляд его уже таких родных зеленых глаз вдруг показался мне каким-то особенным, нежным. И моя рука в его руке!
Мы не спеша побрели по аллее в сторону, противоположную нашему обычному маршруту. Я помню бледный букет первых звезд, едва различимых в вышине, и нас вдвоем под этим небом, словно под зонтом, ограждающим от назойливого городского гула.
— Пожалуй, я не должен говорить тебе этого прежде, чем сюда приедет мой друг, — вдруг тихо сказал Ростислав и остановился, повернувшись лицом ко мне. «Какие глаза, — подумала я. — В них сочетается несочетаемое — радость молодости с печалью зрелости. А порой что-то почти святое светится изнутри»…
— Ты ведь помнишь, я говорил тебе, какой у меня друг есть! — продолжил он.
Мне было не понятно, причем здесь этот друг. Либенко, что ли? Я вообще не очень ясно соображала в тот момент, потому что он впервые за все время нашего общения держал меня за руку. Последовало пояснение:
— Вдруг ты увидишь его, моего друга, и он тебе понравится больше, чем я.
Улыбнулся Ростислав при этом не очень весело.
Какой странный ход мыслей!
Он вздохнул:
— Но так хочется сказать это сегодня!
После этих слов мы какое-то время молча шли дальше. Аллея закончилась, незаметно перешла в полный суеты и вспыхнувших огней проспект Карла Маркса. По правую руку от нас возникло высотное жилое здание с большим гастрономом на первом этаже.
— Здесь живет Тоня, — сказала я, сама не зная, зачем. Тоней звали мою церковную подружку, которая жила в этом доме.
Он снова остановился и сказал тихо:
— Нина — Нина…
— Что? — спросила я, как бы немного рассеянно.
Что он сейчас мне скажет? И… неужели скажет?
Мне никто ни разу не говорил еще о любви. У меня были очень скромные кавалеры, кроме одного красавца по фамилии Солодкий. Редкая, конечно, фамилия и многообещающая. Звали его Прокофий, и этот Прокофий всегда утверждал, что я самая красивая девушка в городе, что он обожает таких вот миниатюрных и хрупких и что у меня туфельки, как у Золушки. Но все это были комплименты, а не выражение настоящих чувств.
— Я понял, что я люблю тебя.
При этих словах во мне появилась такая сильная внутренняя дрожь, что было непонятно, действительно ли она только внутри или вся улица видит, что я трепещу, как осиновый лист.
— Можно я зайду к Тоне на минутку? — пробормотала я, почти убегая от него.
— Тебе не нужно ничего отвечать сейчас, — послышалось вслед, — я не тороплю тебя!
Я кивнула и кинулась в подъезд. Перепрыгивая через три ступеньки, поднялась к Тоне. Вдавила палец в кнопку звонка. Моя бедная подруга! Откуда ей было знать, что произошло со мной минуту назад! А ведь пришлось, ничего не понимая, кружиться в моих объятиях по всей квартире и слушать этот глупый счастливый смех.
— Что с тобой? Откуда столько энергии? — почти с испугом спрашивала Тоня, никак не успевая попасть в такт нашего слишком быстрого вальса.
Я наконец отпустила ее и упала на диван, пытаясь отдышаться. Две кружки холодной воды были всего лишь двумя каплями, не могущими охладить настоящий жар, исходивший от моих щек. Я приложила к ним прохладные Тонины ладони и объяснила:
— Он меня любит. Понимаешь?
Тоня расплылась в улыбке.
— Ух ты, здорово! А кто?
— Скоро узнаешь.
Запечатлев на ее щеке прощальный поцелуй и расправив складки платья, я, уже гораздо более спокойная, вышла на улицу к Ростиславу. Мы просто улыбнулись друг другу и пошли дальше, держась за руки. Ответ он прочел в моих глазах.
За длинным, покрытым светлой скатертью столом в саду Волокославских пили чай. Матушка Анна Михайловна со свойственной ей добродушной суетливостью то и дело приподнималась со своего места и подвигала поближе к кому-нибудь то сахарницу, то корзинку с бубликами и печеньем, то в очередной раз поудобнее расставляла вазочки с вареньем. Меня, случайно заставшую это послеполуденное чаепитие, она опекала особенно нежно.
Это заставляло меня ломать голову над вопросом о том, известно ли родным Ростислава о происшедшем между нами объяснении. Сам он не оказывал мне каких-то прежде невиданных знаков внимания, просто сидел рядом и улыбался, может быть, несколько чаще обычного. На Ольгу, Лизу, Нюру и Валю я взглядывала лишь вскользь. Я теперь чуть стеснялась этих остроумных, проницательных, хотя и очень милых дам, тем более, что одна из них недавно поведала мне о некой Эдит, бывшей подруге Ростислава. Якобы та была просто настоящая красавица и чуть ли не дочь настоящего полковника.
