Давняя взаимная привязанность связывала нас с Анастасией Семеновной Ш. Религией она не особенно интересовалась, но раз в год пекла куличи, красила яйца во все цвета радуги и на этом основании считала себя доброй православной христианкой. Всякий раз я удостаивалась от нее горячих похвал за хорошее знание церковнославянского языка и службы, и даже более того: со слезами на глазах Анастасия Семеновна не раз признавалась маме и окружающим, что любит меня как дочь. Естественно, что когда после долгой разлуки, я появилась на пороге ее дома с Анютой на руках, то встретила самый восторженный прием. Моя приятельница ласкала и целовала кругленькую, розовую Анюту, расспрашивала о жизни в Казахстане и, умиленно качая головой, повторяла: «Ах, Ниночка, радость моя». А потом вдруг спросила, как давно мы окрестили девочку. Я ответила, что еще не крестили. Почему? Пришлось объяснить.
— В сознательном возрасте, говоришь, — как-то зловеще повторила она мои слова.
— Знаете, — поспешила сказать я, — сам Иисус крестился тридцати лет, и Он сказал, что сначала надо научить, а потом крестить…
Улыбка сползла с лица Анастасии Семеновны и во взоре отчетливо проступил холодный иней. Ни возмущения, ни вопросов, ни гнева — только надутое молчание. Я поняла, что больше не нужна ей. Поблагодарила за гостеприимство, поспешно одела Анютку, и пошла. Она вышла вслед за мной, проводила до трамвая. Молча.
Как мне было больно! Если бы она обругала меня, оскорбила, и то было бы легче. Но откуда эта холодность? Как же она говорила, что любит меня? Пусть я заблуждаюсь в ее глазах, но разве от этого в один миг остывает любовь?
Я буквально заболела после этого визита. А когда через две недели мы случайно встретились на улице, Анастасия Семеновна отвернулась и прошла мимо, даже не поздоровавшись. Тогда я поняла, что следует морально приготовиться к таким вещам. И точно!
В один из дней к нам заявился мой бывший друг по православию, Валерий Б. Когда-то мы вместе читали Иоанна Златоуста, ездили на престольные праздники, тянулись к одним и тем же духовным лицам и по многим вопросам имели схожее суждение. О моем приезде и происшедшей перемене он узнал от Анастасии Семеновны. В отличие от последней, Валерий горел желанием высказать мне все, что думает на этот счет. Трижды он приходил и не заставал меня дома — я гостила у свекрови. На четвертый раз мы встретились. В присутствии всех моих теть говорить на такие темы вообще было невозможно, поэтому пришлось усадить Анюту в коляску и отправиться на совместную прогулку.
— Ну, милая, скажи-ка мне, кем же ты теперь стала, — ехидным голосом проговорил Валерий, как только мы оказались на улице.
— По-видимому, ты уже знаешь, раз так спрашиваешь, — ответила я.
— Да, слыхал, но не могу поверить, пока не услышу это из твоих уст.
— В таком случае могу подтвердить — я ушла из православия и присоединилась к протестантам.
Валерий остановился. Глаза его воспламенились гневом, щеки раскраснелись.
— Как! — воскликнул он, — после всего того, что ты имела! После того воспитания, которое ты получила от митрополита Гурия, архиепископа Стефана, отца Николая! Сколько они оказали тебе внимания, сколько наставлений давали, а ты…
Он не мог подобрать слов, он задыхался. «Уйти из святой православной церкви в какую-то грязную секту!»
— Подожди, Валера, — остановила его я, — подбирай немножко слова. Ты ведь ничего не знаешь ни об этом вероучении, ни об этих людях. Слово «грязная» сюда не подходит. А что касается того доброго, что я получила от моих прошлых наставников, я не вычеркнула и не забыла. Спасибо им, что они развили во мне стремление к познанию духовных истин. Я и сейчас стараюсь расти в этом познании.
Он махнул рукой. «Лучше бы ты поменьше знала!»
От предметного разговора мой друг, слишком наэлектризованный, уклонялся, твердил только, что я сбилась с пути.
«Расскажи о себе», — попросила я.
Из художественного училища Валерия исключили из-за конфликтов с преподавателями, происходившими по горячности его натуры. Теперь он учился в медицинском институте. Там знали о его религиозности и порой устраивали ему выволочки. Из рассказов о беседах с профессорами я заметила, что многих элементарных библейских вещей он не знает (теперь это стало бросаться мне в глаза). К примеру, профессор спросил его: «Почему в Библии животные делятся на чистых и нечистых, ведь они все так мудро и гармонично устроены природой. Зачем это деление?» Валерий ответить затруднился. Пришлось подсказать, что нечисты они не сами по себе, а для употребления в пищу, так как употребление их мяса просто вредит здоровью человека.
«Вот сундук!» — воскликнул он, эмоционально хлопнув себя по лбу, — как же я не додумался. Ну, ничего, теперь я буду лучше готовиться к таким разговорам. Вот, купил себе «Настольную книгу атеиста», буду их бить их же оружием!
— Это соломенное оружие, — возразила я. — Изучение Библии было бы в данном случае полезнее.
— Уж не стану ли я, благодаря ему, этим… как его? Протестантом!
— Бог весть, — был мой ответ.
Странное чувство вызывала после украинского изобилия и жизни в квартире с горячей водой наша жалкая землянка среди унылых степных солончаков. Что я ищу здесь, в краю с сухим и горячим ветром, с верблюжьими мордами, апатично глядящими на мир со своей царственной высоты? О чем эта непонятная речь соседок-казашек, вечно смеющихся глазами и раскатывающих для сушки на солнце тонкую коричневую пастилу?
Да, мы ушли, потому что хотели быть свободными. Но не в одной свободе здесь дело. Вот так круто изменить целую жизнь ради представлений, которые нельзя ни пощупать, ни намазать на хлеб… Иногда я слышала, что люди называют свои убеждения истиной. И кому-то она дороже всего. Но что есть истина? Разве может человек в совершенстве постичь ее на земле? Если бы это постижение зависело только от интеллектуальных способностей смертных, в великом финале земной истории Всевышний просто разделил бы нас на умных и глупцов. Умные сумели разобраться в религиях. А глупые все поняли неправильно.
Какой вздор! Речь идет о выборе. Когда Ева куснула запретный плод, она не объела Бога, она выбрала собственное величие. Когда Лютер приколачивал свои тезисы к дверям Виттенбергской церкви, он не поднимал революцию, он выбирал честность. И в каждой эпохе, и в каждой жизни есть свой пробный камень, свой выбор. Его не избежать. На заре христианства человек выбирал, называться ли христианином перед лицом всесильного язычества, в Средние века решал, читать ли запрещенную инквизицией Библию, в годы атеизма определялся, признать ли сотворение? И наступающая глобальная эра предложит свой выбор, и у него будет свой пробный камень, на котором многие споткнутся. В том-то и штука, что христианство предоставило человеческой способности отличать добро от зла, причем индивидуально. Потому, наверное, истинно перед Богом есть прислушаться к голосу своего сердца, к догадке совести, не заботясь о том, как ты выглядишь в глазах окружающих, не думая о выгоде, об опасности и даже о смерти…
В ту пору моей жизни, когда я защищала перед Ксенией Саввишной право носить маленький нательный крестик, я делала выбор ради Бога. И в дни, когда в слезах я уходила из дома совсем другой дорогой, я тоже выбирала Его.
Мы с Люсей по очереди оставались с детьми, если кому-то нужно было отлучиться из дома. Чаще отлучалась я, потому что активность натуры, унаследованная от папы, не позволяла мне долго сидеть в четырех стенах.
Так, однажды я отправилась на похороны в одно глухое село. Хоронили там старушку, нашу сестру по вере, и мы, карагандинцы, должны были помочь провести церемонию. День был будний, мужчины работали, и вместе с несколькими женщинами в путь отправился только пастор Вилли.
Добирались на место попутной машиной.
Обычно, когда мы приезжали на периферийные станции, в окрестные поселки, то в дом, где тайно устраивалась встреча, почти всегда приходило пять-десять человек. Среди них были простодушные и скептики, безразличные и спорщики, самоуверенные и осторожные. Человек, воспитанный в атеистическом обществе, все равно иногда чувствует, что в мироздании, кроме него самого и его соседа, «что-то есть». Это «что-то есть» может прийти к нему внезапно в виде непонятного, тревожного сна или в момент чудесного избавления от смерти, или просто в силу душевной интуиции.
Простые люди редко говорят с посторонними о таких вещах. Это считается очень личным, а кто же станет вслух говорить о своей сокровенной жизни. Но бывают особые моменты, когда поделиться личным просто необходимо. Легче всего такие беседы рождаются у случайных попутчиков где-нибудь в вагоне поезда или в рейсовом автобусе.
Так вот, среди пяти-десяти скептиков и равнодушных почти всегда находилась одна душа, которая, почти ничего еще о Боге не зная, верила, потому что в ней заложен был необъяснимый талант веры. К таким душам относилась и почившая в глухом казахском селе старушка. Среди односельчан и родственников, по указанию сверху однажды дружно ставших атеистами, она одна исповедывала какую-то веру. Когда же, прожив тихую, незаметную жизнь, так же тихо преставилась, родные уважили ее былую странность, разыскав нас и пригласив на похороны.
Вечером пастор Вилли, которому наутро предстояло произнести погребальную проповедь, вдруг почувствовал себя плохо.
— Вот что, Нина, — сказал он мне. — Я, наверное, завтра не встану с постели. Подготовься ты, на всякий случай, сказать несколько слов над гробом. Видишь — больше некому.
Ничего себе! Женщине говорить проповедь, да еще и на похоронах!
Но выбора не было. Я всю ночь думала, что сказать и как?
Утро наступило серое и тоскливое, с неба бесконечно моросило холодными каплями. Проводить покойницу в последний путь собралось все село. Толпа совершенно незнакомых мне людей. Слышались причитания и всхлипывания. Добрая, должно быть, была старушка.