Об упомянутой Эдит Ростислав и сам рассказывал мне немного. Они когда-то вместе ездили в Ленинград, чтобы посетить Эрмитаж. Он поведал эту историю с какой-то досадой, как мне показалось. В общем ехали они поездом, и за окном садилось солнце. Эдит читала книгу, а Ростислав не мог оторвать глаз от подсвеченных золотом облаков, висящих на лиловом предгрозовом небе. Поезд неровно мчался вперед, и словно вслед ему и ветру летели ветви плакучих берез.
«Смотри, Эдит, смотри же, как красиво!» — говорил Ростислав своей спутнице. Та лениво поднимала взор от книги и снова погружалась в чтение. Она так и не стала смотреть с ним в окно.
«Интересная вещь, — подумал он, — вот сейчас мы приедем в Питер, придем в Эрмитаж. И Эдит будет очень эмоционально восхищаться пейзажами и говорить: „Божественно! Какие виды!“»
Я лишь на секунду вспомнила об этом, принимая из рук Лизы чашку чая с необычным привкусом корицы, который мне очень нравился. Такого чая я не пила нигде!
Отца Николая еще не было, и все ожидали его возвращения. Робела я немного и перед ним — сама не знаю почему, ведь обычно он бывал со мною удивительно ласков. Может быть, присущая ему немногословность и проницательный взгляд вызывали это подсознательное смущение? Но в тот вечер я была почти счастлива, сидя в саду за покрытым светлой скатертью длинным столом. У меня словно бы появилась новая большая семья, и это ощущение причастности к семейному клану было восхитительно. Я уже любила их всех за эту неизменную деликатность, доброжелательность, открытость. Так уютно и интересно было мне в их кругу!
В глубине сада хлопнула калитка.
— Ну, вот и папа! — сказала Нюра, — хорошо, что пришел пораньше!
Но в следующий момент на садовой дорожке появилась… моя мама. Она специально отпросилась с работы, чтобы приехать тогда, когда ее никто не ждал. Слегка растрепавшаяся, с хозяйственной сумкой, из которой торчал замороженный рыбий хвост, мама решительным шагом приближалась к столу. В глазах у нее был гнев.
— Зачем вы ее привечаете? — услышали мы вместо приветствия, — зачем вы это покрываете? Я ведь вас просила! Он ей голову задуривает, а вы ее тут чаем поите!
Мужество устраивать публичные сцены дано не каждому. Возмущаться заочно умеют все, а вот чтобы говорить грубости, глядя своим добрым знакомым прямо в глаза, нужен особый характер. Мама им обладала.
Ростислав молча встал и подал ей стул. Она, хоть и держалась свободной рукой за сердце, толкнула стул ногой. Тут поднялась с места Анна Михайловна, такая маленькая и застенчивая. Она вся приметно дрожала, но голос у нее не изменился.
— Анна Ивановна, здравствуйте! — сказала она, — ну, что вы, милая? Сядьте, сядьте…
В ответ мама развернулась и почти бегом бросилась к выходу. На полпути она остановилась, чтобы выкрикнуть:
— А если вам Нина так нужна, то забирайте ее! Забирайте со всеми ее тряпками! Может и домой не приходить!
Я и до этого момента сидела как оплеванная, но этими последними словами мама меня окончательно раздавила. Не в силах владеть собой, я закрыла лицо ладонями и заплакала навзрыд. Ростислав, с появлением мамы вышедший из-за стола, сделал шаг в мою сторону, но его опередила Лиза. Она обняла меня, стала гладить по голове и вложила в руку мягкий батистовый платочек. Какое-то время была горестная пауза, в течение которой слышались только мои всхлипывания, потом раздался вдруг уверенный голос Ольги: «Ну, и что? Ну, и заберем! Она будет жить в моей комнате».
— Конечно! — сразу поддержал Ростислав.
— Что у вас здесь стряслось?
Это уже был отец Николай, появившийся в саду после того, как мама выскочила из калитки.
Подняв голову, я увидела его, стоящего возле нас в светлом летнем костюме и с тростью в руках. Он появился так неожиданно и был так спокоен и красив со своей слегка приподнятой бровью и расходящимися от серых глаз усталыми лучинками. Ах, как мне захотелось куда-нибудь скрыться от него со своим несчастным, зареванным лицом!
Ростислав, извинившись, увел меня в дом. Я умылась, пригладила волосы, и мы вышли на крыльцо. Он спустился в сад забрать мой жакет, висевший на спинке стула.
— Вы нас покидаете? — спросила Валя.
— Прогуляемся немного, — ответил Ростислав.
Мы вышли на улицу.
Вначале мы действительно собирались просто немного пройтись, но потом я сказала, что хочу увидеться с Инной Константиновной, и мы поехали к ней на работу, благо это было от Волокославских не очень далеко.